провинции незадолго до этого появилось несколько крупных очагов культуры. В 
подобное восприятие вещей не подмешивалось никакого презрения. Оно являлось 
простой констатацией существования иного мира и его отдаленности.
 Вийон жил в жестоком мире, где люди напивались допьяна и где умирали от голода,
 где не было никаких гарантий относительно завтрашнего дня и где места — тем, 
кто попытался их заполучить, — обходились весьма недешево. А мир лиризма — это 
такой мир, где дни текли незаметно. Теплое время года отводилось в том мире 
развлечениям. А зимой его обитатели всегда имели хорошие дрова для камина. 
Сказать, что один из этих миров был настоящим, а другой фальшивым, значило бы 
погрешить против истины. Пасторали короля Рене существовали в одном обществе, а 
скреплявшаяся за столами таверн дружба — в другом. Вийон, кстати, не пытался 
кого-либо осуждать. Обычно он держался в стороне, за исключением тех случаев, 
когда можно было как-то заработать себе на жизнь и когда это предписывалось 
правилами игры: так, «Балладу поэтического состязания в Блуа» он написал в том 
стиле, который господствовал при дворе герцога Карла Орлеанского, и в том стиле,
 который предопределила выбранная герцогом тема:



   От жажды умираю над ручьем  [118]  .



 Когда Вийон чувствовал себя влюбленным, он не стремился принять позу, 
подсказывавшуюся канонами куртуазной поэзии. Не превращался в «вассала» своей 
Дамы. Томиться под апрельским солнцем, ждать, когда, проходя мимо, она 
осчастливит его улыбкой, — для всего этого у него не было ни времени, ни 
возможностей. Не падал он и сраженный нарочитым безразличием либо вымышленной 
изменой жестокой красавицы. Получая удары, он их возвращал: изменившую 
красавицу менял на другую. Любовь он воспринимал как праздник одного вечера, а 
не как грезу целой весны. Ну а дружба выглядела как нечто взаимно рискованное. 
Друга, отказавшегося одолжить тебе десять су, можно было считать предателем.
 Если Вийон и прибегал к лиризму, то лишь пародируя. Действительно ли он хотел 
отомстить красавице, оставленной им в Париже после того, как сам был оставлен 
ею? Он имитировал любовную риторику в духе Алена Шартье, чтобы сформулировать в 
соответствующем тоне соответствующие пункты завещания. «Сердце мое в оправе 
оставляю», — это ли не насмешка?
 Куртуазной лирике физический пыл был неведом. А Вийон знал его и гордился этим.
 Провести ночь, занимаясь любовью «голыми» и лаская женские «соски», — такова 
нарисованная им картина блаженства. Вийон сделался певцом-реалистом той любви, 
которую пытались игнорировать предшественники-трубадуры и которую сознательно 
игнорировал Ален Шартье; например, он мог восхвалять увядшие прелести толстой 
Марго и напрямик заявлять, что любовник с пустым животом оставляет желать 
лучшего.
 Еще до Рабле, сделавшего потом реализм достоянием интеллектуальной словесности,
 Вийон явился наиболее ярким представителем того веристского течения народной 
литературы, где не стыдились употреблять любые слова и где ситуации и вещи 
выглядели и пахли так же, как в жизни. Целый век несчастий, вызванных войной и 
эпидемиями чумы, приучил людей смотреть прямо в глаза жизни и смерти, приучил 
жить бок о бок с мерзостями, от которых нельзя было отгораживаться. И у любви в 
том мире тоже было жалкое обличье, а порой даже страшное или гадкое. Анонимное 
стихотворение XIV века предвосхитило образы жутких вийоновских пар: когда в 
доме нет ни крошки, а ложе твердое как камень, то даже любовь превращалась в 
борьбу.



   «Люби меня, мой друг», — мне говорит подруга,
   И вздрагиваю я от жуткого испуга,
   Как будто грузный воз с возницей во хмелю
   Скрипит: «Поберегись, иначе раздавлю!»  [119]  



 Еще одно, более позднее стихотворение предвосхитило образ старой сводницы, к 
услугам которой, по словам Вийона, ему случалось прибегать:



   Вонь изо рта, сопля из носу,
   Грудь — что говяжья требуха,
   А на язык меж тем лиха  [120]  .



 Настоящее царство вульгарности. Однако Вийон, взявшийся за эту тему, сделал из 
нее настоящую драму: