Кэтрин Дюпре
 Джон Голсуорси



 Глава I
 РОДИТЕЛИ


 В 1867 году маленькая трехлетняя девочка с помощью миниатюрного серебряного 
мастерка заложила первый камень в фундамент поместья в Кумбе (Куме) вблизи 
Суррея. Ее отец надеялся, что это событие, обставленное с поистине королевской 
пышностью, ознаменует собой основание новой «династии». Звали девочку Лилиан 
Голсуорси, она была первым ребенком лондонского поверенного Джона Голсуорси. 
Голсуорси был уже немолод: лишь на пятом десятке, прочно встав на ноги, он взял 
себе в жены Бланш Бартлет, которая была моложе его на двадцать лет. Супруги 
наблюдали за тем, с какой важностью очаровательная малышка принимает участие в 
церемонии закладки их первого загородного дома, и будущее рисовалось им в 
радужных красках. К тому же Бланш ждала второго ребенка. Спустя некоторое время 
родился сын – будущий писатель Джон Голсуорси.
 «В семье нас было четверо детей, – писал Голсуорси в небольшой 
автобиографической статье. – Бланш Лилиан (Лили), родившаяся 1 сентября 1864 
года, я, родившийся 14 августа 1867 года (во время грозы – у меня до сих пор 
хранится ручка, вырезанная нашим дворецким из ветки дуба в Ричмонд-парке, 
сгоревшего тогда от удара молнии), Хьюберт, родившийся 18 февраля 1869 года, и 
Мейбл Эдит, родившаяся 7 октября 1871 года». Эта гроза упомянута не случайно, 
она, похоже, была единственным событием в детстве Джона, которое не было 
запланировано заранее, и произошло стихийно, в чем можно усмотреть некую 
символику.
 Отец Голсуорси, изображенный позднее в образе старого Джолиона из «Саги о 
Форсайтах», всегда играл важную роль в жизни своих детей. Он был замечательным 
человеком. С детьми его разделяла огромная разница в возрасте: женившись в 
сорок пять лет, он был глубоким стариком к тому времени, когда дети выросли, 
таким он и изображен на большинстве своих портретов. Тем не менее ему удалось 
увидеть своих внуков: в 1904 году, когда он умер, Рудольфу Саутеру, сыну Лилиан,
 было уже девять лет.
 Джон Голсуорси-старший – выходец из семьи девонширских «йоменов» – небогатых 
фермеров. Генеалогическую линию семьи можно проследить, начиная с Эдмунда 
Голсуорси, умершего в 1598 году в Плимстоке. С той поры в окрестностях 
Плимстока и Уэмбери жило по меньшей мере шесть поколений Голсуорси. И только 
Джон Голсуорси, дед писателя, первым покинул Плимсток и в 1833 году обосновался 
в Лондоне. Как и Форсайты, он стал энергично и с размахом вкладывать деньги в 
строительство в период, когда Лондон начал быстро разрастаться, и таким образом 
ему удалось оставить своему сыну – отцу Джона Голсуорси – приличное состояние.
 Джон Голсуорси-второй был уже настоящим городским жителем, более того, его 
семья стала быстро подниматься по социальной лестнице. У него была прекрасная 
специальность – он возглавлял юридическую контору, имевшую в городе несколько 
филиалов. Женитьба в 1862 году на Бланш Бейли Бартлет – двадцатипятилетней 
девушке из семьи с хорошими связями – еще более упрочила его положение в 
обществе. Бланш была дочерью Чарлза Бартлета, мирового судьи, человека весьма 
уважаемого в Вустершире. Постоянно проживая в Реддиче, семья Бартлетов вот уже 
несколько поколений занимала главенствующее положение в округе. Бартлеты 
основали в Реддиче фабрику по производству швейных игл, что содействовало не 
только их семейному обогащению, но и процветанию городка. Второй женой Чарльза 
Бартлета была Френсис Лавиния Бейли, и хотя она умерла, когда Голсуорси было 
всего десять лет, он вспоминал бабушку как «восхитительную, но несколько 
раздражавшую окружающих даму, весьма привередливую в ее аристократических 
замашках». Часть отрицательных черт своего характера Фрэнсис Лавиния передала 
дочери. Бланш никогда не забывала, что вышла замуж за человека, занимающего 
значительно более низкое, чем она сама, положение в обществе, и что род 
Голсуорси – ничто по сравнению с ее собственным. Поэтому ей так и не удалось 
оценить неукротимую силу, решительность и трезвый ум этих новоиспеченных 
богачей Голсуорси – качества, которых столь явно недоставало ее собственной 
родне.
 Для нее, вероятно, было мучительным разочарованием осознавать, что ее дети, и 
в особенности дочери, гораздо больше похожи на отца, чем на нее. Их же 
постоянно раздражала мелочность матери, в то время как к отцу они питали 
чувство безграничной любви и восхищения. «Отцовское влияние на меня было с 
самого начала превалирующим и определило всю мою дальнейшую жизнь... – писал 
Джон Голсуорси в автобиографических заметках, посвященных его родителям. – Я 
так преданно и глубоко любил его, что не мог относиться к матери со всей 
любовью, которая ей должна была принадлежать по праву...»
 К моменту женитьбы Джон Голсуорси-старший занял прочное положение, делал 
хорошую карьеру, к тому же имел довольно значительное состояние; поэтому его 
целью было сразу же обеспечить молодой жене и детям, которых они надеялись 
иметь, соответствующий жизненный уровень. Возможно, именно принадлежность к 
вышедшему из деревни роду порождала стремление Джона Голсуорси к тому, чтобы 
его дети проводили за городом столько времени, сколько будет позволять его 
собственная работа. Во всяком случае, вскоре после рождения Лилиан супруги 
Голсуорси вместе с маленькой дочерью переехали в Паркфилд, Кингстон-Хилл, 
считавшийся тогда пригородом. Место это было очень живописным, разрастающийся 
Лондон еще не успел поглотить окружающие деревушки, и Паркфилд окружали 
просторные поля и леса. Это был типичный буржуазный дом в викторианском стиле – 
длинное низкое строение с множеством полукруглых окон, расположенное посреди 
большого сада. Джон Голсуорси полагал, что, будучи достаточно богатым, он может 
построить себе дом по собственному вкусу и там, где сам захочет, поэтому, найдя 
в окрестностях Кингстона подходящее место, он купил большой участок земли возле 
деревни Мэдлен, названный Кумб. Приобретя эти земли, находившиеся к тому же 
недалеко от Лондона, он сразу же приступил к строительству.
 С точки зрения современного человека, первый дом, который он построил в Кумбе 
– Кумб-Уоррен, – был гораздо менее привлекательным, чем Паркфилд. Можно себе 
представить, каким темным и неудобным было это высокое и неуклюжее здание из 
красного кирпича, своими узкими стрельчатыми окнами и даже маленькой башенкой 
напоминавшее Сент-Панкрас-Стейшн [1] – этот великолепный образец чудовищного 
смешения викторианского и готического стилей. Конечно, то, что ходить по дому 
было неудобно и утомительно, не смущало чету Голсуорси, так как они содержали 
целый штат прислуги. Этот огромный претенциозный дом позднее был переименован в 
Кумб-Корт и перешел во владение маркиза Рипона. Кумб-Уоррен легко узнать в 
Робин-Хилле, построенном Сомсом Форсайтом, героем «Собственника» Голсуорси, 
чтобы удовлетворить тщеславие и продемонстрировать свои богатства.
 Впоследствии Джон Голсуорси-старший построил на участке в Кумбе еще два дома: 
Кумб-Крофт и Кумб-Лэй, и семья постоянно переезжала из одного владения в другое.
 В дневнике Бланш Голсуорси есть запись о том, что в 1868 году они поселились в 
Кумб-Уоррене, с 1875 жили в Кумб-Лэе, с 1878 – в Кумб-Крофте, в 1881 году 
вернулись в Кумб-Лэй и в том же году уехали из Кумба навсегда.
 Кумб-Уоррен был достроен вскоре после рождения Джона, и именно в Кумбе прошло 
детство писателя, его братьев и сестер. Джон Голсуорси-старший, безусловно, 
сделал все, чтобы обеспечить своим детям должный образ жизни – «чистый воздух, 
парное молоко, собственные фрукты и овощи». Дети осознавали, сколь многим они 
обязаны отцовской заботе и вниманию: «Удивительно, с какой хозяйской 
предусмотрительностью строил он дом и распределял землю на склоне холма...»
 Но не только отцовское чувство помогало Голсуорси-старшему столь продуманно и 
разумно растить своих четверых детей. В лирической новелле «Портрет» сын 
характеризует его как высокообразованного человека, интересующегося всеми 
видами искусства и особенно тонко чувствующего красоту в любых ее проявлениях: 
«Хорошенькое личико, стройная фигурка, нежная мелодия, танцы, пение дрозда, 
луна между ветвями тополей, звездные ночи, сладкие запахи и язык Шекспира – все 
это глубоко трогало его, тем более что он сам не умел ярко выражать свои 
чувства. Его литературные опыты были до крайности наивны и высокопарны; правда, 
стихи в юмористическом духе удавались ему лучше, в целом же он стыдился, как и 
его современники, выражать свои чувства иначе, как в классическом стиле».
 Эту любовь к природе Голсуорси-старшего в известной степени унаследовал его 
сын. Позднее выяснилось (а с годами это проявлялось все заметнее), что к нему 
также перешла от отца сдержанность в выражении своих чувств, которая стала 
камнем преткновения в бесплодных попытках Голсуорси-старшего создать что-нибудь 
самому.
 Хотя Голсуорси-старший и не был пишущим человеком, он был необыкновенно 
начитан: среди его любимых авторов были поэты Мильтон и Байрон, прозаик Джордж 
Элиот [2] , а в последние годы жизни, к удивлению окружающих, он, как и его сын,
 стал горячим поклонником творчества Тургенева, которого в то время начали 
переводить на английский язык. Его интересы распространялись также на музыку и 
театр, он любил Моцарта, Бетховена и Вагнера, восхищался игрой Ирвинга [3] , 
улавливал разницу между игрой современных актеров и мастеров времен его юности, 
таких, как Эдмунд и Чарлз Кин [4] .
 Как и сын, он тщательно заботился о своей внешности, избегая при этом любой 
экстравагантности: он, «казалось, никогда не снимал отлично сшитых мягких 
башмаков на пробковой подошве и не выносил никакой другой обуви, потому что об 
нее можно испачкать руки с длинными отполированными ногтями и проступавшими 
сквозь кожу голубыми жилками».
 Воспоминания Голсуорси об отце кажутся непомерно восторженными, перед нами 
прямо-таки образец совершенства, хотя трудно представить себе человека 
культурного и высокообразованного, являющегося одновременно хитрым и 
решительным дельцом, преуспевающим адвокатом, да вдобавок еще и идеальным отцом 
семейства. И все же дети видели Голсуорси-старшего именно таким; и в своих 
романах Голсуорси-младший вновь и вновь изображал идеальные отношения отцов и 
детей.
 Совсем иными красками рисует Голсуорси образы матерей. Совсем нередко это 
суетливые, утомительные существа; единственное, пожалуй, исключение – миссис 
Пендайс в романе «Усадьба». Бланш Голсуорси тоже была заурядной женщиной с 
тяжелым характером, и хотя дети старались как можно лучше исполнять свои 
сыновние и дочерние обязанности, нетрудно заметить, что они считали ее весьма 
докучливой особой.
 Миссис Голсуорси не блистала особым умом или интеллектом. Ее интересы 
сосредоточивались вокруг дома и семьи; однако даже в этом она была чересчур 
обыденна И прямолинейна. Она очень любила маленькие предметы, у нее даже был 
набор миниатюрных домашних инструментов, игрушечные веник и совок для мусора. 
Она раздражала своих дочерей тем, что постоянно суетилась вокруг них, то 
поправляя на них одежду, то играя их волосами. «Что касается внешности или 
одежды, она, как никто другой, подходила под общепринятые стандарты», – писал о 
ней Голсуорси. В то же время она обладала всеми достоинствами настоящей леди 
своей эпохи. Она свободно говорила по-французски, пела и немного играла на 
рояле, искусно вышивала, хорошо ездила верхом и «могла продемонстрировать 
меткую стрельбу из лука». Но она редко читала книги и, что больше всего 
раздражало ее сына, «никогда ни над чем не задумывалась». И все же нельзя не 
посочувствовать Бланш, обе дочери которой были «синими чулками», читали 
Эмерсона [5] , бесконечно обсуждали философские и религиозные проблемы. Должно 
быть, порой она чувствовала себя чужой в своей собственной семье; ее родные 
постоянно подвергали сомнению те вещи и понятия, которые для нее самой были 
незыблемыми истинами. Королевская семья, церковь, общественная иерархия – все 
это было для Бланш неотъемлемой частью того мира, в котором она жила. Она не 
могла себе и представить, что мир этот может измениться.
 Философски настроенная Лилиан, пытаясь понять, почему они с матерью так 
непохожи друг на друга, пришла к выводу, что мать ее «жила интересами лишь 
внешнего мира, преуспевая в ведении домашнего хозяйства и выборе фасона платьев,
 в содержании в чистоте комнат, организации обедов, руководстве прислугой и т. 
д.» и «бесконечно страдала от неаккуратности, которая проявлялась главным 
образом в следующем: брошенные где попало иголки и булавки, не убранные на 
место книги, газеты и т. д., ошибки в правописании и в соблюдении правил 
этикета; но больше всего ее раздражала небрежность в одежде».
 Джон и Бланш Голсуорси не очень подходили друг другу, и первые годы их 
супружеской жизни не были особенно счастливыми. Оба обладали сильными 
характерами, и ни один не собирался уступать другому. Но в просторных 
викторианских строениях в Кумбе и позднее на Кембридж-Гейт у Гайд-парка было 
достаточно места, чтобы недовольные друг другом супруги могли бы мирно 
сосуществовать. Они не мозолили глаза друг другу, как обитатели современных 
жилищ, встречались лишь за обеденным столом или во время семейных и светских 
торжеств; у них и в помине не было взаимопонимания, за которое так борются 
сегодняшние мужья и жены.
 И тем не менее финал их совместной жизни был весьма странным и похожим на 
фарс: за два года до смерти мужа, когда тому шел уже девятый десяток, Бланш 
решила, что он уделяет слишком много внимания гувернантке их внуков. Даже не 
выяснив, насколько обоснованны ее подозрения, Бланш собрала чемоданы и ушла от 
мужа, с которым прожила более сорока лет. Она сняла квартиру в Кенсингтоне, и 
Джон остатки своих дней проводил по очереди то у одной, то у другой своей 
замужней дочери.
 Было ли это последним «криком души» после долгих лет замужества, во время 
которого ее так никто и не оценил? Последние пятнадцать лет жизни она провела в 
путешествиях, изучая новые города и новых людей, завязывая скоротечные дружбы, 
а дома «собирая коллекцию фасонов женских шляпок, которые она вырезала из 
журналов и наклеивала в альбом». Наконец-то она смогла стать самой собой и 
заниматься в свое удовольствие самыми обыденными вещами, не рискуя при этом 
быть кем-то раскритикованной.




 Глава 2
 ДЕТИ


 Джон Голсуорси-отец, безусловно, полностью осуществил свои планы, построив дом,
 в котором все было рассчитано на то, чтобы обеспечить счастливое детство его 
детям. На просторах Кумба они могли вдоволь гулять, играть в подвижные игры, 
кататься на пони; у них было даже собственное крикетное поле, на котором во 
время школьных каникул устраивались семейные матчи и мальчики могли поиграть в 
шары или поупражняться с битой. Увлечение Джона-младшего крикетом осталось на 
всю жизнь, хотя сам он не был особенно хорошим игроком; уже будучи взрослым, он 
старался не пропускать матчи между командами Итона и Хэрроу на стадионе Лордз.
 Оттенок сентиментальной ностальгии по собственному детству в Кумбе Голсуорси 
перенес в свои книги, описывая, например, детские годы Джона Форсайта, сына 
Ирэн и молодого Джолиона Форсайта, в «Пробуждении» или создавая короткое эссе 
«Памятные дни». Это было детство, в котором няни и гувернантки играли главную 
роль в мироощущении и сознании своих воспитанников, а мать казалась далекой и 
чужой, не очень важной для детей, отодвинутой на задний план. Таким образом, 
Бланш Голсуорси со всеми ее навязчивыми и суетливыми привычками все же не могла 
всерьез претендовать на привязанность своих детей.
 А в это время маленький мальчик, затаив дыхание, пытался разобраться в 
головоломке жизни его родителей, во внешних проявлениях светских обязанностей 
состоятельных буржуа викторианской эпохи; все происходящее представлялось ему 
спектаклем, где каждое действующее лицо играло свою роль:
 «Прежде всего мне непременно нужно было присутствовать при том, как главный 
садовник выбирает в оранжерее и виноградной теплице ананасы и виноград, 
собирает персики, растущие у южной стены; потом ни в коем случае нельзя было 
пропустить момент, когда отец в сопровождении дворецкого Генри с двумя 
плетеными корзинами откроет дверь, из-за которой на нас повеет причудливой, но 
приятной смесью запахов газа и грибов... Я также должен был постоянно торчать 
на кухне, чтобы видеть, что готовят к столу, и выслушивать, как мне говорят: 
«Все, молодой барин, больше это не трогайте». Затем нужно было понаблюдать, как 
конюх Джордж начищает свои пуговицы, чтобы быть готовым – а к чему, я забыл».
 И наконец наступал великий час, появлялась мама, «очень красивая в своих 
парадных серьгах, с локонами, ниспадающими на шею», подъезжали экипажи с 
гостями, «Генри важно шагал через холл, позади него шла очередная пара... 
миссис и мистер Грим...» Но вот мама говорила: «А теперь, детка, тебе пора в 
постель», и маленький мальчик, сидевший на ступеньках наверху, должен был 
ухитриться спрятаться от бдительного ока «мадемуазель» или няни. А затем, 
выглядывая из-за перил, услышать: «Ужин подан...» Все это напоминало Ноев 
ковчег, только джентльмены были одеты во что-то черное с ослепительно белой 
грудью, а на леди было побольше туалетов, чем на миссис Ной, к тому же они были 
несколько пышнее ее».
 Но все это был мир взрослых, наблюдаемый лишь с определенного расстояния; 
главную же роль в жизни ребенка, которая сосредоточивалась в детской и классной 
комнатах, играли те, кто управлял этим крошечным государством. «Да» (няня из 
«Пробуждения») уволилась, когда ему было восемь лет, «чтобы выйти замуж – 
подумать только! – за какого-то мужчину!», и тогда же появилась новая 
гувернантка (послужившая прототипом для «тети» Джун Форсайт из «Пробуждения»): 
«Тот год для меня был озарен игрой детского воображения, сраженьями и любовью к 
новой гувернантке».
 В то время он как раз болел корью, и под влиянием гувернантки его детское 
воображение заполнили книжные герои и героини. «В детстве он читал запоем, – 
вспоминала его сестра Мейбл Рейнолдс, – жадно поглощая приключенческие и 
исторические романы, книги о путешествиях, и своей близорукостью был обязан 
главным образом тому, что читал, лежа на полу на животе. Затем разыгрывались 
целые морские и сухопутные баталии, где в ход шло все, подсказанное 
мальчишеским воображением, – оловянные солдатики, игрушечные пушки, лодки, 
кирпичи и тому подобное...»
 С самого начала Джон играл главенствующую роль в жизни своих братьев и сестер 
и был «вожаком во всех наших детских играх в доме и во дворе, он был командиром 
во время боев подушками и капитаном на кораблях, построенных из кроватей и 
ящиков от комодов...». Но «хотя он и стремился «помыкать» нами, делал он это 
очень мягко, и шутки его всегда были очень добродушными», – комментирует Мейбл 
далее.
 Самым близким Джону человеком в кругу его родных была сестра Лилиан. Она была 
тремя годами старше его, очень миниатюрная, и производила впечатление девушки 
хрупкой и застенчивой. Однако это впечатление было обманчивым. Она обладала 
твердым и волевым характером и необыкновенными интеллектуальными способностями. 
Душа у нее была нежная и отзывчивая, к тому же она легко контактировала с 
окружающими.
 Беседы с сестрой во время школьных и студенческих каникул помогали Джону, они 
были первым опытом общения с умом более зрелым и развитым, чем его собственный. 
С ней он впервые обменялся мыслями по вопросам философии и религии, обсуждал 
проблемы социального равенства и его собственные права на сытое существование в 
мире, где так много бедных и страдающих. Спустя несколько лет брак Лилиан с 
австрийским художником Георгом Саутером, человеком еще более радикальных и 
решительных взглядов, чем ее собственные, повлиял на формирование мировоззрения 
молодого Джона Голсуорси.
 На сестру Мейбл, которая была на четыре года моложе, Джон вообще вряд ли 
обращал внимание в те дошкольные годы в Кумбе. Когда Джону исполнилось девять 
лет, он, как и большинство мальчиков из респектабельных семей эпохи второй 
половины правления королевы Виктории, навсегда покинул детскую и в 
сопровождении Джозефа Рамсдена, служащего его отца, направился в Борнмут в 
небольшую подготовительную школу под названием Соджин, принадлежащую доктору и 
миссис Брэкенбери. Должно быть, и об этом путешествии думал Голсуорси, создавая 
сцену, в которой служащий его героя, Сомса Форсайта, Грэдмен напоминает хозяину,
 как сопровождал его в подобной поездке: «Кажется, только вчера я отвозил вас в 
школу в Слоу».
 Викторианская подготовительная школа обычно была небольшим заведением, 
принадлежавшим одной семье, где жена директора школы в соответствии со своим 
характером и наклонностями по-матерински заботилась о маленьких мальчиках, 
отданных под опеку ее мужа. Не надо забывать, что дети в те времена 
пользовались дома значительно меньшей свободой, чем нынешние; они привыкли 
подчиняться строгому распорядку, поэтому особого контраста между школой и домом 
не было. Форд Медокс Форд [6] даже заметил однажды по этому поводу: «Вряд ли на 
любом этапе всемирной истории можно найти человека, более счастливого, чем 
английский школьник восьмидесятых – девяностых годов прошлого века».
 Поэтому не будет преувеличением сказать, что Джон Голсуорси был счастлив в 
Соджине. Борнмут в ту пору был прелестным, не испорченным цивилизацией городком 
с «песчаной почвой, сосновыми лесами и сверкающим, прозрачным морем». Родные 
часто навещали Джонни, как его тогда звали, совершая с ним долгие прогулки по 
обрывистым берегам в церковь святого Суизина, где Джон вместе с другими 
учениками пел в хоре. В школе учились несколько двоюродных братьев Джона, позже 
к ним присоединился Хьюберт, поэтому семейные встречи всегда проходили очень 
весело; мальчики вели раскопки в поисках сокровищ и строили замки из песка.
 Разница в возрасте между Джоном и Хьюбертом была всего полтора года, и когда 
братья стали вместе учиться в школе, они очень сблизились. Хьюберт был «белой 
вороной» в семье Голсуорси, он делал большие успехи в спорте, но был гораздо 
менее интеллектуальным, чем его брат и сестры. Мейбл рассказывала, что Хьюберт 
был более подвижным и выносливым, чем Джон (а также обладал более быстрой 
реакцией), поэтому, несмотря на разницу в возрасте, они были прекрасными 
партнерами в теннисных матчах, проводимых во время каникул в Кумб-Лэе. Они даже 
вели «ожесточенные бильярдные бои», во время которых младшей сестре приходилось 
выступать в роли судьи.
 Уже в школе Джон добивался расположения и учителей, и своих товарищей. Он был 
неплохим спортсменом и с энтузиазмом принимал участие во всех мероприятиях, 
проводимых в школе, он был, что называется, «легким ребенком» – хорошо 
воспитанным, послушным и любимым своими сверстниками. Для мальчика своего 
возраста он хорошо разбирался не только в литературе, но и в истории; особое 
восхищение у него вызывал Андреас Хофер [7] и роль, которую тот сыграл во время 
наполеоновских войн. «Ученикам подготовительной школы было предложено назвать 
любимого героя и написать о нем сочинение. Маленький Джонни заинтриговал своих 
товарищей, назвав Андреаса Хофера (борца за свободу из Тироля), о котором никто 
из них никогда не слышал, и написав сочинение, которое было признано лучшим». 
Он буквально проглатывал огромное количество книг и придумывал игры, где 
требовалось богатое воображение, хотя это, по его словам, и было единственным 
признаком, говорившим о его писательской будущности.




 Глава 3
 ХЭРРОУ [8] 



 О Хэрроу! И путник, и следопыт, и воин
 Победы и пирушки в вечерний час достоин!
 Коль дан отбой, то все равно, кто победил в бою,
 И песню мы теперь споем старинную свою [9] .

    Джон Голсуорси (Опубликовано в «Ученике Хэрроу» 21 декабря 1929 г.)

 Летом 1881 года Голсуорси перевели из Соджина в Хэрроу. Переход из 
подготовительной в среднюю школу был серьезным событием в жизни подростка; 
оставаясь еще по своей сути ребенком, он должен был в то же время влиться и 
новое общество и стать его органической составной частью. «Нас посылали сюда не 
только для того, чтобы изучать латынь и греческий, – говорил один из героев 
романа Хорэса Вачелла [10] «Хилл» (написанного в 1905 г. и посвященного Хэрроу).
 – В Итоне и Хэрроу мы начинали знакомиться с такими важными понятиями, как 
дипломатия, политика, государственная служба».
 Джон, которому к тому времени исполнилось четырнадцать лет, вступал в новый 
незнакомый мир, но годы, проведенные в Соджине, уже кое-чему его научили. 
Соджин являлся начальной школой в полном смысле слова, и его целью было 
подготовить мальчика к грядущей средней школе. Подростку этот новый мир не 
показался таким странным и незнакомым, каким он представляется вспоминающему о 
нем взрослому человеку. В речи, произнесенной в 1919 году в Америке, Голсуорси 
вспоминает о некоторых табу, существовавших в средней школе:
 «Среди наших немного странных школьных правил существовала своя особая система 
ограничений. Брюки нужно было непременно подворачивать; нельзя было ходить по 
улице с закрытым зонтом. Шляпу нужно было надвигать на лоб; до перехода в 
определенный класс вдвоем с товарищем нельзя было ходить; нельзя было ни к чему 
относиться восторженно, кроме таких важных вещей, как некоторые тонкости игры в 
крикет или футбол. Нельзя было говорить о себе или своих родных; в случае, если 
тебя наказывали, нужно было проявлять к этому полное равнодушие».
 Все это новичок должен был сразу усвоить, иначе он рисковал сделать что-нибудь 
«неподобающее». Джон Верней, герой романа Вачелла, очень скоро понял, что 
выставлять семейные фотографии – признак дурного тона и здесь это ни к чему; он 
также быстро познакомился с обязанностями «раба» (система, по которой новичок 
становится слугой старшего ученика): он должен следить, чтобы «гренки его 
«хозяина» были хорошо подрумянены, ежедневная газета подсушена (как дома лакей 
сушил «Таймс» для отца Джона), перья очинены, промокательная бумага заменена 
свежей и так далее».
 Таковы были обязанности новичка Джона Голсуорси во время его первых семестров 
в Хэрроу. Затем наступила его очередь пожинать плоды существовавшей системы и 
иметь своего «раба» – одно время им был младший брат Джона – Хьюберт Голсуорси. 
Но поначалу жизнь его была довольно тяжелой: трудно было всегда быть «в форме», 
не хватало карманных денег. Тем не менее он неплохо устроился в школе и сразу 
же после приезда написал отцу о том, как прошли его вступительные экзамены:
  «6  мая 1881 г. 
  Хэрроу 
 Дорогой отец!
 Сегодня в 8 утра нам сообщили результаты экзаменов. Я попал в «верхнюю 
раковину» – что, как мне кажется, неплохо для новичка. Постараюсь удержаться на 
этом уровне, но не знаю, удастся ли. На первом уроке я был седьмым с конца, на 
втором – тридцать вторым, на третьем – тридцать пятым или даже тридцать шестым 
с конца. Всего нас в классе тридцать шесть мальчиков. Надеюсь, ты знаешь, что 
такое «уроки», – это промежутки времени, когда мы находимся в классе. 
Пожалуйста, пришлите мне как можно скорее мою шляпу, так как я должен надеть ее 
в воскресенье. Надеюсь, мама уже пришла в себя после напряженной среды.
 Я начинаю осваиваться в школе. Сегодня я померил свой пиджак: он сидит хорошо, 
только немного жмет под мышками, но Стивенс сказал, что легко может это 
исправить.
 До свидания, дорогой папочка (мне нужно еще решить шесть примеров по 
арифметике). Желаю вам всем всего наилучшего.
  Любящий вас Джонни  »  . 
 Так же, как и у других школьников, большое место в переписке с родителями 
занимает денежный вопрос: «Я вынужден здесь много тратиться, поэтому пусть папа 
не удивляется, если мои деньги быстро разойдутся...» Неделю спустя в письме к 
матери он дает точный отчет о своих расходах: «1 фунт 0 шиллингов 0 пенсов за 
еду» – и далее пытается оправдать эти траты: «Кормят нас следующим образом: и 1.
30 обед, в 6.30 чай, причем к чаю подают лишь немного хлеба с маслом, чего мне 
совершенно не хватает, так как за 4 часа между двумя приемами пищи я успеваю 
сильно проголодаться. Поэтому я беру еще чашку горячего шоколада со сдобной 
булочкой, что обходится мне в 6 пенсов. В выходные дни мы пьем чай в 5.30, 
поэтому между обедом и чаем можно обойтись без дополнительного питания, но 
почти все берут себе что-нибудь, например сосиски...» Какая же мать откажется 
дать своему голодному ребенку немного денег, чтобы тот мог купить себе сдобную 
булочку?
 Мальчики в Хэрроу жили по 2—3 человека в комнатах, которые они старались 
обставить и украсить безделушками ни свой вкус, либо привозя все это из дому, 
либо покупая друг у друга; подобная комната описана в романе «Хилл»:
 «Премило обставленная, обтянутая веселеньким ситцем, украшенная картинами, 
японскими веерами, серебряными кубками и другими трофеями...» Поэтому Джон 
вынужден был просить мать напомнить «дорогому папочке прислать мне деньги, 
обещанные на кресло. Кресло стоит 12 шиллингов 9 пенсов. Подушки к нему стоят 
13 шиллингов 9 пенсов...».
 В Хэрроу Джон делал успехи, и это обстоятельство порадовало его родителей. 
Сначала он жил в одном из маленьких домиков мистера К. Кольбека, но вскоре его 
перевели в так называемый Мортон-Хауз, где он стал старостой.
 Но в английской школе 1880-х больше почестей воздавалось хорошему спортсмену, 
чем прилежному ученику, важно было получить право носить свои «цвета», «феску» 
– шапочку члена футбольной команды – и спортивный костюм, подтверждающий, что 
ты действительно один из «кровавых» – членов крикетной команды – и имеешь право 
выступать в матчах между Итоном и Хэрроу, проводимых на стадионе Лордз.
 В Мортон-Хаузе был заведен специальный дневник, куда тщательно заносились все 
успехи его обитателей, регистрировались трофеи, завоеванные в спортивных 
сражениях или в учебном классе. Список побед Джона может показаться 
однообразным для человека, не принадлежащего к школьной элите, но некоторые из 
них все же стоит упомянуть: во время первого семестра, проведенного в доме 
Мортона, он получил право носить «феску», в следующем семестре он отстаивал 
честь своей команды в «торпидс» (футбольных матчах младших учеников); он также 
выиграл соревнования по бегу. В 1884 году – последнем году учебы в Хэрроу – он 
достиг вершины школьной славы, будучи одновременно старостой Мортон-Хауза, 
капитаном футбольной команды дома Мортона и членом футбольной команды всей 
школы. Первый биограф Голсуорси X. В. Мэррот буквально наводнил страницы своей 
книги фотографиями молодого Голсуорси в спортивной форме, и, глядя на эти 
фотографии, мы не можем не поражаться, до чего хорош был собой Голсуорси в том 
возрасте: правильные черты лица, немного сурово сжатый рот и прямой честный 
взгляд.
 Поэтому не вызывает удивления оценка декана, данная в одном из первых писем к 
отцу Джона: «Я очень доволен Вашим старшим сыном. Его поведение, характер, 
настроения, манеры великолепны, и, не будь он слаб в письменных сочинениях, он 
мог бы занять в Хэрроу выдающееся место».
 Внешне Голсуорси был обыкновенным школьником, не очень прилежным в учебе, но 
добившимся больших успехов на спортивном поприще. В выпускном классе он был и 
старостой класса, и старостой Мортон-Хауза. «Должен сказать честно, что я не 
знаю, смогу ли когда-нибудь найти достойную Вам замену; даже среди самых 
хороших старост не было человека, с которым мне с самого начала работалось бы 
так легко и который так бы устраивал меня со всех точек зрения. Скажу без 
преувеличения: я всегда буду вспоминать Вас как идеального главу Мортон-Хауза», 
– писал Голсуорси его декан после того, как Голсуорси окончил школу.
 На самом деле восемнадцатилетний Джон Голсуорси был очень серьезным юношей, 
настолько серьезным, что ему порой не хватало легкомыслия и чувства юмора, 
которые могли бы более сблизить его со сверстниками. Хотя он состоял в школьном 
дискуссионном клубе, никто не удивлялся, что «его голос там слышали очень редко,
 почти никогда». В школе его называли «Т. Г.»; это прозвище он получил из-за 
того, что не произносил звук «дж»; некоторые его приятели называли его «Галер» 
с долгим звуком «а»; это прозвище сохранилось за ним и во время учебы в 
Оксфорде, пока он не стал произносить свою фамилию в нынешнем ее звучании – 
Голсуорси.
 Неутомимый Мэррот, готовя свою книгу, собрал много воспоминаний о молодом 
Голсуорси. Среди них, например, воспоминания бывшего директора Хэрроу доктора 
Дж. Е. Уэллдона, написанные весьма высокопарным слогом, каким обычно пишутся 
школьные отчеты: «Он был спокойным, скромным, непритязательным мальчиком... 
держался строго и с достоинством, делал неплохие успехи и в учебе, и в других 
сферах школьной жизни; однако в нем не было того многообещающего начала, по 
которому можно было бы угадать его блестящее будущее». Школьные товарищи 
считали Голсуорси довольно замкнутым; один из них писал, что «он был 
непритязательным юношей, который уже тогда очень серьезно относился к жизни. Он 
всегда был добрым и сдержанным, и быть его «рабом» не было такой уж неприятной 
обязанностью». Другой его однокашник вспоминает, что он был «очень выдержанным, 
обладал чувством собственного достоинства; он был слишком недосягаем на своем 
пьедестале, чтобы сближаться или откровенничать с младшими мальчиками». 
Воспоминания членов семьи о Голсуорси-старшекласнике выглядят менее 
торжественно. В 1886 году в день выпуска Джона из школы вся семья приехала в 
Хэрроу принять участие в этом событии, и Мейбл Рейнолдс вспоминает, что, 
несмотря на всю торжественность момента и благоговение перед происходящим, они 
все не могли удержаться от смеха, глядя, как Галер, как они тогда его называли, 
сидя на сцене в первом ряду, носовым платком вытирает пыль на своих туфлях.




 Глава 4
 СТАРШЕКУРСНИК


 Джон Голсуорси, прибывший в Оксфорд в день святого Михаила (29 сентября) 1886 
года изучать право и обосновавшийся в Нью-Колледже, был одет тщательно и по 
последней моде. Это внимание к одежде оставалось отличительной чертой Голсуорси 
на протяжении всей его жизни; лишь очень немногие из тех, кто писал о нем, не 
подчеркивали его природную привлекательность и усиленное внимание к своей 
внешности. Историк X. А. Л. Фишер, одновременно с Голсуорси учившийся в 
Нью-Колледже, описывает его следующим образом: «Он был высоким, стройным, 
хорошо сложенным и необыкновенно привлекательным; должен сказать, что он к тому 
же был самым хорошо одетым молодым человеком в колледже...»
 Оксфорд стал для Голсуорси счастливой, если можно так сказать, беспечной 
прелюдией к жизни, прожитой по достаточно строгим правилам. На плечи Голсуорси 
в положенный срок взамен обязанностей школьника легли заботы взрослого человека,
 ставшие для него невыносимым грузом, потому что к каждому, даже самому 
обыденному делу он относился со всей присущей ему серьезностью и прилагал 
максимум усилий, чтобы хоть как-то облегчить страдания людей, с которыми он 
сталкивался на каждом шагу. Но все это было в будущем. А пока, в 1886 году, 
преисполненный впечатлениями от успехов в Хэрроу, он был готов наслаждаться 
жизнью в Оксфорде; он был богат, хорош собой и достаточно способен, чтобы 
завершить свое образование, не особенно перетруждаясь.
 Его успехи в Оксфорде не были особенно выдающимися или блестящими, как 
свидетельствует X. А. Л. Фишер. «Большую часть времени он проводил с 
выпускниками Итона и Хэрроу, и, хотя, насколько я припоминаю, у него никогда не 
было конфликтов с университетскими властями, он часто возвращался к себе очень 
поздно и вел обычную жизнь обеспеченного, не слишком блещущего своими 
способностями выпускника привилегированной средней школы...
 Насколько мне помнится, он не принадлежал ни к одному из интеллектуальных 
кружков, не читал своих сочинений в «Обществе эссеистов» и не участвовал в 
научных дискуссиях. Он был замкнутым, говорил мало, тихим голосом, казался 
впечатлительным и в то же время ироничным и даже несколько циничным (как мы 
тогда считали) зрителем происходящего вокруг него».
 Далее Фишер добавляет, что он угадывал в Голсуорси «очень умного парня со 
скрытым сильным характером». Между тем в возрасте двадцати одного года 
Голсуорси все еще недоставало уверенности в себе; даже в кругу семьи, где он 
чувствовал себя наиболее свободно, он вел себя сдержанно, спокойно и менее 
шумно, чем его сестры.
 Шелтон, герой раннего романа Голсуорси «Остров фарисеев», чей жизненный опыт 
во многом основан на опыте самого писателя, вспоминает годы, проведенные в 
Оксфорде:
 «Они вошли в «Голову епископа» и пообедали в том самом зале, где Шелтон, 
выиграв на скачках, устроил когда-то обед для двадцати четырех благовоспитанных 
юношей; на стене все еще висела картина, изображающая скаковую лошадь, в 
которую один из них запустил тогда бокалом, но промахнулся и попал в официанта; 
а вот и сам официант – подает рыбный салат Крокеру. По окончании обеда Шелтону 
снова, как в былое время, захотелось со вздохом подняться из-за стола; снова 
потянуло побродить по улицам рука об руку с каким-нибудь приятелем; снова 
пробудилась жажда дерзать, совершать что-нибудь доблестное и беззаконное; снова 
стало казаться, что он – избранный среди избранных и учится в лучшем из 
колледжей лучшей в этом лучшем из миров страны».
 Голсуорси действительно большую часть времени посвящал скачкам. «Он был (или 
по крайней мере казался нам) великолепным знатоком скачек», – вспоминал X. А. Л.
 Фишер; играя в «признание» – одну из популярнейших салонных игр викторианской 
эпохи, в которой участник должен был пункт за пунктом дать характеристику 
самому себе, – в графе «Мой любимый учебник» Голсуорси написал: ««Руководство 
для любителей скачек» Раффа». Но азарт Голсуорси распространялся не только на 
скачки; сын Сент Джона Хорнби, друга Голсуорси, говорил, что его отец часто 
называл Голсуорси «заядлым игроком» и рассказывал о случае, происшедшем с ними 
в студенческие времена в поезде, когда они вместе путешествовали и Голсуорси 
стал играть в карты с каким-то сомнительным типом, ехавшим с ними в одном 
вагоне. Он проигрался до последнего пенни и более того – заставил друга 
заплатить свой долг. Форд Медокс Форд, познакомившийся с Голсуорси в 
«Спортивном клубе», рассказывает аналогичную историю, но у него, как и следует 
ожидать, все выглядит более пикантно. По его словам, партнером Голсуорси был 
лорд Бетхерст, и Джону пришлось сделать ставку на «часы с цепочкой, булавку для 
галстука и кольцо с печаткой». Какова доля истины в этих байках – неизвестно, 
но нет сомнения в том, что Джон весьма активно увлекался и скачками, и картами.
 Но интересы молодого человека распространялись и на другие сферы человеческой 
деятельности: он стал членом драматического общества Оксфордского университета, 
популярного театрального кружка в Оксфорде; он и сам сочинял пьесы для своих 
друзей Сондерсонов – многочисленного семейства, отец которого Ланселот 
Сондерсон руководил подготовительной школой в Элстри. В Оксфорде он написал 
пьесу «Гуддирор» – пародию на «Руддигора» Гилберта и Салливена [11] – и сам 
играл в ней роль Спунера, эксцентричного и пользующегося дурной славой 
преподавателя в Нью-Колледже.
 Любительские театры играли важную роль в жизни провинции. Молодые Голсуорси и 
их друзья ставили спектакли; как раз участвуя в постановке «Касты» [12] , 
Голсуорси встретил Сибил Карлайл [13] , свою первую любовь. Какое-то время он 
относился к собственному увлечению несерьезно, расценив его как обычный флирт, 
лишь слегка волнующий кровь. Неоформившимся круглым почерком он пишет из 
Нью-Колледжа мисс Бланш Бакли:
 «Надеюсь, что искусство в Ваших краях расцветает, как лавровое дерево; меня же 
в данный момент волнуют только две вещи («Она» и «музы»), и это происходит уже 
давно – с тех пор, как я увидел Вас впервые (извините за еще одно банальное 
выражение)», – и подписывается следующим образом: «Ваш сегодня и навсегда Джон 
Голсуорси».
 Во время каникул, которые он проводил вместе с родными, преобладала более 
серьезная атмосфера. Лилиан и Мейбл Голсуорси превратились в интеллигентных, 
очень рассудительных девушек; родись они на пятьдесят лет позже, они бы, 
безусловно, стали выпускницами Гертона и Саммервилла [14] . Своих же 
современников эти юные интеллектуалки просто шокировали: «С самого начала мы 
нервничали в их присутствии, – пишет в своих мемуарах Агнесса Сондерсон. – Они 
были очень образованными и принадлежали к так называемой «богеме». Они носили 
огромные касторовые шляпы со страусовыми перьями, ниспадавшими им на плечи. Их 
крошечные фигурки укутаны в котиковые шубки, и все это было непривычным для нас.
 Говорили они полушепотом и были очень серьезными. Они блестяще владели своей 
речью и никогда не употребляли сленг». Но Сондерсоны очень отличались от 
Голсуорси; в этом большом семействе, насчитывавшем четырнадцать человек, царили 
свои порядки и обычаи. Молодые Голсуорси казались им чересчур благородными и 
хорошо воспитанными. Как вспоминает Агнесса Сондерсон, присутствие Голсуорси 
заставляло их чувствовать себя «неотесанными и неуклюжими», хотя позднее 
девушки из обеих семей стали близкими подругами.
 Возможно, по классическим канонам Лилиан и Мейбл красавицами не были, и все же 
они были необыкновенно привлекательными: «Лили была как бабочка – крошечная и 
очень нежная; вторая сестра, Мейбл, была похожа на Джона, но отличалась 
роскошными золотистыми волосами».
 До сих пор сохранилась фотография семьи, сделанная, судя по всему, летом 1888 
года. В центре сидит Джон Голсуорси-старший – в котелке, с огромной, как у Деда 
Мороча, бородой; рядом с ним жена Бланш – маленькая, изысканно одетая женщина, 
которая выглядит старше своего пятидесяти одного года. Подле них сгрудились 
младшие члены семьи, сидя или стоя в «небрежных» позах сзади старших. Среди них 
и Джон, интересный внешне, очень ухоженный, одетый необычно, даже вызывающе. 
Еще студентом он начал носить очки, которые, хотя и были необходимы для 
близорукого правого глаза, больше интересовали его как необходимая деталь 
облика, созданного им. Черты лица Голсуорси кажутся чересчур правильными. В 
двадцать лет он отпустил усы, которые придавали ему военный вид, особенно когда 
он напускал на себя излишнюю суровость. Но даже на этой фотографии заметна его 
неуверенность в себе, которая не позволяла ему близко сходиться с людьми, а 
если присмотреться внимательнее, можно увидеть грусть в глазах, чувствуется, 
что он настроен несколько критически к своей семье, которую впоследствии 
изобразит под фамилией Форсайтов. Лилиан и Мейбл – необыкновенно хорошенькие 
девушки. В лице Лилиан ощутима та же чувствительность и напряженность, что и в 
ее брате; в ней они даже более заметны, так как именно она первая восстала и 
нарушила те мелочные запреты, которые миссис Голсуорси пыталась навязать своим 
детям.
 Джон Голсуорси-старший всегда при возможности старался снять для своей семьи 
на лето загородный дом; к ним часто приезжали погостить друзья и родственники, 
и тогда устраивались пикники, экскурсии, ставились любительские спектакли или 
концерты. Но самым интересным были долгие беседы, во время которых Джек и 
Хьюберт, приезжавшие на каникулы, лучше узнавали своих сестер. Летом 1888 года 
Голсуорси снимали дом в Пертшире, в деревушке Далнабрек, который, судя по 
весьма подробному описанию в дневнике Лилиан, «был небольшим и очень просто 
обставленным». Тем не менее он оказался достаточно вместительным для тех 
увеселительных мероприятий, которые доставляли столько удовольствия всем их 
участникам. Молодые люди также ходили охотиться на куропаток, зайцев и кроликов.
 14 августа Джону исполнился 21 год. Специальных торжеств не устраивали: 
«мальчики, как обычно, поохотились», затем был пикник.
 Живо и проникновенно написанный дневник Лилиан дает яркую картину семейного 
уклада в доме Голсуорси. Он также позволяет глубже заглянуть в замечательную 
душу самой Лилиан, оказавшей столь значительное влияние на развитие Джона 
Голсуорси. «Именно она вносила духовное и интеллектуальное начало в обычную 
повседневную жизнь своих младших братьев и сестер, – писала о сестре Мейбл 
Голсуорси. – Она всегда была чем-нибудь занята – рисовала, читала, писала, 
занималась рукоделием, и в то же время она всегда умела найти интересную тему 
для беседы; когда мы были маленькими, она рассказывала нам сказки; она открыла 
нам глаза на многие прекрасные вещи, которые стоило увидеть, услышать или 
прочитать». Став старше, «она читала философские труды на немецком языке и 
могла обсуждать научные проблемы со специалистами». Все это свидетельствует о 
том, что общество Лилиан, с одной стороны, благотворно действовало на 
окружающих, с другой – предъявляло к ним определенные требования. Поэтому 
неудивительно, что, как видно из дневника Лилиан, во время чтения трактата 
Эмерсона о дружбе Чарли Вогэн и Мейбл обращались к ней за разъяснениями. 
«Нелегкое дело – читать Эмерсона», – заключает Лилиан.
 В доме в Далнабреке, должно быть, до сих пор живы отзвуки бесконечных 
разговоров молодых людей, большей частью очень серьезных, но иногда удивительно 
легкомысленных. «Спор во время обеда на предмет хорошего воспитания и изящных 
манер... Возник вопрос: подразумевает ли хорошее воспитание наличие мужества? 
Джек, споря ради самого спора, высказал мнение, что хороший, но плохо 
воспитанный юноша будет иметь поровну и благородных манер, и грубости...»
 Или другая запись: «Она (юная леди по имени Герда Фэар) много разговаривает с 
Джеком на серьезные темы (насколько я могу судить). Она нравится Джеку, но не 
так сильно, как Мод (одна из гостей)». Джон грезит то об одной, то о другой из 
подруг по летнему отдыху, впрочем, ни одну из них не воспринимая всерьез.
 Если учесть, что все это происходило в 1888 году, и вспомнить, в каком духе 
условностей и предрассудков воспитывались молодые Голсуорси, остается лишь 
поразиться свободе и полному отсутствию надзора со стороны старших при общении 
молодежи обоих полов. Мы обнаруживаем, что Лилиан вела длительную дискуссию на 
предмет обета безбрачия с молодым человеком, которого она называет Г. «Он 
считает, что у него есть личные причины избрать для себя этот путь, но 
окончательного решения он пока не принял; я поспорила с ним, но не нашла, что 
возразить, когда он сказал, что это поможет ему работать плодотворно, без 
всяких помех и вмешательств». И более поздняя запись того же лета: «Мы решили 
называть друг друга по имени, но тут же нарушили свое решение. Однако два дня 
спустя Чарли Вогэн сделал решительный шаг и сказал, входя в гостиную: «Доброе 
утро, Лили. Чтобы сказать это, я по дороге сюда собрал всю свою отвагу». (Через 
двадцать лет Вирджиния и Ванесса Стивен считали себя передовыми людьми, когда 
они с Литтоном Стрэчи [15] стали называть друг друга по имени.)
 Жизнь в Далнабреке протекала весело и беззаботно; много времени посвящалось 
подготовке живых картин, и мы узнаем, что Джек и Мод «прицепили 
импровизированные фалды к красным курткам, имитируя таким образом охотничьи 
костюмы». 27 августа состоялась генеральная репетиция, на которую были 
приглашены слуги. 28 августа «настал наконец великий день», и, по общему мнению,
 все прошло очень успешно. Завершился вечер песнями, «долетавшими до моего окна,
 которые распевали на веранде три студента Оксфорда». Музыка постоянно 
сопровождала этот отдых; по вечерам они «пели веселые песенки, чаще всего 
«Милый Коломбины», а также танцевали.
 Лишь одно происшествие омрачило это счастливое время. Джона Голсуорси-старшего 
искусала собака, но «мама тут же прижгла руку, ведь в ее сумочке хранилось все 
необходимое на все случаи жизни». Этот инцидент стал причиной больших волнений 
всех домашних – не следует забывать, что в то время отец Голсуорси был уже 
достаточно старым человеком, ему исполнился семьдесят один год, и Лилиан 
отмечает, что понадобилось несколько дней, чтобы в семье восстановились покой и 
хорошее настроение. В тот вечер «Джек сел возле меня на подушку, положил голову 
мне на колени и был очень тихим и ласковым. «Пусть бы это случилось с кем 
угодно, только не с папой», – сказала я. «Ты права», – ответил Джек».
 Я так подробно рассказываю о каникулах в Шотландии, потому что ни один другой 
документ не дает столь полного представления о семье, из которой вышел 
Голсуорси. Хорошо известно, что социальный фон в большинстве романов Голсуорси 
создан из наблюдений над теми слоями общества, к которым принадлежали его 
родители – недавно разбогатевшие буржуа, успешно занимающиеся бизнесом и 
приобретающие собственность. Но не менее важной для писателя была 
принадлежность к тому маленькому интеллектуальному кружку, члены которого уже 
тогда начинали остро критиковать основные жизненные ценности их родителей. Оба 
– и Джон, и Лилиан – серьезно интересовались религиозными проблемами, и Лилиан 
решила, что не может больше принадлежать к англиканской церкви ее родителей. 
Она призналась в своих сомнениях матери – «та, задавая вопросы напрямик, 
выведала все мои еретические мысли» и долго потом обсуждала все эти проблемы с 
братом. Вместе они читали «Литературу и догму» Мэтью Арнолда [16] и изучали 
Эмерсона и в конце концов выбрали для себя общепринятое христианское учение.
 Не будь рядом активно всем интересующейся Лилиан, оказывавшей постоянное 
воздействие на  брата  и будировавшей его, неизвестно, сумел ли бы Джон отойти 
от привычных представлений и устоев. Не знаем мы также, когда именно Джон 
вообще отказался от христианства и сделался атеистически настроенным гуманистом,
 что определило его дальнейший образ мышления и нашло отражение в произведениях.
 Бесполезно сейчас пытаться определить точное время и место рождения нового 
Голсуорси – а ведь речь идет именно об этом. Он отказался от какой бы то ни 
было ортодоксальной религии и вероучений: он осознал, что добро существует 
здесь и сейчас, страдания есть здесь и сейчас и задача человека, и в 
особенности его самого, состоит в том, чтобы бороться с ними; бедные не должны 
больше быть бедными; должна быть облегчена участь узников в их темницах, а 
женам положено быть счастливыми с их мужьями; с животными нельзя плохо 
обращаться. Это была наивная концепция, тем не менее она глубоко проникала в 
души молодых людей, и именно во время студенческих каникул – возможно, как раз 
тем летом в Далнабреке – она укоренилась в сознании молодого Джона Голсуорси.
 Но, несмотря на то, что серьезные идеи Лилиан оказывали влияние на Джона, было 
бы ошибкой забывать, что он был пока всего лишь двадцатидвухлетним незрелым 
студентом Оксфорда, у которого еще не было никаких определенных идей 
относительно своего будущего. Чтобы подтвердить это, мы приводим здесь 
страничку из «Альбома признаний», который вел один из кузенов Голсуорси и 
который, конечно же, не следует воспринимать как серьезный документ.
 ПРИЗНАНИЕ
  Достоинство  ,   более всего мною ценимое 
  Отсутствие эгоизма 
  Какие красоты в природе нравятся мне  больше всего 
  Лучшие шотландские боло та  ,   на которых водится дичь 
  Мой идеал в искусстве 
  Тернер 
  Мой любимый учебник 
  «  Руководство для любителей скачек  »  Раффа 
  Цветок 
  Гвоздики  ,   только аккуратно связанные в букет 
  Цвет 
  Цвет волос королевы 
  Славное достоинство мужчины 
  Стоицизм 
  Женщины 
  Сострадание 
  Главный повод чувствовать себя счаст ливым 
  Душевный покой 
  Несчастным 
  Боль в ухе 
  Мое любимое развлечение 
  Охота на дичь 
  Место жительства 
  Любое  ,   только подальше от Лондона 
  Писатель 
  Теккерей  ,   Диккенс  ,   Уайт-Мелвилл 
  Поэт 
  Льюис Кэрролл   (  sic  !) 
  Композитор 
  Бетховен 
  Музыкальный инструмент 
  Фортепьяно 
  Герой в реальной жизни 
  Баярд. Дамьен 
  Героиня 
  Наверное  ,   Флоренс Найтингейл ,  хотя знаю о ней только понаслышке 
  Актеры и пьесы 
  Эдуард Терри. Фред Лесли  .   «  Каста  » 
  Мое любимое животное 
  Лошадь. Сеттер 
  Имена 
  Этель. Грейс. Клод. Хьюберт 
  Мое состояние духа в настоящее время 
  Довольно растерянное 
  Мой девиз 
  Никогда не делай сегодня то  ,   что можно отложить до завтра 
  Моя подпись 
  Джон Голсуорси. 29 декабря 1889 г. 
 Единственным серьезным чувством тогда в жизни Голсуорси была любовь к Сибил 
Карлайл, но девушка не отвечала на его чувства. Сибил Карлайл (иногда ее 
называют Сибил Карр) была дочерью миссис Карлайл Карр, которая некоторое время 
работала учительницей пения. Молодые люди познакомились на вечеринке в доме 
полковника Ренделла в Уай-Вэлли. Частью праздника стал неизменный любительский 
спектакль, где Сибил играла роль Полли, а Джон – Сэма в пьесе «Каста» Т. У. 
Робертсона. Спектакль сыграл важную роль в жизни обоих молодых «актеров»: Джек 
Голсуорси влюбился в Сибил, а Сибил влюбилась в сцену. (Впоследствии она стала 
профессиональной актрисой, а Дж. М. Барри написал для нее роль миссис Дарлинг в 
«Питере Пэне» [23] , которую она играла много лет.) Голсуорси же ей просто 
нравился, о любви она и не помышляла.
 Родители Голсуорси не одобряли выбор сына. В октябре 1888 года Лилиан писала в 
своем дневнике, что отец «очень переживает и беспокоится за Джека, который, 
несмотря на все возражения папы и мамы, принял приглашение Роуландов погостить 
у них на каникулах». Сам Голсуорси, вспоминая эту затянувшуюся историю – ведь 
она была главной его заботой в течение ряда лет, – считает ее вполне заурядной. 
В 1906 году он писал начинающему писателю Ральфу Моттрэму [24] , который сам 
страдал от несчастной любви: «В возрасте от 19 до 24 лет я был полностью 
поглощен одной особой, которой это было совершенно безразлично, и теперь мне 
остается только робко благодарить свою счастливую звезду, которая сохранила 
меня для Нее».




 Глава 5
 ЮРИСТ


 Годы после возвращения Голсуорси из Оксфорда были периодом сомнений и 
колебаний. В 1889 году он закончил университет, получив диплом юриста второй 
степени; по сведениям Мэррота, он лишь немного не дотянул до первой степени. И 
хотя учился он весьма добросовестно, юриспруденция, похоже, не вызывала в нем 
особого энтузиазма, и лишь следуя воле отца, желавшего, чтобы его сын стал 
адвокатом (этот род занятий самому Голсуорси-старшему очень нравился), Джон 
поступил на работу в «Линкольнз инн» [25] , а к Пасхе 1890 года стал членом 
коллегии адвокатов.
 Возможно, полному отсутствию интереса к юридической карьере способствовало и 
романтическое увлечение Голсуорси Сибил Карлайл. Первые два года после 
окончания учебы Голсуорси весьма неприязненно относился к своей профессии: «Я 
произносил речи в разных палатах, почти не имел практики и очень не любил свою 
работу».
 К тому времени Голсуорси переехали из своих загородных домов в Кумбе в Лондон; 
теперь, когда трое старших детей имели постоянные занятия в Лондоне, такое 
решение стало необходимым и разумным. Обладавший незаурядной деловой хваткой, 
Джон Голсуорси-старший, взяв в партнеры своего брата Фреда, купил землю 
неподалеку от Риджент-парка. Здесь они построили в ряд десять домов, получивших 
название Кембридж-Гейт. В 1887 году семья Голсуорси поселилась в доме номер 
восемь, и именно отсюда Джон Голсуорси, модный светский молодой человек, каждый 
день направлялся в свою «контору», здесь обедал по вечерам, после чего у него 
оставалось вдоволь времени, чтобы развлечься в театре или на скачках.
 31Его дела на службе огорчали отца, который связывал отсутствие успехов у 
Джона с его увлечением мисс Карлайл. Но дело было не только в этом: Джон не 
любил юриспруденцию; он с трудом представлял себе, что всю жизнь будет 
заниматься делом, которое ему так мало интересно. Похоже, что уже тогда он 
испытывал сильное желание писать (хотя и считал, что из этого вряд ли 
что-нибудь получится).
 Именно в это время в доме Голсуорси был принят новый человек – художник Георг 
Саутер, который и силой своего характера, и своим примером доказывал, что 
стремление посвятить себя служению музам вполне правомерно. Георг Саутер был 
всего на год старше Джона Голсуорси. К 1890 году он стал приобретать в Лондоне 
славу хорошего портретиста. Он должен был написать портрет Джона 
Голсуорси-старшего и благодаря этому впервые появился в их доме. Георг 
подружился с младшими членами семьи и влюбился в Лилиан, которая ответила ему 
взаимностью. Если учесть, что старшие Голсуорси долго сомневались, прилично ли 
сажать его вместе со всеми за обеденный стол в перерывах между сеансами (этот 
вопрос очень скоро и однозначно решила Лилиан), то можно представить себе, что 
менее всего они предполагали увидеть в нем своего будущего зятя: он – 
иностранец, не джентльмен (его родители – крестьяне из Баварии), к тому же он 
художник. Но у Лилиан хватило решимости сломить сопротивление родителей – хотя, 
скорее всего, это было очень нелегко, – и в 1894 году молодые люди поженились.
 Георг описал свое первое впечатление от Джона. Тот появился в бильярдной, где 
Георг работал. «На пороге стоял безукоризненно одетый молодой человек. У него 
были маленькие светлые усики, а монокль на черной ленте придавал ему 
внушительность... Он пошел ко мне, по дороге стекляшка выпала из глаза, и на 
лице Джона заиграла очень добрая и мягкая улыбка». Сначала они беседовали с 
помощью переводившей им Лилиан, так как Георг говорил только по-немецки, но уже 
тогда художник осознал, что он, вероятно, первый человек, пришедший к Джону из 
другого мира, не связанного ни с Хэрроу, ни с Оксфордом, ни с юридической 
средой, первая личность, не зависящая от обычаев и условностей того социального 
слоя, к которому принадлежал Джон. «Мое глубокое внутреннее убеждение, – 
утверждал Георг, – что в тот период его развития присутствие такого человека, 
как я, – иностранца, рассуждающего совершенно иначе, чем члены его семьи, его 
круга, – послужило (может быть, косвенным, но решительным образом) тем толчком, 
который помог ему встать на путь, столь необычный с точки зрения его родных, – 
путь писателя-романиста».
 Поэтому у старого мистера Голсуорси появилось достаточно причин, чтобы на 
время отправить своего старшего сына из Англии. Новые впечатления и новые 
страны должны были отвлечь его от слепого увлечения мисс Карлайл, а также 
вывести его из-под богемного влияния Георга Саутера; возможно, рассуждал он, 
путешествие сделает молодого человека спокойнее, «вышибет дурь» (если только 
это выражение позволено будет употребить по отношению к Голсуорси) из его 
головы, и он вернется более уравновешенным и готовым трудиться на юридическом 
поприще.
 Было решено, что Джон поедет в Америку к брату Хьюберту; предлогом поездки 
послужили запутанные дела какой-то угольной компании в Нанаймо близ Ванкувера. 
16 июля 1891 года Джон отбыл из Англии на пароходе «Сиркэссиен». Остальные 
пассажиры показались ему «так себе», и к 8.30 первого вечера его путешествия он 
«не страдал от морской болезни, но уже с трудом переносил вид моря. При первом 
знакомстве море производит очень гнетущее впечатление». Но самое неприятное 
было впереди; через два дня он уже пишет: «Когда я страдаю от морской болезни, 
я страдаю от тоски по дому, что меня, честно говоря, сильно удивляет».
 26 июля он ступил на землю Квебека; с любопытством и подчеркнуто английской 
чопорностью наблюдая за жителями этого «французского» города, он отмечает: 
«Некоторые французы, прощаясь друг с другом, целовались, что выглядело просто 
ужасно».
 Джон встретился с Хьюбертом в Нанаймо 9 августа и всю следующую неделю 
посвятил изучению местных шахт. Затем братья отправились в поход на озера, 
который Джон очень подробно описал в своем письме к родным в Англию. Поехали 
они на лошадях, взяв с собой проводника-индейца по имени Луис Гуд, «что 
обошлось нам очень дешево», – отметил Джек. И продолжает: «Мы с Луисом 
отправились поохотиться и вскоре благополучным образом заблудились – ужасное 
ощущение в этих гигантских лесах; дурак индеец, не знающий местности, даже не 
удосужился взять с собой карту». В конце концов, промокшие насквозь, «по колено 
в воде, пробираясь сквозь заросли», они нашли лагерь, решив на будущее быть 
более осмотрительными.
 «На следующий день, который был просто чудесным, мы надумали соорудить плот 
(весьма тяжелая работа) из трех стволов кедра двадцати футов длиной, скрепив их 
гвоздями и поперечными жердями, и к половине пятого имели весьма солидное 
плавучее средство. Мы поплыли на озеро, ловили с плота рыбу, поймали пятнадцать 
форелей, а я подстрелил еще двух уток, но одна из них исчезла. Я упал с плота и 
затем остаток вечера ловил рыбу в одной рубашке». Хьюберт оставил более 
красочное описание этого происшествия: «Старина Джек вынырнул из воды вверх 
ногами, зеленый как огурец, с удочкой в руках и моноклем в глазу!»
 На другой день Джек, намереваясь поохотиться, ушел из лагеря один: «Я пошел к 
другому озеру, расположенному в пяти милях от нашего (веселенькая прогулка), 
взяв с собой два одеяла, ружье и удочку, и расположился под кедром, где 
накануне заметил следы оленей. Я прождал их всю ночь, которая была очень ясной 
благодаря лунному свету, и видел, как они несколько раз проходили на водопой; 
увы, все напрасно, мне было ужасно неуютно, к тому же меня искусали комары или 
какая-то другая живность (sic!)». В своем дневнике он написал 22 августа: 
«Странное ощущение – быть одному среди этих лесов, и вряд ли оно скоро 
забудется. Боюсь, я слишком привык к обществу, чтобы повторить эксперимент». 
Дальше братья проследовали в Кэмокс, затем на остров Денмен в поисках хорошей 
охоты. В середине сентября они вернулись в Ванкувер, попрощались, и Джек 
отправился обратно в Англию.




 Глава 6
 ПУТЕШЕСТВИЕ В АВСТРАЛИЮ


 В то время Голсуорси очень сблизился с Тедом Сондерсоном, сыном Ланселота 
Сондерсона, директора подготовительной школы в Элстри. Как и большинство 
подготовительных школ, Элстри было частным учебным заведением, принадлежащим 
одной семье; со временем директором школы должен был стать Тед Сондерсон, а 
затем и его сын. Элстри являлось подготовительной школой перед Хэрроу, и Тед 
неизбежно должен был попасть именно в эту среднюю школу, где он добился успехов,
 столь же выдающихся, как его друг и однокашник Джон Голсуорси.
 В воспоминаниях сестры Теда Агнессы ее брат изображен почти идеальным юношей, 
в котором сочетались безукоризненная внешность и совершенный характер, с 
глазами «синими-синими, как морские глубины». Ему одинаково легко давались и 
учеба, и занятия спортом, он был человеком, который «все делал, как положено». 
Как старший ребенок в такой большой семье, он с самого начала должен был 
завоевывать авторитет, сначала у братьев и сестер, затем в отцовской школе. Но 
столь достойное поведение было отличительной чертой лишь старшего брата; 
младшие дети, по свидетельству Агнессы, были этакой «бандой дикарей». Когда 
среди них впервые появился щегольски одетый Джон Голсуорси-младший, они 
встретили его буквально по-варварски.
 «Вошел он, тщательно одетый, с моноклем в глазу. Монокль был ему действительно 
необходим, без него он практически ничего не видел, поэтому он носил его совсем 
не из снобизма, как мы подумали сначала. Его манера держаться была такой мягкой 
и изысканной, а голос таким добрым и тихим, что мы решили, что все это – черты 
человека слабохарактерного. Мы окрестили его «Невозможным».
 Тед иногда приводил друзей, которые были нам не по нраву, и мы решили, что это 
один из них. Мы дали ему возможность устроиться поудобнее, прежде чем начали 
дразнить его и отпускать грубые шутки. В столовой мы научили его играть в 
хоккей – игру с теннисным мячом и палками, требующую большого физического 
напряжения. Во время нее, если ты был в мягких тапочках, удар по ногам мог быть 
весьма чувствительным... Когда же нам захотелось, чтобы он был полностью в 
нашей власти, мы уронили его монокль в яму с водой и головастиками. Даже Моника 
приняла участие в этом истязании, спросив нас потихоньку, можно ли ей ударить 
его банным полотенцем? Он вел себя очень вежливо и даже наклонился, чтобы она 
могла влезть ему на спину, что она и сделала, сопровождая это довольно 
болезненными ударами...»
 Неудивительно, что после этих испытаний Агнесса скачала: «Мы очень скоро 
изменили свое мнение о Джеке и очень к нему привязались...» Но и тогда он не 
был полностью избавлен от их издевательств: дети Сондерсонов уговаривали его 
петь «очень сложные песни... Мы обожали слушать его, чтобы потом, оставшись 
одни, передразнивать его манеру пения».
 То, что Джон сумел найти общий язык с семьей, столь непохожей на его 
собственную, было всецело заслугой его доброго характера. «Мы приняли его к 
себе», – снисходительно комментирует Агнесса, как будто речь идет о сложной 
церемонии посвящения в тайное общество. «Он постепенно переставал носить 
городские наряды и начал ходить в домашней одежде, становясь похожим на нас». 
(Здесь, как кажется, она все же преувеличила влияние своей семьи.) Все 
Сондерсоны, материально менее обеспеченные, чем Голсуорси, были поражены 
благородством своего нового друга, который буквально засыпал их щедрыми 
подарками. Агнессе особенно запомнился один случай: «Однажды летом они с Джерри 
(еще одна из сестер Сондерсон) катались верхом по полю, и вдруг с лошадью Джека 
что-то случилось, и она его сбросила. Джерри сказала, что из его карманов во 
все стороны посыпались деньги, которые невозможно было отыскать в скошенной 
траве. Она рассказывала, что Джек не придал этому особого значения, наоборот, 
сказал, что будет доволен, если их подберут жнецы».
 Первое посещение дома Голсуорси также произвело большое впечатление на молодых 
Сондерсонов:
 «Перед нами лежал огромный ворсистый красный ковер, и на этом алом поле 
выплясывали золоченые ножки бесчисленного множества стульев. Откуда-то из 
глубины этого великолепия возникла крошечная леди, настоящая французская 
маркиза с серебристым венчиком волос. Она улыбнулась, не раскрывая губ, 
протянула маленькую ручку, заставила Монику наклониться и клюнула ее в щеку; 
таким же образом она приветствовала и меня. Не помню, поцеловала ли она Марри, 
но и сейчас могу себе отчетливо представить, как она достала игрушечный веник и 
совочек и стала сметать следы от ботинок Марри. Каким он выглядел болваном! 
Почему он не вытер ноги? Это была миссис Голсуорси...»
 Хотя отношение к ним в доме Голсуорси было иное, молодые Сондерсоны выдержали 
здесь почти столь же трудный экзамен, как в свое время Джон у них в Элстри. 
«Атмосфера викторианского благополучия, бессловесная вышколенная прислуга, 
приглушенные голоса самих Голсуорси убивали в нас всю жизнерадостность...» – 
так завершает Агнесса свой отчет об этом визите.
 К началу лета 1892 года Джон Голсуорси-старший вновь принял решение отправить 
старшего сына за границу: карьера Джона в адвокатуре, на которую отец возлагал 
такие надежды, не продвинулась ни на йоту, и Джон до сих пор был безрассудно 
влюблен в Сибил Карлайл. Новое путешествие могло бы укрепить в сыне такую черту,
 как решительность, что немаловажно для юриста; имело также смысл 
воспользоваться путешествием по морю, чтобы изучить основы навигации и морского 
дела. Тем же летом на отдыхе в Ворсинде в Шотландии к семье Голсуорси 
присоединился Тед Сондерсон. Тед переутомился на работе, с ним случился удар, 
он решил поехать на поправку за границу, и таким образом получилось, что друзья 
надумали объединить свои усилия и путешествовать вместе. Оба они стали 
страстными почитателями Роберта Льюиса Стивенсона [26] ; они отправятся в 
Австралию, затем в Новую Зеландию и южные моря, где на островах Самоа 
рассчитывают встретиться с писателем.
 Голсуорси и Тед Сондерсон отплыли из Англии в ноябре 1892 года на пассажирском 
лайнере Восточного пароходства «Оруба». Путешествие «было не таким уж плохим, 
несмотря на массу отрицательных моментов, главным из которых был тот, что я не 
особенно стремился сейчас уезжать из Англии», – писал Джек 26 ноября одной из 
сестер. По-видимому, он грустил о прекрасной, но безразличной к нему мисс 
Карлайл.
 Похоже, что путешественники не имели твердых планов относительно своего 
маршрута: «Я не встречал людей, у которых было бы столько интересных планов и 
которые меняли бы их так же быстро, как делали это мы». По дороге в Австралию 
они полдня провели в Коломбо, и Джон решил, что «это удивительное место, и 
жизнь в Индии на первый взгляд кажется просто великолепной. Мне безумно хочется 
провести год в Индии и на Цейлоне и досконально изучить местных жителей и их 
образ жизни... Пообедали мы в гостинице под подвешенными к потолку опахалами, 
затем сидели на веранде и наблюдали, как местные фокусники жонглируют плодами 
манго и показывают другие столь же примитивные трюки. Ближе к вечеру мы 
совершили прогулку на плантации коричных деревьев, и на местные базары. Народ 
выглядит довольным и счастливым – значительно счастливее, чем простые люди в 
так
 37называемых цивилизованных странах. Я хочу достать книгу о буддизме и 
познакомиться с учением, воспитывающим столь радостное восприятие жизни... Нам 
с Тедом приходят в голову дикие идеи остаться здесь «крольчатниками» – то есть 
забивать кроликов – или податься на золотые прииски».
 23 декабря они приплыли в Австралию, в Олбани, и через несколько дней были в 
Сиднее. Здесь они отказались от своего первоначального плана плыть на Самоа и 
вместо этого на «маленьком грязном суденышке» – паровом грузовом судне – 
отправились в Новую Каледонию и на острова Фиджи. По дороге судно остановилось 
на Нумеа – острове в Южном море, где было поселение французских каторжан. Здесь 
они, «сидя под роскошными деревьями, слушали оркестр заключенных. Как прекрасно 
они играли! Несколько дней, проведенных там, произвели огромное впечатление на 
Джека, использовавшего затем некоторые из услышанных историй в книгах». Это 
была, наверное, первая встреча Голсуорси с человеческими существами, томящимися 
в неволе; укрывшись с Тедом Сондерсоном от «этой сумасшедшей» жары под сенью 
пышной зелени, он напряженно размышлял над внезапно открывшимся контрастом 
между его собственной жизнью богатого молодого человека, вольного ехать, куда 
ему вздумается, и этих несчастных, обреченных вечно томиться на далеком острове.
 Именно здесь была подорвана сама основа «форсайтского» самодовольства, что 
позже заставит его посетить тюрьму в Дартмуре, чтобы самому познакомиться с 
условиями в ней, заставит написать «Правосудие» и в конце концов начать 
кампанию борьбы за улучшение условий жизни заключенных, и особенно против 
ужасающей бесчеловечности одиночного заключения.
 С острова Нумеа они продолжили свой путь в Левуку, природа которой поразила их 
своей красотой: «Самым прекрасным там был гигантский водопад в буше; в 
верховьях водопада росло дерево, и местные жители любили прыгать с этого дерева 
в глубокий бассейн у подножья водопада. Они плавали вместе с нами и угощали нас 
молоком зеленых кокосовых орехов». Тед намеревался подольше пробыть в этом 
райском месте, однако Голсуорси, который строже придерживался графика 
путешествия, настоял, чтобы они проследовали в Ба, где находилась сахарная 
плантация его кузена Боба Эндрюса. Итак, 20 января они на кече – маленьком 
двухмачтовом судне – отправились в Ба, где выяснилось, что Эндрюс, получивший 
извещение об их приезде лишь за день до этого, был совершенно не готов их 
принять. Не было продуктов питания, имелась всего одна узкая койка, ужасно 
кусались комары, и, «лежа в постели «валетом», мы с Джоном периодически били 
друг друга ногами по лицу, дергаясь от комариных укусов». Этим дело не 
закончилось: гостей повезли на прогулку на плантацию; однако в их распоряжении 
были только одна лошадь и мул. Тед выбрал мула, решив, «что Джек перестанет 
себя уважать, если поедет верхом на этом животном». Его благородство было 
вознаграждено: когда они перебирались через реку, Джека понесла лошадь, и Тед 
испугался, «что Джек заблудится; однако несколько местных жителей забрались в 
воду, повернули животное, и Джек отделался легким испугом».
 Из Ба они планировали пешком через джунгли добраться до форта Карнавон, пройдя,
 таким образом, около тридцати-сорока миль, и оттуда на лодке отправиться 
дальше в Суву. «Конечно, идти пешком для нас вещь несколько необычная, – писал 
Голсуорси матери, – однако нам не угрожает никакая опасность со стороны 
туземцев (аборигенов), к тому же мы собираемся пожить среди них дней десять, 
что будет, вероятно, интересным и стоящим экспериментом».
 Итак, они отправились в поход, причем Джек настаивал, чтобы они не нарушали 
установленного графика.
 «На каждом шагу нам попадались ручейки и речушки, и мы постоянно хлюпали по 
грязи в наших ботинках. Один раз Джек влез на камень и, балансируя на нем, 
сказал: «Я сейчас прыгну», после чего поскользнулся и упал в воду. В двенадцать 
часов я взмолился о еде. Однако Джек заявил, что к часу мы должны дойти до 
речки, которая отметит первые десять миль нашего пути. Я покорился. По целому 
ряду причин к обеду мы приступили в два часа; но я слишком перегрелся на солнце,
 чтобы есть. К тому же Джек забыл взять из дому тарелки и сообщил также, что у 
нас нет соли. Я два раза откусил непрожаренную, обсыпанную мукой говядину, съел 
одно печеньице и немного мармелада...
 После еды мы спустились вниз по течению и полезли купаться в реку, которая 
вынесла меня в озеро, укрытое в тени деревьев. Здесь в тени огромной скалы и 
зарослей бамбука я решил вздремнуть. Однако нам не удалось отдохнуть ни минуты. 
С полдюжины аборигенов перебрались через поток и окружили нас, все разглядывая, 
обо всем расспрашивая. Особенно потряс их мой зонт, который в их глазах был 
просто чудом. Один длинноволосый юноша начал показывать нам в воде разные 
фокусы. Они перенесли нас через поток в свое селение, которое не показалось нам 
особенно гостеприимным. Часа в четыре я предложил перекусить. Однако Джек 
почему-то отказался. Он смертельно боялся опоздать, хотя у нас оставалась еще 
уйма времени, чтобы добраться в Набергу до наступления темноты».
 После длительного перехода через горы они добрались до селения, где были 
приглашены в хижину вождя, похожую «на стог сена, немного приподнятый над 
землей». К тому моменту «мы настолько проголодались, что не стали особенно 
возиться с готовкой, просто вытащили и поставили на огонь консервную банку с 
супом, открыли пачку печенья, достали сосиски и тут же жадно набросились на еду.
 Я хотел помыться и переодеться, но Джек сказал: «Сначала еда, потом чистота», 
и так мы и сделали».
 На следующий день, когда они продолжили свой поход по этой дикой стране, у 
Теда начался приступ лихорадки, и, когда они добрались до следующего селения, у 
него наступил полный упадок сил. Своим исцелением и благополучным возвращением 
в Ба Сондерсон полностью обязан заботе и организованности Голсуорси, 
проявленным в последующие дни, когда болезнь обострилась и перешла в дизентерию.
 В своем дневнике Тед рисует забавную и одновременно трогательную картину того, 
как его друг, совершенно непрактичный, когда дело касалось приготовления пищи 
или упаковки багажа, обнаружил природный дар ухаживать за больными.
 «Джек был со мной ласковым и нежным, как женщина... Очень трогательная 
картина: Джек с походным котелком в руках, склоненный над тлеющими углями. Его 
ужасно раздражает процесс приготовления пищи и все неудобства походной жизни. 
Но есть одна вещь, которую он особенно ненавидит и совершенно не умеет делать, 
– это открывать банки с мясом или джемом. Если банку нужно открывать сбоку, он 
дергает ее сверху, полностью искорежив крышку и дико изуродовав содержимое. 
Представьте себе двухфунтовую банку с говяжьим языком, которую открывают 
подобным способом. Бедняга Джек! Бедная говядина! Я не знал, плакать мне или 
смеяться. Если же в банке был джем, Джек обязательно открывал ее на рюкзаке с 
вещами, так, что в результате этого содержимое банки сладкой тягучей массой 
выливалось на что-нибудь, наименее подходящее для того, чтобы быть испачканным 
джемом».
 Два англичанина вызвали огромный интерес у местных жителей: те постоянно 
толпились вокруг них, стремясь понаблюдать за ними и как бы случайно до них 
дотронуться. У девушек особый восторг вызывала белизна рук и ног Теда; но 
гвоздем вечера стал момент, когда Джек начал раздеваться: «после того как я 
снимал очередной предмет своей одежды, раздавались крики восторга, а когда я 
снял брюки, они чуть не перевернули хижину вверх дном». Но когда их внимание 
стало чересчур назойливым, Голсуорси уселся на пороге хижины, гипнотизируя 
толпу своими очками и пуская внутрь лишь тех, кто сумел вымолить у него 
разрешение.
 Наконец на берег было направлено известие о случившемся с просьбой о помощи, 
Теду стало полегче, и местные носильщики доставили его обратно в Ба, проделав 
путь в двадцать восемь миль. До нас дошло описание того, как Голсуорси в 
последний раз упаковывал вещи, пережив при этом несколько мелких неприятных 
моментов:
 «Джек остался без очков, так как он сложил их в кожаный футляр вместе с 
серебряными столовыми приборами. Неудивительно, что все очки разбились, хотя 
Джек никак не мог понять почему. Каждый раз, когда он снимал пояс, к которому 
был прикреплен футляр, он швырял его на землю. Серебро было достаточно твердым, 
чтобы раздавить стекло, что в конце концов и случилось.
 Но вещи все-таки были упакованы, точнее, носильщики затолкали их в ящики и 
вещевые мешки. Конечно же, в результате этого жирная пища оказалась в опасной 
близости с одеждой и в мешках, и в ящиках. В футляр от моего гобоя Джек положил 
пакет с сахарным песком, в котором было несколько дырочек, и печенье. Затем 
туда же он сунул большой пузырек с лекарством и флягу с водой. Он сказал, что 
это жизненно необходимые вещи, которые всегда должны быть под рукой. Они 
действительно были под рукой – невообразимая жирная жижа. Это очень удивляло 
Джека. Он восклицал: «Боже мой! Сахар высыпался прямо на пузырек и все 
остальное. Как это противно!» – или: «Ей-богу, пробка вылетела из пузырька, и 
теперь здесь черт знает что творится!»
 После драматических событий в Суве их путешествие продолжалось относительно 
спокойно. К середине февраля Сондерсон достаточно окреп, чтобы плыть в Окленд в 
Новой Зеландии, но по настоянию врачей он поехал ловить рыбу на Южный остров, в 
то время как Голсуорси направился исследовать «горячие озера и любопытные, но 
дьявольски опасные районы Северного острова». В Окленде он получил из дома 
письмо с сообщением о помолвке его сестры Лилиан с Георгом Саутером. В 
поздравительном письме Лилиан он рассуждает по поводу собственной личной жизни: 
«Вряд ли что-нибудь подобное может произойти между мной и Сибил; я слишком 
нерешителен, а ей все это безразлично; может быть, это и к лучшему, потому что 
я не создан для семейной жизни».
 По возвращении он сообщил Теду, что «в окружающей природе был максимум 
необычайного и минимум прекрасного».
 Путешественники решили вернуться в Англию на борту клиппера «Торренс» – одного 
из самых лучших клипперов своего времени водоизмещением 1276 тонн. Это 
путешествие имело для Голсуорси далеко идущие последствия: во время него он 
приобрел нового друга. Это был Джозеф Конрад [27] . Хотя тогда он еще ничего не 
опубликовал, но уже работал над своим первым романом «Каприз Олмейера». 
«Впервые я встретил Конрада в марте 1893 года на английском паруснике «Торренс» 
в Аделаиде. Он руководил погрузкой. На палящем солнце его лицо казалось очень 
темным – загорелое лицо с острой каштановой бородкой, почти черные волосы и 
темные карие глаза под складками тяжелых век. Он был худ, но широк в плечах, 
невысокого роста, чуть сутулый, с очень длинными руками. Он заговорил со мной с 
сильным иностранным акцентом. Странно было видеть его на английском корабле.
 Я пробыл с ним в море пятьдесят шесть дней. Много вечерних вахт провели мы в 
хорошую погоду на юте. У Конрада, великолепного рассказчика, уже было за 
плечами около двадцати лет, о которых стоило рассказывать... Он говорил не о 
литературе, а о жизни... В Кейптауне, в мой последний вечер, он пригласил меня 
к себе в каюту, и я, помню, тогда же почувствовал, что из всех впечатлений 
этого путешествия он останется для меня самым памятным. Обаяние было главной 
чертой Конрада – обаяние богатой одаренности и вкуса к жизни, по-настоящему 
доброго сердца и тонкого, разностороннего ума».
 Условия жизни на судне вызвали поначалу у юных путешественников дурное 
настроение. «Я никогда не ел более скверного завтрака», – писал Голсуорси домой.
 Но им не из-за чего было беспокоиться: на судне везли «корову, теленка, в 
большом количестве овец, гусей, индеек, уток, кур, свиней и капусту; были также 
(вероятно, не для употребления в пищу) кенгуру обычный, два кенгуру-валлабу, 
пять попугаев, собака, две кошки, несколько канареек и два громко кричащих осла 
– не корабль, а просто Ноев ковчег».
 Во время плавания капитан регулярно давал Голсуорси уроки навигации и морского 
дела. «Он говорил, что я неплохо все усваиваю, и я действительно начинаю 
потихоньку разбираться, что к чему», – писал он домой.
 Голсуорси сошел с «Торренса» в Кейптауне и после беглого осмотра нескольких 
шахт в Хай-Констанции вернулся в Англию на борту «Скота» за рекордно короткое 
время – пятнадцать с половиной дней.
 Эти два продолжительных путешествия за границу, а также более короткая поездка 
в Россию с целью осмотреть еще одну шахту [28] должны были, по мнению его отца, 
остепенить молодого человека. Однако выяснилось, что все это дало совершенно 
обратный эффект: Джон вернулся домой еще более беспокойным и с полным 
отсутствием желания работать в адвокатуре. Если раньше была хоть какая-то 
надежда, что он сделает карьеру на юридическом поприще, сейчас ее не осталось 
совсем. Он перескакивал с одной идеи на другую, от художественных исканий до 
бредовых грез о заграничных приключениях. «Я хотел бы проникнуть в суть красоты,
 постичь ее, но так получается, что человек на полное единение с красотой 
неспособен», – писал он Монике Сондерсон и продолжал в том же письме: «Читали 
ли Вы когда-нибудь отчеты золотоискателей в Западной Австралии? Если бы не мой 
родитель, я бы присоединился к двум-трем старателям и попытался бы добиться 
чего-нибудь в этом деле. Мне кажется, что вгрызаться в какую-нибудь 
специальность, чтобы делать деньги, – мерзкая скука, когда можно заработать то 
же самое за два-три года...» И заканчивает свое письмо: «Как бы я хотел 
обладать талантом – я действительно считаю, что самый приятный способ 
зарабатывать на жизнь – быть писателем, если только писательство не самоцель, а 
способ выражать свои мысли; но если ты похож на мелкий пересохший пруд, в 
котором нет животворной холодной воды, а в глубине не водятся причудливые, но 
красивые существа, какой смысл писать? Можно научиться писательскому ремеслу, 
но нельзя произвольно открыть в своей душе чистые родники и развести странные, 
но прекрасные сады». Это письмо он писал в Крейг-Лодже в Шотландии, глядя на 
море, которое заставляло его волноваться. Он вспоминал также своего нового 
друга Джозефа Конрада, которого Тед Сондерсон привез в Элстри. Там его очень 
радостно приняли, и он быстро стал близким другом дома Сондерсонов. Неясные 
идеи Голсуорси наконец выкристаллизовались в нечто определенное, и он принял 
решение начать писать, чем, по его мнению, полностью обязан одному человеку – 
жене своего кузена Аде Голсуорси. Биографы писателя также придают большое 
значение встрече Голсуорси с Адой на Северном вокзале в Париже, где в одно 
мгновение переменилась вся его жизнь: « Это была встреча на Пасху 1895 года на 
Северном вокзале в Париже, где он провожал Аду и ее мать. Ада тогда сказала: 
«Почему вы не пишете? Вы же для этого созданы»». Нельзя всерьез полагаться на 
наивное суждение Мэррота, что эти слова, молнией озарившие будущее молодого 
человека, прозвучали как некое пророчество Ады; должно быть, они с Джоном не 
раз говорили о его смутных надеждах, и теперь, расставаясь, она решила оставить 
ему на память слова, которые должны были стать для него стимулом и вдохновить 
его на работу, которые крепко засели бы у него в голове (они действительно 
запомнились ему на всю жизнь), которые воодушевляли бы его в минуты отчаяния и 
безнадежности.
 Этими двумя короткими фразами Ада навсегда вошла в жизнь Голсуорси; ей суждено 
было стать его секретарем, пишущим под диктовку, его музой, его товарищем, от 
чьего постоянного присутствия и поддержки зависели и его работа, и жизнь. 
Однако все это было пока в будущем; настоящее же было не столь радостным, так 
как Ада все еще была женой майора Голсуорси, двоюродного брата Джона.




 Глава 7
 АДА


 Ада Немезида Пирсон Купер была замечательной женщиной, и невозможно 
переоценить роль, которую она сыграла в жизни Джона Голсуорси. С момента их 
знакомства вплоть до смерти писателя в 1933 году она оказывала решающее влияние 
на судьбу Джона. Она вдохновляла и направляла молодого человека, недавно 
вернувшегося из своих путешествий; предполагать, что без Ады Голсуорси не стал 
бы писателем, нелепо, однако нет сомнений, что без нее он писал бы по-другому. 
В течение всей их совместной жизни Ада была главным предметом забот и 
сострадания Голсуорси; ее желания всегда стояли на первом месте, и их образ 
жизни был продиктован ее интересами. Когда Голсуорси умирал, она вновь стала 
для него поддержкой и источником силы; его же пугала мысль о том, что с ними 
будет, как смогут они существовать друг без друга – Ада без Джона, который 
всегда был ее опорой и защитой, и Джон без Ады, один, во мраке, который 
именуется смертью? В усадьбе в Бери, где Голсуорси провел последние годы, часто 
слышался голос больного, зовущий: «Где «тетушка»?» Ведь Ада, возлюбленная Джона 
в 1895 году, в 1933 стала «тетушкой» не только для племянников и племянниц 
Джона, но и для него самого.
 Ключ к разгадке характера Ады и той роли, которую она сыграла в жизни Джона, 
кроется прежде всего в ее происхождении и юных годах. Восстановить подробности 
детства Ады нелегко; некоторые факты своей биографии она предпочла бы забыть и, 
уж конечно, не уведомлять о них биографов. Очевидно, первый период ее жизни был 
крайне несчастливым, несчастливым настолько, что именно раны, нанесенные ей в 
детстве, – а не ее неблагополучный брак с Артуром Голсуорси – сделали ее 
человеком легкоранимым и эмоционально неустойчивым.
 Единственное, что она рассказала первому биографу писателя X. В. Мэрроту, – 
это то, что она дочь Эммануэля Купера, врача из Норвича, и в генеалогическом 
древе в начале книги Мэррота датой ее рождения названо 21 ноября 1866 года. Но 
даже и эта незначительная информация на поверку оказалась неточной; в завещании 
Эммануэля Купера, найденном недавно в бумагах Ады, сказано, что Ада – приемная 
дочь доктора Купера. Ее матерью была Анна Юлия Пирсон (которая почти наверняка 
никогда не была законной женой доктора), и завещание, датируемое 24 августа 
1866 года, в котором упоминается Ада, было составлено за три месяца до 
указанной ею даты рождения. Сейчас по другим документам удалось установить 
окончательно, что она родилась 21 ноября 1864 года. Сдвинув дату рождения на 
два года вперед, она могла выдавать себя за дочь Эммануэля Купера, и, вероятно, 
именно эта причина, а не стремление скрыть свой возраст, заставила ее назвать 
дату рождения неправильно.
 Даже эти голые факты дают нам основание, не прибегая к излишнему 
фантазированию, пролить свет хотя бы на некоторые обстоятельства ее детства. 
Данное ей имя – Ада Немезида – указывает на ужасное душевное состояние Анны 
Пирсон в момент рождения дочери; Немезида – богиня возмездия, та, которая мстит 
и наказывает. Кто был отцом девочки, и где она родилась? Мы можем дать только 
отрицательные ответы на эти вопросы: Ада не является дочерью Эммануэля Купера 
(в официальных документах она именуется «чужой по крови» Куперу), и родилась 
она не в Норвиче. Эммануэль Купер был акушером, имевшим в Норвиче обширную 
практику; он был модным врачом, помогавшим появляться на свет наследникам 
обеспеченных семейств города; возможно, именно исполняя свой профессиональный 
долг, он познакомился с матерью Ады и решил сделать ее детей своими 
наследниками.
 Итак, первое упоминание об Аде мы встречаем в завещании Купера, составленном в 
1866 году. В то время ей было два года, и она жила с матерью и братом Артуром в 
Норвиче, на улице Виктории, в принадлежащем Эммануэлю Куперу доме 36, которым 
миссис Пирсон могла владеть до тех пор, пока ее дети не станут 
совершеннолетними или вступят в брак. Улица Виктории находилась на окраине 
города; это был безликий, мрачный район, незадолго до рождения Ады застроенный 
небольшими домиками с террасами, типичный для рабочих предместий викторианской 
эпохи. Обитая здесь благодаря покровительству доктора, миссис Пирсон и ее дети, 
должно быть, хорошо осознавали свое униженное положение; по завещанию Эммануэля 
Купера Анне Пирсон выплачивалась «приличная, но не чрезмерно большая сумма на 
жизнь и приобретение одежды», и, вероятно, такая же сумма выдавалась ей при 
жизни доктора. Возможно, их семья считала себя выше своих соседей, к тому же 
особые обстоятельства жизни Анны Пирсон не способствовали общению с окружающими 
людьми.
 Ада, скорее всего, была одиноким ребенком, подрастая, она все сильнее 
осознавала, что ее положение отлично от положения остальных детей и что у нее 
нет отца, как у других. Весьма эксцентричный доктор Купер более походил на 
престарелого дядюшку, чем на отца. Он проявлял серьезный интерес к приемным 
детям и, наверное, по-своему любил хорошенькую малышку, которую сделал своей 
наследницей, так как в 1875 году он сделал приписку к завещанию, в которой 
оставлял именно Аде 10 000 фунтов стерлингов; брат Ады таких денег не получил. 
Р. X. Моттрэм, которому, скорее всего, были известны какие-то подробности этой 
истории (хотя в своей книге он намеренно не говорит ничего определенного), 
пишет, что первыми воспоминаниями Ады об «отце» были совместные поездки к его 
экипаже к богатым пациентам. Она также вспоминает, как однажды на кухне  «  его 
 дома (курсив мой. –  К. Д.)  по ошибке вместо сахара взяла соль, и одна из 
служанок сказала ей: «Никогда так не делайте, вы можете умереть от этого», 
отчего она упала в обморок. Эта история еще раз указывает, что она никогда не 
жила в доме доктора.
 Составляя завещание, Эммануэль Купер был немало озабочен тем, как увековечить 
свое имя и память о себе; в завещании он подробно описывал семейный склеп, 
который собирался построить для себя и своей приемной семьи, и определил сумму 
для его содержания. Этот семейный склеп стал его навязчивой идеей; в 
законченном виде это был внушительный и претенциозный памятник, который и нынче 
можно увидеть на кладбище Розери в Норвиче. Судя по словам Моттрэма, доктор 
провел остаток своих дней, часами просиживая на кладбище, покуривал трубку и 
созерцал свой «мемориал». Возможно, именно идея увековечения своего имени и 
привела его к мысли сделать Аду и Артура Пирсонов своими наследниками и дать им 
свою фамилию.
 После смерти доктора 26 января 1878 года, когда Аде было четырнадцать лет, 
новые обстоятельства сделали жизнь этой сверхчувствительной девочки почти 
невыносимой. Доктор не сделал никаких распоряжений относительно матери, 
определив ей лишь минимум содержания, необходимый, чтобы она могла заботиться о 
детях; даже дом в Норвиче принадлежал ей лишь до достижения Адой и Артуром 
совершеннолетия. В то же время опекуны должны были проследить, чтобы дети 
получили «должное образование в тех университетах и школах, которые сочтут 
нужными опекун или опекуны, и что это образование должно включать в себя музыку,
 пение, рисование, танцы и прочее, необходимое для хорошего воспитания». Вскоре 
после смерти доктора миссис Купер, как она теперь себя именовала, составила 
поистине обширнейшую программу путешествий; эти путешествия должны были 
способствовать развитию детей, что соответствовало условиям завещания. Ада 
вспоминает, что в 1883 – 1885 годах они посетили сорок четыре города, а между 
1887 и 1889 годами – еще тридцать три. Считалось, что одной из главных причин 
этих поездок были поиски подходящего мужа для Ады. Похоже, что эффект был 
обратным, ибо, постоянно находясь в дороге, Ада имела гораздо меньше шансов 
выйти замуж (хотя была привлекательной и богатой девушкой). У ее матери не было 
причин желать замужества дочери, ведь если бы это случилось, то она теряла все 
права на деньги Эммануэля Купера. Каковы бы ни были истинные причины 
происходящего, эти годы взаимно раздражавшего «компаньонства» усилили 
разногласия между матерью и дочерью (подобная ситуация будет подробно освещена 
несколькими годами позднее в романе Голсуорси «Джослин»). Поэтому брак Ады с 
Артуром Голсуорси, кузеном Джона, состоявшийся в апреле 1891 года, был для нее 
единственным средством бежать от этой постылой жизни.
 На одном из семейных обедов в честь молодоженов Ада и познакомилась с кузеном 
своего мужа Джоном. В ту пору ей было, как мы уже знаем, двадцать шесть лет, на 
три года больше, чем Джону, она была очень интересной женщиной с огромными 
лучистыми карими глазами и великолепным классическим профилем, хотя волевые 
очертания ее губ показывали, что этой женщине известно, что такое страдание.
 Когда она была ребенком, от нее наверняка скрывали обстоятельства ее появления 
на свет. Когда же ей рассказали об этом, и что именно она узнала? Эти вопросы 
представляются уместными, если вспомнить о том, что она вышла замуж за Артура 
Голсуорси, молодого человека из почтенной семьи, к тому же стремящегося сделать 
карьеру в армии. Это замужество, как сообщает нам Мэррот, вероятно, со слов 
самой Ады, было «трагической ошибкой. Чистая и беспомощная, она была крайне 
несчастна». Вскоре молодая жена поделилась своими горестями с новыми кузинами 
Лилиан и Мейбл Голсуорси, которые в свою очередь поведали эту драматическую 
историю своему брату Джону. Все это произвело на него столь сильное впечатление,
 что героинь большинства своих произведений, начиная с Ирэн в «Собственнике» и 
заканчивая Клер Корвен в последнем его романе «Через реку» (она первой 
открывает истинную причину своих страданий: «каплей, переполнившей чашу», был 
хлыст), он изобразил несчастными в браке. Был ли Артур Голсуорси действительно 
столь несимпатичным человеком? Те, кто помнят его, говорят, что он был весьма 
сдержанным и приятным в общении. Так же характеризовала его вторая жена, 
Вильгельмина Голсуорси, отвечая на вопросы Дадли Баркера о ее покойном муже. 
Она сказала, что у Ады и Артура было мало общего, они не могли найти общий язык,
 к тому же абсолютно не устраивали друг друга в интимных отношениях. Но самым 
важным, по ее мнению, была любовь Артура к армейской службе, которую Ада 
совершенно не разделяла. Вильгельмина также сообщила Дадли Баркеру, что ее муж 
всегда считал себя неудачником, сначала дома, затем в школе; как мы видим, в 
армии он тоже особых успехов не достиг. Он служил в Эссекс-йоменри [29] , но 
никогда не был профессиональным военным; тем не менее, когда вспыхивали войны, 
сначала англо-бурская, затем первая мировая, основным его стремлением было 
принять участие в военных действиях. Мог ли он сделать блестящую военную 
карьеру, имея жену с таким происхождением? Если откроется, что его жена 
незаконнорожденная, не станет ли это объектом отвратительных сплетен? В 1881 
году офицер-гвардеец, женившийся на актрисе, вынужден был подать в отставку. 
Какие надежды на продвижение по службе могли быть у Артура Голсуорси с такой 
женой, как Ада? Казалось, что Аду вновь настигло «возмездие», что она обречена 
на несчастливую жизнь, на пребывание в ужасном положении, из которого нет 
выхода.
 Для Голсуорси с его воображением и характером сама мысль о такой ситуации 
казалась невыносимой; поэтому из искры сочувствия неизбежно должно было 
возгореться пламя любви. Первый раз после того памятного вечера Ада и Джон 
встретились во время крикетного матча между командами Итона и Хэрроу в 1893 
году. После этого они часто виделись в обществе сестер Джона, хотя поворотным 
моментом в их отношениях стала встреча во время Пасхи в 1895 году на Северном 
вокзале. В сентябре того же года они стали любовниками. (3 сентября 1916 года 
Джон записал в своем дневнике: «Сегодня двадцать первая годовщина нашей свадьбы,
 правда, тогда еще «де-факто», а не «де-юре»».)
 Нельзя не отдать должное решительности Ады, поведение которой бросало вызов 
общепринятой морали: Ада, тридцатилетняя замужняя женщина, становится 
любовницей Джона Голсуорси. Она вновь оказалась объектом презрения и жалости 
«порядочных» людей. Самым ужасным было то, что она поступила так же, как в свое 
время ее мать. Наверное, тогда ей часто вспоминалась старая поговорка: «Яблочко 
от яблоньки...» Но Джон был для Ады идеалом мужчины – красивый, хорошо 
воспитанный, умный и, главное, благородный и невероятно добрый.
 Он был человеком, который никогда ее не обидит, не предаст, который защитит ее 
от всех насмешек и обид жестокого мира.
 К тому же его любовь к Аде была возвышенной и романтичной, почти как в эпоху 
рыцарства:
 Аде (1895)



   Милая! Ты отдыхаешь в тени —
   Глаза подними, на меня взгляни...
   Поверь, тебя люблю я сильнее,
   Чем тис, что стоит, листвой зеленея,
   Чем неба яркая синева,
   Чем алые розы, густая трава,
   Чем ветер, веющий с юга.
   Нам не прожить друг без друга!
   Любимая! Только тебя я люблю!



 Посвящается А.



   Бог ясного светила,
   Всегда ее храни,
   Чтоб небо не сулило
   Ей пасмурные дни.
   Бог сумерек и ночи,
   Пусть крепко спит она,
   Когда сомкнешь ей очи
   Ты поцелуем сна.



 Интимный смысл этих до сих пор не публиковавшихся стихотворений подчеркивается 
тем, что они были спрятаны Адой в маленькой, всегда запертой шкатулочке для 
драгоценностей. Эти любовные стихи не предназначались для посторонних глаз, они 
– единственное письменное свидетельство любви Джона и Ады, так как, овдовев, 
Ада уничтожила все адресованные ей письма Джона. Стихи были найдены через много 
лет после ее смерти, запертые в шкатулке вместе со старыми треснувшими очками 
Джона на черном шелковом шнурке и ленточкой от ордена «За заслуги».




 Глава 8
 НАЧАЛО ТВОРЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ


 Десять лет, начиная с 1894 года, Голсуорси, по его собственному выражению, 
находился «в оковах». Его занимали только две вещи – литература и любовь к Аде, 
но к каким непредсказуемым результатам приведут обе эти страсти? У него были 
сомнения, причем очень серьезные, относительно того, что дело его жизни – 
писать книги; характер его отношений с Адой также был очень неопределенный и не 
мог удовлетворить его.
 Пока он все еще работал в адвокатуре и в 1894 году имел собственный кабинет в 
Пейпер-Билдингз, № 3, в Темпле. В наброске к речи, подготовленной Голсуорси 
много лет спустя для произнесения при получении Нобелевской премии, он 
вспоминает «маленькую узкую комнату в «Иннер-Темпле» в Лондоне, которая 
именовалась моим «кабинетом» и благодаря которой существовал мелкий клерк по 
имени, кажется, Джордж. В этой комнате, похожей на монашескую келью, я написал 
начальные и, как это ни странно, последние страницы своего первого 
произведения».
 Примерно в то же время Голсуорси ушел из родительского дома на Кембридж-гейт, 
№ 8 (хотя время от времени он туда возвращался, возможно, тогда, когда менял 
квартиры). Его первое собственное жилье находилось на Пэлэс-стрит, № 3, в 
Бакингем-гейт, он снимал его вместе с однокашником по Оксфорду Джорджем Монтегю 
Харрисом. Харрис, написавший воспоминания о Голсуорси для книги Мэррота, 
отмечает, что уже тогда он проявлял повышенный интерес к жизни рабочих; он 
«любил поздно вечером бродить в бедных районах города, прислушиваться к 
разговорам тамошних жителей, иногда заходил в ночлежки». Он подчеркивает также 
полное отсутствие у Голсуорси интереса к политике, причем до такой степени, что,
 когда Харриса в 1895 году выдвинули кандидатом на выборах в парламент, «он 
(Голсуорси) совершенно не помогал мне, не интересовался развитием событий в 
день выборов, а когда я после всего вернулся домой, он читал книгу и даже не 
спросил меня о результатах голосования». Неудивительно, что даже спустя столько 
лет Харрис чувствовал обиду, вызванную равнодушием к его делам со стороны 
Голсуорси.
 Но Джордж Харрис не имел представления о переживаниях самого Голсуорси в это 
время. 1895 год стал решающим в отношениях с Адой. Шаг, на который они решились,
 прочно связал их, прочнее, чем если бы это был брак. Голсуорси постоянно 
чувствовал безграничное доверие к нему Ады, решившейся на такое; это доверие в 
будущем стало для него нелегкой ношей.
 И не случайно именно в том же году он завершил свою недолгую службу на 
юридическом поприще; с этим было покончено. Известно, что за все время он вел 
всего лишь одно дело, да и то было поручено ему его родственниками по просьбе 
отца. Это была петиция, не требовавшая защитника, и разбирательство дела в суде 
заняло всего несколько минут; тем не менее старый мистер Голсуорси появился в 
суде, чтобы присутствовать при успехе сына. Родители Голсуорси с разочарованием 
отнеслись к его решению оставить юриспруденцию. Бланш Голсуорси считала, что 
литература не такое «хорошее» занятие, как адвокатура. На вопрос Георга Саутера 
она ответила, что не хочет, чтобы ее сын стал знаменитым писателем.
 Именно появление Ады в жизни Голсуорси способствовало принятию этого решения. 
Он полностью посвятил все свое время и силы творчеству. Отец определил Джону 
скромную, но достаточную сумму на содержание, а учитывая то, что какие-то суммы 
он мог заработать и сам, начинающий писатель мог вести вполне обеспеченную 
жизнь [30] . Форд Медокс Форд пишет, что Голсуорси был «умеренным во всем», но 
это была умеренность достатка: «небольшая холостяцкая квартира, небольшая 
конюшня, пил он немного и одевался с той тщательно продуманной небрежностью, 
которая была тогда в моде». Но Форд, как и многие другие собратья Голсуорси по 
перу, совершенно не завидовал его материальному благополучию.
 У Ады было подлинное призвание поощрять в других людях таланты; не только 
Голсуорси нашел в ней понимание и сочувствие, за свою жизнь она приняла участие 
в судьбе еще нескольких писателей. Особенно помогала она сыну своего 
доверенного лица Ральфу Моттрэму, чьи стихи Ада оценивала и анализировала 
сначала самостоятельно, а затем вместе с Джоном: «Покажите мне другие Ваши 
работы – в тех, которые я видела, я верю в сказанное, но у меня есть замечания 
по поводу композиции...» – и позднее: «Надеюсь, я смогу быть Вам полезной – я 
думаю, это мое предназначение – быть кому-то полезной, и это очень важно для 
меня». Конрад также считал ее мудрым советчиком и своим другом, одно время они 
даже работали вместе над переводами рассказов Мопассана.
 Но, конечно,  ее  писателем, главной ее заботой с первых же дней их дружбы 
стал Джон Голсуорси. Как только она узнала о его тайных мечтах о литературе, 
она решительно поверила, что он станет когда-нибудь великим писателем – 
несмотря на то, что его первые пробы пера были достаточно слабыми. Когда 
Голсуорси посвятил «Сагу о Форсайтах» именно ей – «без чьего воодушевления, 
сочувствия и критики я не смог бы стать даже таким писателем, какой я есть», – 
он сделал это с абсолютной искренностью и убежденностью в сказанном. Более того,
 это был долг, который он так и не сумел вернуть; иногда груз благодарности 
весьма ощутимо давил на него.
 Помимо воодушевления и уверенности в себе, которые были ему так необходимы, 
Ада «подарила» ему историю своей жизни, которая тронула его настолько глубоко, 
что, когда бы он ни обращался к ней – а он описывал ее много раз, – безысходная 
ситуация, в которой она оказалась, – брак с одиозным майором Голсуорси – 
вызывала в нем боль и сострадание.
 Ада была терпеливым ментором, она знала, что лишь время принесет плоды успеха 
ее подопечным. «Большинство мужчин к тридцати годам еще не «созрели», – писала 
она Ральфу Моттрэму, подбадривая того. – Посмотрите на Конрада, на Джека 
Голсуорси, чьи работы я знаю лучше всего... Я считаю, что Конрад «созрел» 
совсем недавно, в романах «Молодость» и «Народ». Эволюция Джека Голсуорси 
проходит последовательнее, хотя и медленно, – но это понятно, он ведь 
невозмутимо и как-то необычно переходит от одного творческого метода к другому. 
А вот только что вышедшая книга и та, которую он начал писать, – действительно 
выражение его «я»» («Остров фарисеев» и «Собственник»).
 Вот в таких условиях рядом с Адой (чаще в переносном, реже – в прямом смысле) 
Джон Голсуорси стал овладевать нелегким писательским ремеслом. «Вначале дело 
продвигалось очень медленно. Его все еще влекло к светской жизни; к тому же он 
еще не выбрал собственного пути в литературе.
 Он был решительно настроен писать романы, но поначалу ему очень мешало влияние 
Конрада (и это весьма его расстраивало), который хорошо знал, куда он идет». 
Тем не менее Голсуорси упорно продолжал работать, переняв у Форда манеру писать 
стоя, используя огромное количество цветных карандашей, ручек и ластиков.
 Голсуорси не скрывает, какую трудную борьбу он выдержал, прежде чем достиг 
цели; он уверяет, что «писал пять лет, прежде чем овладел самой примитивной 
техникой письма». Он изучал книги других писателей и, возможно, был слишком 
подвержен влиянию того, что читал. В его первом романе «Джослин» чувствуется 
сходство с произведениями Конрада (особенно с рассказом «Аванпост цивилизации»),
 в поздних работах заметно влияние Тургенева и Мопассана, которых он высоко 
ценил. В письме будущему писателю мистеру Джонсу от 5 июня 1920 года он 
посоветовал тому прежде всего прочесть Библию, Шекспира и У. Г. Хадсона [31] .
 Первое появление Голсуорси на литературной арене было очень скромным и 
свидетельствовало о его неуверенности в себе: в 1897 году он опубликовал 
сборник рассказов «Под четырьмя ветрами» под псевдонимом Джон Синджон 
(переиначив имя товарища по университету Сент Джона Хорнби). Книга была 
опубликована издательством Фишера Анвина на комиссионной основе, что в те 
времена не было столь непрестижным делом, как сегодня. По условиям соглашения 
Голсуорси платил за издание книги, а издатель получал проценты с проданного 
тиража, ничем, таким образом, не рискуя в случае провала нового автора. Было 
отпечатано пятьсот экземпляров, и, хотя о книге появилось сорок две заметки в 
разных периодических изданиях, тираж так и не был распродан. Впоследствии 
Голсуорси не разрешал переиздавать эту книгу; он стыдился ее и просил Ральфа 
Моттрэма сжечь его экземпляр. Однако, как он сам признавал впоследствии, этот 
сборник стал определенной вехой на его писательском пути.
 «На этот рассказ, как и последовавшие за ним, я в течение двух лет расходовал 
все свое вдохновение; в этом я был похож на авиаторов, которые десять лет назад 
(Голсуорси писал эту речь в 1932 году. –  К. Д.)  с огромными усилиями 
отрывались от земли, чтобы затем с большим сожалением вернуться на нее. 
Самосознание тогда во мне еще не развилось – я гордился маленьким 
отвратительным созданием под названием «Под четырьмя ветрами», объединившим 
первые мои девять рассказов, больше, чем любым другим своим произведением. В 
1920 году, охваченный желанием помешать кому бы то ни было читать эту ужасную 
книжонку, я написал своему издателю. Оказалось, у него осталось еще двадцать 
экземпляров книги».
 Рассказы из этого сборника читать почти невозможно, и тем более трудно судить 
по ним, какие произведения предстоит создать их автору в будущем. Сам Голсуорси 
отмечал, что эти рассказы написаны под влиянием Киплинга и частично Брет-Гарта 
[32] . Это в основном заметки, навеянные путешествиями, совершенными Голсуорси 
за несколько лет до этого. Некоторый интерес представляет рассказ «Депрессия», 
описывающий случай, происшедший на борту «Торренса», а также содержащий 
портретную характеристику Конрада. Но единственной историей, в основе которой 
лежала реальная жизнь, оказался последний рассказ в этом сборнике – «Полубоги». 
В нем Голсуорси впервые разрабатывает тему, красной нитью прошедшую через все 
его творчество, – мучительной любви к Аде, безысходности положения влюбленных, 
которые из-за превратностей судьбы не могут соединиться навек.
 «Завтра кончалось все светлое в ее жизни, да и сама жизнь; она должна была 
расстаться со своим подлинным «я», вернуться из стремительно мчавшейся машины, 
в которой ее покатила насмешница-судьба, в клетку, к постылому существованию в 
качестве компаньонки, и устало биться крыльями о решетку; его же удел – целый 
сонм дьяволов-искусителей, издевающихся, беснующихся, замерших в ожидании, но 
всегда находящихся настороже, всегда жестоких, готовых в любой момент появиться 
и причинить ужасную боль.
 Завтра они попрощаются со своей любовью, возможно, до самой смерти – кто 
знает? – с их великой и пламенной любовью, которая им все дала и все у них 
взяла, которая наполняла безграничной нежностью каждую их мысль и движение, 
которая была стара, как мир, но не устала от этой жизни, которая все знала и 
все понимала, для которой не существовало ни глубин, куда она не могла бы 
заглянуть, ни высот, которые она не могла бы покорить. Она была как дерево, 
посаженное во влажную, прохладную почву дружбы, постепенно и буйно 
разраставшееся, пока оно не покрылось прекрасной листвой полного доверия и 
великолепными цветами страсти».
 Возможно, этот отрывок выглядит несколько напыщенно, но тема несчастной любви 
стала одной из главных в творчестве Голсуорси, из этого семени произросла 
большая часть его жизненной философии: с одной стороны, протест против пут 
ханжества, с другой – борьба с собственничеством, вновь и вновь становящиеся 
темой его произведений.
 Еще до издания сборника «Под четырьмя ветрами» Голсуорси работал над своим 
первым большим романом «Джослин». Эту книгу автор впоследствии оценил столь же 
низко, как и ее предшественницу, и не разрешал переиздавать. Это произведение 
Голсуорси отказался публиковать на прежних невыгодных условиях. 29 января 1898 
года он отправил роман Фишеру Анвину, выдвинув при этом свои условия (на самом 
деле все идеи по поводу материального вознаграждения Голсуорси принадлежали 
Конраду). «Если Вы возьмете эту книгу, – писал Голсуорси, – я предлагаю Вам 
следующие условия. Автор получает в случае продажи первых 500 экземпляров по 5 
пенсов за книгу; в случае продажи от 500 до 2000 экземпляров – по 10 пенсов за 
книгу; в случае превышения этой цифры – по 1 шиллингу за экземпляр». В тот же 
день Голсуорси отправил в контору мистера Анвина еще одно письмо, так как 
вспомнил, что не подписал отправленную рукопись. «Я обнаружил, что сегодня 
утром по оплошности отправил Вам неподписанную рукопись; более того, на 
рукописи нет ни единой пометки, идентифицирующей ее. Не будете ли Вы так 
любезны поставить на ней имя автора: Джон Синджон, – прежде чем она попадет к 
читателю». Похоже», мистер Анвин счел публикацию книги сомнительным 
предприятием, так как Голсуорси 11 февраля вновь пишет ему: «Мне искренне жаль, 
что Вы не видите возможности «пускаться в рискованное предприятие» с моей 
книгой. Я же не намерен брать какие бы то ни было расходы на себя». Но ему и не 
пришлось этого делать, так как решил рискнуть другой, начинающий издатель 
Джеральд Дакворт.
 Роман «Джослин» заметно отличался от первой книги Голсуорси, и отдельные места 
в нем можно по праву причислить к лучшим страницам его прозы. В целом книга 
была очень многообещающей и читалась с огромным интересом. Это была история 
любви Ады и Джона, написанная в тот момент, когда ситуация все еще оставалась 
мучительной и беспросветной. Положение любовников остро переживалось ими, к 
тому же они начали осознавать, какой вызов бросили окружающему миру и обществу, 
к которому принадлежали. Должно быть, Аду часто посещали те же мысли, что и 
героиню романа Джослин, которая часто впадает в отчаяние из-за того, что 
отдалась любимому ею Жилю Легару.
 Сама по себе история выглядит надуманной и несколько мелодраматичной. Герой 
романа Жиль Легар когда-то женился на калеке Ирме; но вот уже много лет этот 
брак пребывает в состоянии уныния и распада. Неожиданно Жиль знакомится с 
молодой девушкой Джослин Ли и влюбляется в нее. (Голсуорси поменял себя и Аду 
местами, вероятно, с целью замаскировать реальных прототипов романа – в 
«Джослин» мужчина женат и находится в затруднительном положении.) Жиль 
признается девушке в любви, та в порыве страсти отдается своему чувству и 
становится его любовницей. Но любовное ослепление почти сразу сменяется в 
Джослин чувством отвращения к себе и отчаяния, вызванного еще и тем, что она 
приятельница Ирмы. Ирма догадывается о чувствах мужа к Джослин и принимает 
смертельную дозу морфия. Жиль находит ее в тяжелом состоянии, видит, что она 
приняла яд, но бросает жену на произвол судьбы и вместо оказания помощи 
умирающей спешит на ранее назначенное свидание с Джослин. Когда он возвращается,
 Ирма уже мертва. Влюбленные чувствуют, что прямо или косвенно они виновны в 
смерти Ирмы, и тень этой трагедии ложится на их любовь. Они расстаются, но, не 
в силах перенести разлуку, Джослин следует за Жилем, отправившимся в долгое 
морское путешествие, и в конце концов они соединяются.
 Эта книга напоминала произведения романтического направления. Но, помимо чисто 
биографического интереса, она представляет художественную ценность благодаря 
одному персонажу – миссис Трэвис, прототипом для которой послужила мать Ады 
миссис Купер. Миссис Трэвис – тетка Джослин и ее компаньонка в путешествиях – 
это, пожалуй, наиболее яркий комический образ во всем творчестве Голсуорси. 
Молодой помощник приходского священника беседует с миссис Трэвис об ее 
отношении к искусству: «Не имея собственных взглядов, она считала благоразумным 
соглашаться со всем, что он говорил, а сама тем временем окидывала быстрым 
взором своих соседей, впитывая в себя впечатления от их нарядов и внешности». 
Или ниже: «Миссис Трэвис очень высоко ценила собственность, но еще выше она 
ставила комфорт; ее не интересовали вся эта музыка или картины, немногим больше 
нужны были ей театры, так как она чувствовала себя удовлетворенной и 
успокаивала свою совесть теми развлечениями, во время которых нужно было есть» 
(таким образом она оправдывает себя за то, что не всегда сопровождает свою 
племянницу Джослин). В миссис Трэвис уже проявляются зачатки собственнических 
инстинктов, которые станут важной отличительной чертой Форсайтов.
 В этом романе проявляются острота и точность наблюдений Голсуорси, что выгодно 
отличает «Джослин» от «ужасной маленькой книжицы» «Под четырьмя ветрами». Роман 
не заслуживает того забвения, которому предал его автор, у Голсуорси были и 
более слабые вещи, и тем не менее они переиздавались много раз.
 Желание автора упрятать это произведение в небытие, схоронить под псевдонимом 
Джон Синджон объясняется отчасти большой его автобиографичностью, но именно 
этим роман особенно интересен для исследователей жизни и творчества Голсуорси. 
В Джослин мы узнаем Аду такой, какой она была, когда Джон впервые ее увидел; мы 
также ближе узнаем Джона в тот период. На протяжении всей совместной жизни чета 
Голсуорси много путешествовала, однако инициатором этих путешествий был не Джон,
 а Ада с ее любовью к дальним странам: «Джослин ненавидела монотонную серость 
неба над Англией. Она испытывала могучую тягу к солнцу, к тем краям, где глаз 
радуется ярким краскам, где кажется, что жизнь кипит в полную силу». А вот что 
мы узнаем о ее характере: «Она и пальцем не пошевелит, чтобы добиться чьего-то 
расположения или восхищения, а все же без должного внимания она увянет, как 
цветок без воды». Или: «Джослин выслушивала собеседника с таким участием и была 
настолько лишена ложной стыдливости, что ей поневоле рассказывали о себе почти 
все». Как Ада или Ирэн из «Собственника», Джослин была увлечена музыкой, и игра 
на фортепиано доставляла ей огромное удовольствие: «Она (Джослин) много играла 
для самой себя, но вдруг поняла, что ей недостает серьезного лица Жиля, 
смотревшего на нее, и его привычки, подойдя сзади и тронув ее за плечо, 
сказать: «Сыграйте это еще раз»».
 До конца своих дней, работая над новыми произведениями у себя в Лондоне или в 
загородных домах в Манатоне и Бери, Голсуорси нуждался в том, чтобы Ада 
«сыграла это еще раз». Музыка стала неотъемлемой частью их совместной жизни.
 Конфликт в романе «Джослин» не разрешен, битва за Аду еще не выиграна. К 
моменту окончания «Собственника» все было закончено; Босини не пришлось 
отбивать Ирэн у Сомса – она уже была если не формально, то в душе независима. 
Но Джослин и Жиль находились в разладе с собственной совестью, роман полон боли,
 вызванной их внутренней борьбой. «Инстинкт призывал его биться за свое счастье,
 вопреки боли и гонениям; ее – сложив руки на груди, ожидать решения своей 
участи». Судьба поставила их – Аду и Джона, Джослин и Жиля – в ужасное 
положение: двое подчиняющихся общепринятым условностям людей из-за своего 
чувства, из-за убежденности в том, что они имеют право на это чувство, 
вынуждены начать по-новому воспринимать и самих себя, и те моральные ценности, 
на которых они были воспитаны. Но это способствовало созреванию 
Голсуорси-писателя. «Зло крылось не в тех неприятностях, которые он причинил 
любимой женщине, и не в его преступном нежелании исправить содеянное, а 
значительно глубже – в сути его характера и в отсутствии силы воли, – он 
чувствовал, что именно это доставляет ему страдания и будет доставлять их 
всегда». Поняв это, Голсуорси принялся исследовать глубины собственной души. 
Для него это было несколько необычным занятием: он не являлся человеком, 
склонным к самокопанию, к тому же терпеть не мог жалеть себя. В центре 
большинства его книг находится реальная жизнь – страдания узников, отверженных, 
несчастных в браке женщин (не мужчин, заметьте, – Жиль в своем роде уникален) и,
 конечно же, животных – но никогда его собственные переживания. Роман «Джослин» 
интересен тем, что в нем Голсуорси как бы исследует собственные страдания, 
старается изучить их природу, подвергает критическому анализу самого себя. В 
последующих книгах этого уже нет, он переходит от субъективного изложения к 
объективному: Шелтон из «Острова фарисеев» – это Голсуорси, но, в отличие от 
Джослин, он уже не мучается от собственной боли, он, скорее, наблюдает чужие 
страдания, чем страдает сам.
 Когда Джослин настигает Жиля в Сингапуре, их новые взгляды определены 
обстоятельствами, а не внутренней убежденностью. Как говорит Джослин один из 
персонажей романа – Нильсен: «В соответствии с законами морали каждому мужчине 
и женщине определено его место, и они, как и всякая тварь божья, в конце концов 
его находят». Они действительно «в конце концов его находят», но все еще очень 
неспокойны и неуверены в себе.
 Критики прохладно приняли роман «Джослин», лишь «Сатердей ревью» дала ему 
положительную оценку, отметив, что роман «выделяется из общего потока 
литературы» и что его автору присущи «проницательность и юмор, хотя он не умеет 
строить сюжет». Конрад, который всегда был склонен переоценивать работы своего 
друга, пишет Голсуорси: «Эта книга хороша. И вдохновляет», – хотя год спустя в 
письме своему польскому родственнику он замечает: «Не могу назвать этот роман 
значительным, хотя его автор – человек очень приятный и добрый». В домашней 
обстановке Конрад называл Голсуорси «бедный Джек», потому что тот был очень 
озабочен ходом своей работы, а Форд Медокс не без оснований добавлял: «В те дни 
дело продвигалось туговато».




 Глава 9
 СИНДЖОН СТАНОВИТСЯ ГОЛСУОРСИ


 Еще две книги – «Вилла Рубейн» и «Человек из Девона» первоначально были 
опубликованы под псевдонимом Джон Синджон, хотя в отличие от своих 
предшественниц переиздавались они под именем Джона Голсуорси.
 В предисловии к «манатонскому» собранию сочинений в 1921 году Голсуорси писал, 
что в то время в его творчестве произошли заметные изменения, то, что мы 
сегодня назвали бы «переломом». Он не только начинает постигать основы «техники 
писательского мастерства», но и (что имеет гораздо большее значение) впервые 
ощущает «единство наблюдателя с тем, что он наблюдает».
 У писателя часто происходит сдвиг в его творчестве, не заметный для рядового 
читателя. Автор чувствует, что переступил определенный рубеж, преодолел важное 
препятствие, в то время как посторонний замечает лишь некий прогресс, 
констатируя при этом, что писатель, выиграв в одном, в другом проиграл. Так же 
было и с Голсуорси. «Вилла Рубейн» была наиболее удачным произведением из всех, 
созданных Голсуорси к тому моменту. Она написана отличным языком, прекрасно 
читается. Опубликованная в 1900 году, «Вилла Рубейн» имела гораздо больший 
успех, чем предшествующие книги Голсуорси, и была высоко оценена его друзьями. 
Форд Медокс отмечал, что главным достоинством этого произведения стала его 
«изысканность».
 Но в нем недоставало остроты чувства, которая так ярко проявилась в романе 
«Джослин» и стала важной чертой лучших работ Голсуорси. «В салате недостает 
уксуса. Ты слишком мягок, слишком почтителен со своими героями; у тебя не 
хватает презрения, недостаточно saeva indignatio [33] , – писал Форд Медокс 
Форд в одном пространном письме, адресованном Голсуорси. – Добавь в книгу 
побольше оттенков, ведь в ней заложено многообразие красок. Один из твоих 
героев мерзок и в то же время жалок; другой более целен, но это не вписывается 
в роман».
 Основой романа «Вилла Рубейн» является история сестры Голсуорси Лилиан и ее 
брака с художником Георгом Саутером. После очень личного романа «Джослин» 
Голсуорси, по-видимому, чувствовал большое облегчение, обратившись к чужой 
жизни, к драме, в которой он не был главным действующим лицом. Это также дало 
ему возможность добиться большей объективности в изложении событий, о чем он 
писал в предисловии к изданию 1921 года. Мы хотим привести еще одну цитату из 
этого предисловия: ««Я» наблюдателя, причудливо переплетаясь с наблюдаемыми 
явлениями, образует ткань любого шедевра; благодаря этому можно совершенно 
четко определить темперамент автора книги. Я никогда не встречался с Мопассаном 
и с Чеховым... но, исходя из их произведений, я ясно представляю себе их 
личности. Такое тонкое сплетение наблюдателя с тем, что он наблюдает, возникает 
в итоге долгих и мучительных раздумий...» В романе «Джослин» отчетливо 
ощущается позиция «наблюдателя», в «Вилле Рубейн» – отчет о том, что он 
наблюдает, и лишь в «Собственнике» Голсуорси удается добиться единства этих 
двух важных элементов, найти ту гармонию субъективного и объективного, о 
которой он говорит выше.
 Георг Саутер, послуживший прототипом художника Харца из «Виллы Рубейн», 
родился, как и герой романа, в Баварии, в Альпах.
 «Я родился в горах, – рассказывает Харц молодой девушке Кристиан, в которой 
отчетливо проступают черты Лилиан Голсуорси. – Я пас коров, спал на копнах сена,
 а зимой рубил лес. В деревне меня обычно называли бездельником и «паршивой 
овцой»». Как и Георг Саутер, Харц, соприкоснувшись с жизнью английской 
средне-буржуазной семьи, был поражен увиденным. «Вы, англичане, забавный народ. 
Этого делать нельзя, того делать не полагается – не повернешься, словно в 
крапиве сидишь». И затем в отчаянии восклицает, обращаясь к Кристиан: «Это 
словно преступление – не родиться джентльменом». Так началась атака Голсуорси 
на истэблишмент, который он позднее обвинит в «форсайтизме», на фальшивые и 
лицемерные добродетели английской буржуазии. В романе «Вилла Рубейн», в котором 
Кристиан после длительного сопротивления родителей в конце концов соединяется 
со своим возлюбленным Харцем, очень подробно передана история отношений Лилиан 
и Георга.
 В сентябре 1901 года выходит в свет новый сборник рассказов под названием 
«Человек из Девона», и Голсуорси заявляет, что именно в этом сборнике впервые 
проявился его дар сатирика. «Суизину я обязан многим – ведь это он «открыл» во 
мне сатирика, более того, это единственный мой герой, которого я убил прежде, 
чем дал ему настоящую жизнь, – впоследствии он возродится в романе 
«Собственник»».
 Друг и биограф Голсуорси Р. X. Моттрэм считает, что рассказ «Спасение Суизина 
Форсайта» явился поворотным в творчестве писателя и одним из наиболее важных, 
этапных его произведений. Думаю, современный читатель вряд ли согласится с этим.
 Главным достоинством рассказа он будет считать создание образа Суизина 
Форсайта, с его «живучестью», нежеланием исчезнуть в глубине сознания его 
создателя, первого представителя семейства Форсайтов, призванного сыграть столь 
важную роль в творчестве Голсуорси.
 Суизин Форсайт в этом рассказе умирает, и, лежа на смертном одре и размышляя о 
прошлом, он вспоминает случай, совершенно не типичный ни для него самого, ни 
для его образа жизни. Если бы тогда он использовал свой шанс, вся его жизнь 
сложилась бы по-иному и сам он был бы другим человеком. В молодости он однажды 
приехал в Зальцбург, в Bierhalle [34] , попал в незнакомую компанию венгерских 
эмигрантов, стал принимать участие в их спорах и страстно влюбился в дочь 
одного из них – молодую девушку по имени Рози. Он чуть было не поддался 
искушению жениться на ней, но благоразумие и привычка подчиняться общепринятым 
условностям удержали его от этого шага. «Итак, они намерены женить его. Эту 
отвратительную мысль делало еще более отвратительной его уважение к браку. Брак 
для Суизина был делом благопристойным и высоконравственным, и он боялся всяких 
liasons [35] , в них было что-то грубое, примитивное». «Он сел на постели и, 
обхватив голову руками, попытался представить себе, что мог означать для него 
этот брак. Во-первых, это была нелепость, во-вторых, тоже нелепость и, 
в-третьих, опять-таки нелепость. Она будет есть курицу руками...»
 Вопрос ясен: он может овладеть этим прекрасным видением, сделать его своим и 
вместе с ним изменить тоскливое течение своей жизни, а быть может, и вообще 
бежать от ее привычного уклада. Однако он решает ничего не менять. Когда он 
умирает, к нему является призрак Рози, упрекающий его в трусости.
 ««Я помогу тебе», – сказала она.
 «Где ты? – задыхаясь, спросил Суизин. – Что случилось? Я потерялся».
 ...И вдруг Суизин пробормотал вслух сквозь сон: «Я что-то пропустил».
 И вновь чьи-то пальцы потрогали его лоб, вновь глаза Рози смотрели на него со 
стены. «Что это? – спросил он. – Можно мне выбраться отсюда и уйти с тобой? Я 
задыхаюсь». «Что это? – подумал он, – что я потерял?» И он начал медленно 
перебирать в мыслях все свои капиталовложения. Что же все-таки? То, чего он 
никогда не знал, да и не хотел знать, – самопожертвование, рыцарство, любовь, 
верность, красота и необыкновенные приключения – все эти отвлеченные вещи, 
которые нельзя увидеть, – они явились сюда, чтобы преследовать его?» Позже 
Голсуорси переработал рассказ и почти полностью сократил эту сцену, нанеся тем 
самым произведению непоправимый ущерб. Когда в 1909 году рассказ был переиздан 
вместе с романом «Вилла Рубейн», он появился под названием «Спасение Форсайта» 
и очень отличался от первого варианта.
 Это аллегорическая история, хотя ее герои не походили на Аду и Джона. И все же 
в какой-то мере Ада являлась для Джона той же Рози: это был шанс, ниспосланный 
ему судьбой, возможность порвать с условностями и сделать это прекрасное 
виденье и все, что оно несло с собой, своим – в случае Голсуорси это был мир 
художественного вымысла и литературы. Но оба – и Суизин, и Джон – ошибались, 
полагая, что жизнь предоставляет только один такой случай, не понимая, что 
наслаждаться даром жизни может лишь тот, кто открыт и восприимчив ко всему, что 
встречается нам на пути.
 Этот рассказ – первый пример того, что Голсуорси называет «негативным методом 
письма»: рассказывая историю жизни Форсайта и заставляя умирающего человека 
прийти к страшному выводу – что он, по сути, никогда не жил, – Голсуорси на 
самом деле рассказывает нам историю собственной жизни – только наоборот. Он 
воспользовался своим шансом, получил Аду, и из романа «Джослин» мы узнаем, что 
у него были моменты, когда он, как и Суизин, чувствовал, будто стремительно 
вскакивает в экипаж и «мчится обратно по дороге быстрее, чем ехал сюда, с 
бледным лицом и пустым взглядом».
 Большое участие в судьбе книги принял Конрад. «Я написал Блэквуду, – пишет он, 
– главным образом для того, чтобы напомнить ему, что неплохо бы среди других 
дел поскорее решить вопрос с Вашей книгой». Его хлопоты увенчались успехом, и в 
сентябре 1901 года Блэквуд издал книгу. Вскоре после ее выхода Конрад пишет 
Голсуорси письмо, представляющее огромный интерес. Оно датировано 11 ноября 
1901 года.
 «Хочу предупредить Вас об одной опасности, которая может помешать Вам 
завоевать популярность. Чтобы угодить публике, автор должен (если только он не 
льстивый глупец или напыщенный обманщик) очень близко знать предмет, делиться 
чем-то сокровенным. Однако только сокровенным здесь не обойдешься. Автор может 
обмануть кого угодно, но читатель поверит ему лишь тогда, когда обнаружит в 
главном образе героя (или героев) и в главной теме романа противоречия и не 
относящиеся к делу детали. Что бы там ни говорили, человек находится один на 
один со своей эксцентричностью (так это называют). Он склонен видеть 
целенаправленность там, где нет даже последовательности действий. Поэтому 
необходимо исследовать свой предмет глубоко и выискивать крупицы правды в 
океане несущественного. И самому предельно обнажиться, чтобы правдиво 
изобразить своих персонажей. Вам удается проникнуть вглубь и мастерски 
изобразить тех, кто не вызывает у Вас уважения. Это можно сказать об одном из 
второстепенных персонажей в «Вилле Рубейн». Что же касается данной книги, я 
считаю наибольшей Вашей удачей в ней образ Форсайта (sic). Я признаю это 
неохотно, потому что рассказ «Человек из Девона» написан с большим мастерством 
и в нем, несомненно, множество метких выражений». Написанное в столь далекие 
годы, письмо поражает своей проницательностью. Конрад указывает на опасную 
тенденцию, уже тогда проявившуюся в творчестве Голсуорси, – он не должен 
стесняться того, чтобы делиться сокровенным. При этом Конрад был неправ, 
полагая, что эта особенность творческой манеры Голсуорси будет мешать его 
популярности. Голсуорси при жизни имел такой успех, который был неведом никому 
из современных ему английских писателей, хотя после его смерти именно эта его 
внешняя беспристрастность привела к тому, что долгие годы о нем почти не 
вспоминали.
 Интересно также, что Конрад сумел оценить умение Голсуорси изображать «тех, 
кто не вызывает у Вас уважения»; в этом уже тогда проявился «негативный метод», 
который, принеся удачу в случае с Суизином, несколько лет спустя достигнет 
вершины своего развития при работе над образом Сомса.
 Как считает Конрад, рассказ «Человек из Девона», по которому назван весь 
сборник, гораздо интереснее и поэтичнее «Спасения Форсайта». Это странная, 
причудливая история, написанная от первого лица в эпистолярном жанре. Героиня 
рассказа Пейшнс обладает совершенно необыкновенным характером: в ней есть некая 
дикость и порывистость, делающие ее похожей на Кэтрин Эрншоу, героиню Эмилии 
Бронте [36] . Как и Кэтрин, Пейшнс типичная деревенская жительница. Она ничего 
не знает о жизни города и цивилизованного мира. В этом рассказе Голсуорси 
описывает любимый им Девон обстоятельнее, чем Бронте – Йоркшир или Харди – 
Дорсет; местность начинает играть в рассказе самостоятельную роль, это сила, 
определяющая судьбу ее жителей. Так, природа становится предвестницей 
трагической гибели Пейшнс, бросившейся со скалы после того, как она поняла, что 
покинута Зэхери Пирсом, своим возлюбленным.
 «Любопытство привело меня к тому самому обрыву, с которого упала она. Я 
отыскал на скале место, донизу сплошь увитое плющом; уступ, на который она 
поднялась, был чуть правее меня – настоящее безумие. Здесь я понял, какие 
бурные страсти владели ею! Позади, окаймленное маками, лежало сжатое поле, там 
копошились и летали рои насекомых; а хлеб еще не был убран, по-прежнему 
хлопотали коростели. До самого горизонта распростерлось голубое небо, море 
сияло во всем великолепии над этим черным утесом, там и тут тронутым красным. 
Над полями с их оврагами и ложбинами повисли огромные белые облака. Здесь небо 
никогда не бывает медно-красным, как на восточном побережье; вечно оно покрыто 
сонными, ватными облаками, неуловимо меняющимися и плывущими куда-то. У меня 
все еще звучали в ушах некоторые фразы из письма Зэхери Пирса. В конце концов, 
он такой, каким его сделала сама жизнь, окружающая среда, семейные традиции».
 За исключением, пожалуй, рассказа «Цвет яблони» и еще нескольких небольших 
рассказов, сборник «Человек из Девона» во многом отличается от всех других 
произведений Голсуорси. Здесь нет и тени сатиры, нет стремления критиковать или 
призывать к изменению чего-либо; это истории простых, сильно чувствующих людей, 
живущих в Девоне. На этой стадии своего творчества Голсуорси экспериментировал, 
пытаясь выработать собственный метод, и неудивительно, что в одной книге могли 
появиться два таких разных произведения, как «Человек из Девона» и «Спасение 
Форсайта». Обнаружив в себе призвание к сатире, он не спешит складывать новое 
оружие. Пейшнс – образ более привлекательный, но Суизин – более сильный образ. 
Выбор сделан: Суизин Форсайт становится первым настоящим литературным детищем 
Голсуорси.




 Глава 10
 ЛОНДОН И ЭДВАРД ГАРНЕТ


 К моменту издания «Человека из Девона» Голсуорси исполнилось тридцать четыре 
года. Уже опубликованы четыре книги под псевдонимом  Джон Синджон  ,  и их 
автор удостоен положительной оценки некоторых критиков. Голсуорси работает над 
двумя новыми книгами: «Остров фарисеев» и «Собственник», которые займут важное 
место в его творческой эволюции. Настало время отказаться от анонимности nom de 
plume [37] и предстать перед миром под настоящим именем – Джон Голсуорси.
 Теперь необходимо остановиться и более детально изучить «образ жизни» этого 
человека, который стоит на пороге мира большой литературы, переживает 
переходный период, который бывает у всех писателей, добившихся успеха в своем 
деле. Сегодня он пока один из многих, обычный саженец в большом саду, а завтра 
уже обгоняет всех в росте, превращается в цветущее дерево, непохожее на другие, 
завоевывает славу.
 Роман Голсуорси с Адой продолжался уже почти шесть лет. В 1902 году Ада 
предприняла решительный шаг и поселилась отдельно от мужа: «Теперь никто не 
стремится наказать меня, за исключением майора, готового прибегнуть к побоям», 
– говорила она в июле Моттрэму. Открыто любовники могли появиться вместе лишь 
во время совместных путешествий за границу, в которых Джон выступал в качестве 
«сопровождающего лица» Ады. Это обстоятельство плюс любовь Ады к заграничным 
поездкам приводили к тому, что много времени они проводили в путешествиях, 
ставших составной частью их совместной жизни. Аде очень повезло с родом занятий 
ее «компаньона», как писала она в своих путевых заметках «Через горы и дальше»: 
писателя «невозможно лишить его дела, если он только сам этого не захочет. 
Блокнот, ручка, походная чернильница (так как наш писатель не желал 
пользоваться авторучками: это был некий ритуал – задумчиво, размеренно, 
ритмично погружать ручку в чернильницу было ему необходимо так же, как и дышать,
 хотя он и не осознавал этого), и, таким образом, он был во всеоружии».
 Неясно, по каким именно причинам, но Голсуорси пришел к выводу, что его жизнь 
похожа на жизнь странствующего музыканта, который к тому же не имеет своего 
дома. «Я – вечный странник, – пишет он своему другу Сент Джону Хорнби в октябре 
1897 года, – никогда не знаю, куда подамся через месяц, но, как тебе известно, 
твердо убежден в том, что прелесть жизни состоит в движении. Нужно для начала 
стать доверенным лицом при заключении брачного контракта одного из своих друзей,
 вести его дела и так войти в привычную колею – или же заняться чем-нибудь, что 
удержало бы меня в определенном месте... Наверное, я буду прав, если скажу тебе,
 что я не из этой породы».
 Трудно назвать точные сроки и маршрут странствий Ады и Джона Голсуорси в эти 
годы. В биографии, написанной Мэрротом при содействии Ады, мало говорится о 
событиях между 1895 и 1905 годами, к тому же Ада собственноручно вырезала из 
своего дневника страницы, касающиеся этого периода. Похоже, что она хотела 
вообще выбросить из памяти эти годы «незаконной» любви; по крайней мере они не 
должны были составлять часть официальной биографии Джона Голсуорси.
 Тем не менее эти годы были одними из наиболее продуктивных и многообещающих в 
судьбе Голсуорси. В книге «Через горы...» даты сильно смещены (я думаю, 
специально), но мне кажется, что следующее беззаботное описание относится 
именно к этому периоду:
 «В те далекие дни мы много ходили пешком. Обычно выбиралось какое-нибудь 
живописное место – Кортина или, скажем, Ландро – в качестве отправного пункта, 
и мы совершали длительную прогулку, выходя до восхода солнца и возвращаясь в 
темноте. Сначала бывало очень холодно, но если через четверть часа мы не 
разогревались, то дело было либо в неважной погоде, либо мы просто плохо 
оделись. Выпив с утра только кофе с булочкой, уже в семь часов мы приступали к 
легкому второму завтраку. И так в течение всего дня – лишь легкие закуски с 
двух-трехчасовым интервалом. Мы считали такой распорядок дня менее утомительным 
и более благоприятным, чем обычные обильные застолья и последующий неподвижный 
отдых».
 Бывали у них и «дни отдыха», когда они не гуляли, а сидели на «тяжелых 
деревянных балконах, где пили кофе, ели булочки и мед, наслаждаясь свежим 
бодрящим утренним солнышком. Эти дни были действительно отдыхом после наших 
походов, требовавших большого напряжения; Джон понемногу писал».
 Они действительно много ходили пешком, Ада пишет, что их рекорд составлял «31 
милю, пройденную без особой усталости, так как мы дышали чистым горным 
воздухом». Этот отдых, как и многие предыдущие, Голсуорси провели в Доломитовых 
Альпах – их излюбленном месте.
 Весной 1902 года Ада жила уже отдельно от мужа, а в Лондоне они с Джоном, хотя 
формально и жили порознь, занимали квартиры, находившиеся по соседству – Ада в 
Хауз-Чеймберз в Кемпдене, Джон – на Кемпден-Хилл, в доме 16а – Обри-Уок. 
Неподалеку на Холланд-Парк-авеню жили и Георг и Лилиан Саутеры. Все три 
квартиры находились в нескольких минутах ходьбы друг от друга. Как нам известно,
 Лилиан Саутер с сочувствием относилась к связи брата с Адой, была предана 
своей будущей невестке, и ее дом в это время стал центром, фокусирующим 
интересы этого небольшого общества. Ральф Моттрэм, впервые посетивший Аду и 
Джека в 1904 году, нашел в доме Саутеров настоящее пристанище. Он оставил 
описание необычной, но очень приятной атмосферы, царившей в этом семействе.
 «Дверь (как и все подобные двери в те времена) открыла горничная в белом чепце 
и переднике, она провела меня в огромную, даже чрезмерно огромную студию со 
всеми соответствующими атрибутами – мольбертами, занавесями, рамками, красками, 
разложенными у стен или сложенными в галерее, в которой достаточно пространства 
для большого, хорошо накрытого стола, на котором стояли чашки, тарелки и 
настоящий русский самовар на подставке, накрытый специальным соломенным чехлом. 
Все это придавало комнате более «домашнюю обстановку», чем бывает обычно в 
таких местах. Председательствовала за столом миссис Лилиан Саутер. Ей помогали, 
с одной стороны, Джек и Ада, с другой – ее муж. У их ног, наполовину 
спрятавшись за материнским платьем или за ковром, возился самый веселый и 
необычный из всех мальчишек. Это был Рудо, семи лет от роду».
 Самому Ральфу Моттрэму в это время был всего лишь двадцать один год, но Аду он 
знал всю свою жизнь, так как его отец до 1900 года был ее доверенным лицом и 
опекуном. Когда она объявила о намерении оставить своего мужа майора Голсуорси, 
мистер Моттрэм-старший, огорченный ее поступком и не одобривший его, отказался 
быть и далее опекуном Ады. Тогда она попросила назначить им своего кузена Джона 
Голсуорси, и в 1904 году, когда Голсуорси приехал в Норвич по делам Ады, он 
познакомился там с Моттрэмом-младшим. Дружба Моттрэма с Адой и Джоном 
продолжалась всю их жизнь, но вначале, когда Моттрэм был еще совсем молодым 
человеком, супруги взяли его под покровительство, помогали ему и поддерживали 
его литературные наклонности. Вероятно, эта первая поездка в Лондон в октябре 
1904 года была значительным событием в жизни молодого провинциала из Норвича.
 Тогда же Моттрэм посетил и описал две другие квартиры членов этого кружка – 
«холостяцкие» квартиры Джека и Ады, в обстановке которых отразились черты 
характеров их хозяев. «Квартира Ады с ее серыми стенами и изящными безделушками 
явно описана Голсуорси в качестве квартиры Анонима в романе «Патриций». В 
другой раз, – продолжает Моттрэм, – мы завтракали в студии в Обри-Уок, где жена 
конюха угощала меня котлетами и яблочным пирогом, а Джек – превосходным 
рейнвейном. Мне было позволено увидеть складную кровать, на которой он спал, 
покрытую шкурами животных, убитых им во время его первых путешествий. В углу 
комнаты находился предмет, назначение которого было абсолютно непонятно для 
моего деревенского ума. Им оказалась кабинка турецкой бани – Джон уже тогда 
начал страдать от ревматизма, который так мучил его в старости».
 Голсуорси привили своему юному гостю и протеже вкус к культурной жизни 
Лондона; они считали, что это одновременно и развлечет Моттрэма, и расширит его 
кругозор. Джек повел его в Национальную галерею, «чтобы повысить уровень 
образования»; они сходили в театр, однако пьеса Зангвилла «Только Мэй-Энн» 
оказалась второсортной, да и постановка была неважной; все вместе они побывали 
в Картинной галерее королевы [38] , где исполнялась увертюра Чайковского «1812 
год»; заходил он с ними и в мастерскую скульптора Суона. Но самое большое 
впечатление на чувствительного начинающего писателя произвел завтрак 
литераторов в ресторане «Монблан». В своем письме, где Голсуорси приглашал 
Моттрэма погостить у них, он упоминал заманчивую перспективу: «Я могу взять Вас 
с собой в один скромный ресторанчик, где всегда можно встретить Гарнета [39] , 
а при случае – Хадсона и Беллока! [40] « Отчет об этом завтраке стоит привести 
целиком: «Длинный стол был накрыт в колониальном стиле: груботканая скатерть, 
груды тарелок и графины с простым красным вином. Во главе стола сидел Эдвард 
Гарнет, одеянием своим напоминающий священника. Это впечатление усиливалось от 
того, что ел он одной вилкой, в левой руке держа книгу, которую внимательно 
изучал – видимо, для будущей рецензии, ухитряясь при этом с набитым ртом 
задавать тон общему разговору. Слева от него сидел Хилери Беллок, явившийся, 
как и я, в котелке; залпами опорожняя рюмки, он говорил без умолку. Томас 
Секкомб и Джек, сидевшие напротив Хадсона (когда он присутствовал), вели себя 
очень тихо...
 Джек ел умеренно и разборчиво, не вынимая монокля из глаза. Теперь я 
подозреваю, что несколько таких трапез он оплачивал из своего кармана».
 Из сказанного выше ясно, что к этому времени Голсуорси стал своим человеком в 
литературных кругах Лондона. Этим он во многом обязан интересу к себе и влиянию 
одного человека – Эдварда Гарнета. Гарнет – яркая и загадочная личность в мире 
литературы того времени. Он был чрезвычайно важной, влиятельной фигурой в 
писательской среде, не создав при этом ничего стоящего. Он – лидер группы 
писателей, получивших известность в начале нашего века, – Джозефа Конрада, 
Форда Медокса Форда, Арнольда Беннетта [41] и У. Г. Хадсона, – и это лишь 
некоторые из них.
 Эдвард родился в 1868 году, он был сыном Ричарда Гарнета, литературного 
критика и биографа. Жена Эдварда, Констанция, была переводчицей произведений 
Достоевского и других русских писателей, много сделавшая для того, чтобы 
познакомить англоязычный мир с русской литературой. Дэвид Гарнет считает, что 
его отец – Эдвард и дед – Ричард были «не от мира сего» и поэтому совершенно не 
занимались «проталкиванием» собственных произведений, но весьма способствовали 
расцвету талантов других писателей. «Призванием Эдварда было открытие таланта в 
неизвестных писателях. Но когда кто-нибудь из его протеже добивался успеха, 
Эдвард зачастую терял к нему интерес. «Гадких утят» он предпочитал «прекрасным 
лебедям»... Задачей его жизни было открывать таланты и бороться за их 
признание».
 Завтраки по вторникам в лондонском ресторане «Монблан» превращались в приемы 
Эдварда Гарнета для его литературных протеже. Здесь «собиралась элита городской 
интеллигенции; она завтракала и под председательством Эдварда Гарнета, который 
долгое время был литературным (так сказать, «нонконформистским») папой Лондона, 
обсуждала насущные социальные проблемы...»
 В этот период Джон был частым гостем в Кирне – доме Эдварда и Констанции 
Гарнет, прозванном Эдвардом «уголком Достоевского». Еще до этих визитов Джон 
был в восторге от переводов Тургенева, сделанных Констанцией, и вел с ней 
переписку по этому поводу, но, по словам Эдварда Гарнета, впервые к ним в дом 
Голсуорси привел Джозеф Конрад. Этот дом имеет свою необычную литературную 
историю. Унаследовав деньги от отца Констанции, Гарнеты решили построить себе 
загородный дом, расположенный, однако, неподалеку от Лондона, чтобы Эдвард мог 
ездить туда на работу. Они выбрали участок в Лимпсфилд-Чарте в Кенте – 
прекрасное, не испорченное цивилизацией место, к тому же поблизости от дома их 
друга Сиднея Оливье. Уединенное, укрытое со всех сторон от посторонних глаз 
лесом поле понравилось им обоим, и они построили Кирн по собственному проекту. 
В этом небольшом доме, спроектированном в форме буквы «L», с толстыми стенами и 
гигантскими каминами комнатки были очень маленькими, и в конечном итоге дом был 
несколько странным и неудобным. Тем не менее Гарнетов он устраивал: они были 
изолированы от местных жителей; в нем они могли работать и принимать своих 
друзей, и время от времени он становился своеобразным «литературным гетто». 
Одно время недалеко от них в коттедже «Грейси» жил Форд Медокс Форд со своей 
женой Элси; в жизни Форда наступил «деревенский период», он с важным видом 
разгуливал по окрестностям «в халате из грубой ткани и гамашах и разводил уток».
 Но главным для него, конечно, было находиться возле своего наставника и 
«средоточия событий».
 В таком окружении Голсуорси со своими изысканными манерами и холеной 
внешностью должен был чувствовать себя «белой вороной». Должно быть, он полагал,
 что Гарнет считает его несколько странным писателем, потому что сам Гарнет 
вспоминает, как во время их прощания после первого визита Голсуорси в Кирн-хаус 
«тот сказал с блеском в глазах: «Я не такой дурак, каким кажусь». Голсуорси 
очаровал и юного Дэвида Гарнета; большое впечатление на того произвели рассказы 
Голсуорси о гордом олене и краснокожем проводнике-индейце, и он тайно прозвал 
гостя Бегущим Лосем. Дэвид был также потрясен тем спокойствием, с которым 
Голсуорси в свой первый визит утихомирил кошку Гарнетов, пришедшую в ярость от 
того, что собака посмела проявить интерес к ее котятам: он вынес взбесившееся 
животное из дома с таким видом, будто «она ласково мурлыкала у него на руках в 
ответ на его ласку». Дэвид вспоминает еще один неприятный случай, когда та же 
собака Пупси где-то откопала и притащила в дом разлагавшуюся, всю покрытую 
червями воловью голову. Голсуорси даже не вздрогнул, хотя большинство 
присутствующих онемели от отвращения и зловония. Он спокойно взял лопату и 
кирку, отнес ужасный предмет в глубину сада, вырыл большую яму, закопал голову, 
вернулся в дом, тщательно вымыл руки и отряхнул колени носовым платком, 
смоченным одеколоном.
 Мелкие происшествия... Но как много они говорят о Голсуорси, его невозмутимом 
спокойствии при любых обстоятельствах и в то же время о его чрезмерной 
щепетильности. Они также объясняют, почему люди, столь отличающиеся от него по 
характеру и темпераменту, такие, как Конрад, Форд или Гарнет, любили его и 
восхищались этими, казалось бы, несовместимыми в одном человеке чертами.
 Отношения Гарнета с близкими ему писателями редко складывались счастливо. 
«Друг мой – враг мой», – пишет Форд Стенли Анвину, выражая мнение многих своих 
коллег. Отношения Голсуорси с Гарнетом не были исключением, наиболее ярким 
подтверждением тому служит письмо Голсуорси Гарнету по поводу романа «Патриций»,
 написанное в сентябре 1910 года, десять лет спустя после их первой встречи, из 
которого видно, что Гарнет так полностью и не преодолел первоначального 
неблагоприятного мнения о манере письма Голсуорси (сложившегося, когда Гарнет 
делал для Фишера Анвина внутреннюю рецензию на роман «Джослин»).
 «Я всегда чувствовал, что Вы ко мне немножко несправедливы, – с того самого 
дня, когда прочел кусок из Вашего отзыва на «Джослин» (который вообще не 
следовало мне посылать), о том, что из меня никогда не выйдет художника, что я 
всегда буду смотреть на жизнь как бы из окна фешенебельного клуба. И от книги к 
книге мне всегда казалось, что в глубине души Вы досадуете на то, что вынуждены 
все больше отходить от такой точки зрения, что Вы со своей крепкой, а в те годы 
еще более нерушимой верой в свою способность правильного суждения (которая у 
Вас очень сильна) раз и навсегда раскусили меня и не могли ошибиться. Я всегда 
чувствовал, что я глубже, более изменчив и, может быть, более широк, чем Вам 
кажется. Будучи от природы немногословен, я никогда этого не говорил, – но Вы, 
надеюсь, не рассердитесь, что теперь, впервые за десять лет, если не больше, я 
высказал то, что думаю. Да, я всегда чувствовал, что борюсь с известным 
предубеждением, которое укрепляется при каждом нашем свидании моей 
медлительностью в словах и манере. Вы говорите: «Эта книга – не Вы», – но этим 
как бы даете понять, что в Ваших глазах я – что-то установившееся, определенное,
 узкое. Вот это я всегда в Вас чувствую. «Джек такой,  et  voila  tout !» 
Вероятно, это привычка критического ума, которому приходится составлять 
суждения об определенных вещах и отрицать возможность изменения или роста до 
тех пор, пока изменение или рост не станут слишком явны».
 Это письмо во многом проливает свет на характеры обоих литераторов, и надо 
отдать им должное: столь разные люди все же сумели плодотворно и гармонично 
работать вместе.
 Тем не менее Голсуорси так никогда не смог до конца забыть злосчастную 
рецензию Гарнета на «Джослин». В последнем написанном им материале – черновике 
речи, подготовленной для получения Нобелевской премии, содержится обстоятельная 
попытка оправдать себя. «В письме, в котором он (Анвин. –  К. Д.)  отказывается 
в дальнейшем иметь со мной дело, содержится цитата из рецензии на мой роман: 
«Автор этой книги по своей сути человек из фешенебельного клуба». Меня это 
больно поразило...» И далее он описывает, сколь мало в его жизни значил клуб: 
«место, куда я приходил, где вешал шляпу и нырял в какое-нибудь кресло с книгой 
в руках и с верой в душе в справедливость критики».
 Во всяком случае, для Голсуорси отношения с Гарнетом были очень напряженными. 
В феврале 1902 года он послал ему первый вариант «Острова фарисеев» 
(первоначально роман назывался «Язычник»). «Я не уверен, что поступаю правильно,
 посылая Вам эту рукопись в таком виде, но не могу не сделать этого, а потому 
хотел бы верить, что Вы не разгромите ее полностью до тех пор, пока я не 
закончу работу над ней». На редкость деликатные отношения между писателем и 
критиком делали свое дело: Голсуорси чувствовал необходимость в критической 
оценке Гарнета и в то же время тяготился ею. Он отправляет посылку с только что 
оконченной рукописью, на которой еще не высохли чернила, герои которой еще 
слишком дороги авторскому сердцу, чтобы легко можно было вынести 
неблагоприятные отзывы; но именно потому, что все так свежо, так живо для него, 
он должен показать это кому-нибудь, особенно такому опытному, такому 
признанному критику, как Эдвард Гарнет.
 Их взаимоотношения были очень щепетильными, но взаимопонимание здесь возникло 
быстро. «В настоящий момент, независимо от всех критических замечаний, 
позвольте мне сказать, что «Язычник» делает Вас достойным симпатии в 
человеческом плане и что рукопись имеет огромное значение и для писателя, и для 
читателя, так как призвана сократить дистанцию между ними, устранить 
отчужденность и взаимное непонимание».
 Закономерно возникает вопрос, насколько плодотворным было для Голсуорси 
влияние Гарнета в более поздний период его творчества. Были времена, особенно в 
период завершения работы над «Собственником», когда Голсуорси считал критику 
Гарнета пагубной и мешающей ему работать. Но в первые годы их знакомства 
поддержка и помощь Гарнета, несомненно, много значили для Голсуорси; рядом с 
ним был очень влиятельный человек, который не только давал ему советы и 
наставления по части книжного рынка, не только влиял на издателей, занимавшихся 
романами Голсуорси, но и рекомендовал журналам и другим периодическим изданиям 
его рассказы и стихи. В апреле 1901 года он предложил «Спикеру» и «Манчестер 
Гардиан» опубликовать два стихотворения Голсуорси – «Мужество» и «Приключения 
странствующего рыцаря», и 14 июня он писал Голсуорси: «Редактор «Спикера» 
написал мне, что опубликует Ваши стихотворения, но позднее – сейчас он полон 
«под завязку»». В письме от 20 мая 1903 года он дает советы, где лучше издать 
«Фарисеев» – так тогда назывался роман «Остров фарисеев»: «В нем очень сильна 
критическая сторона, и он великолепно написан. Я вчера повторил это Дакворту. Я 
также сказал ему, что посоветовал Вам обратиться к Хайнеману и Метьюену, а к 
нему в случае необходимости вернуться позднее – по Вашей системе половины 
прибыли».
 Каковы бы ни были недостатки Гарнета – критика и наставника, Голсуорси и его 
окружение считали дружбу с ним неизбежным приложением к серьезной литературной 
карьере. «Те из нас, кто хочет хорошо работать, рано или поздно придут к нему. 
Так почему бы не сделать это раньше?» – писал Голсуорси Моттрэму в 1904 году.




 Глава 11
 ГОЛСУОРСИ И ФОРД МЕДОКС ФОРД


 Из этой ранней переписки Голсуорси с Эдвардом Гарнетом ясно, что Голсуорси к 
тому времени уже стал крупной личностью и имел собственное мнение о своем 
творчестве; он знал, куда шел и что хотел делать. Профессиональная помощь 
Гарнета была ему нужна для достижения своих целей, но он не желал, чтобы Гарнет 
разъяснял ему, что это за цели. Опубликованные им произведения 
свидетельствовали о том, что появился новый писатель, может быть, даже великий 
писатель. Он обнаружил в себе талант сатирика: сатира была именно тем оружием, 
которым он прекрасно владел; его произведения были зеркалом, в котором общество 
увидело свое истинное лицо, свой эгоизм, пустоту существования, ложные ценности 
и лицемерие.
 Тогда же он пытался найти какой-нибудь компромисс, чтобы решить свои личные 
проблемы; он уже не был отчаявшимся, сосредоточенным на самом себе Жилем 
Легаром из романа «Джослин», но в обществе продолжал оставаться изгоем. Ведь 
из-за связи с Адой большинство представителей его класса не могли принимать 
Джона у себя или относиться к нему с должным уважением: Моттрэм вспоминает, как 
однажды, когда Голсуорси взял его с собой в свой клуб «Юниор Карлтон» [43] , 
один из молодых членов клуба сделал вид, что не заметил Джона. Позже писатель 
почувствовал, что ему не следует появляться в клубах или в обществе. Изгнанный 
из общества, он мог теперь легко контактировать с отверженными – бедняками, 
представителями низших сословий, заключенными, словом, «отбросами общества». О 
них он собирался писать, они были предметом заботы Ричарда Шелтона, героя 
«Острова фарисеев», и убедительным обоснованием для атаки Голсуорси на 
«форсайтизм» – художественное воплощение основных черт привилегированных, 
самодовольных «сливок» общества.
 Но по иронии судьбы именно Ада – причина его остракизма, основной повод 
крестового похода Голсуорси против общества – в конце концов вернула его в это 
общество, превратила его из «сердитого молодого человека», каким он был в 1905 
году, в значительную общественную фигуру 1920-х годов. Характерно замечание 
Моттрэма о том, что, когда Голсуорси стал «одной из наиболее известных 
личностей своего времени, Ада стала аккуратно заменять его имя на «Дж. Г.», 
оставив «Джека» и иногда «Джона» для личного пользования».
 Однако, подвергаемый остракизму определенными слоями общества, именно в это 
время Голсуорси тесно сошелся со многими писателями, причем некоторые из них 
сделались его близкими друзьями, что, возможно, также стало одной из причин его 
гонений. Позднее эти привязанности перешли в обычные знакомства, и у него 
осталось мало близких друзей вне семейного круга, хотя они с Адой общались с 
огромным количеством людей. Ада перечисляла их в своем дневнике, а Джон 
жаловался, что у него болит рука от постоянных рукопожатий.
 Дружба Голсуорси с Эдвардом и Констанцией Гарнет поддерживалась и углублялась, 
он был частым гостем в их доме, а также любил гостить у Конрадов, постоянно 
менявших место жительства: «С 1895 по 1905 год я часто гостил у них – сперва в 
Стэнфорде в Эссексе, затем в Стэнфорде в Кенте. Хозяин был неизменно внимателен 
и добр ко мне, когда мои щенячьи глаза стали открываться и я, находясь еще 
только на подступах к литературе, начинал борьбу за овладение мастерством». 
Бывал Голсуорси и в Пенте близ Олдингтона в графстве Кент. «То было уютное 
жилище, где все время приходилось помнить о низких потолочных балках, где за 
окнами резвились утки и кошки, а дальше, на лугу, – ягнята».
 Джозеф Конрад к тому времени ушел с морской службы и теперь с огромными 
трудностями пытался прожить с женой на литературные заработки. Джесси была 
милым домашним существом, но по уровню интеллекта совершенно не подходила 
своему мужу, и для вдохновения и поддержки в работе ему необходимо было 
постоянное общение с друзьями. «Я была благодарна, когда кто-нибудь из самых 
близких его друзей – Джон Голсуорси, Эдвард Гарнет или Е. Л. Сондерсон – могли 
приехать к нам на весь уикенд. Симпатия и поддержка, исходившие от них во время 
этих посещений, благотворно влияли на «умственный механизм» Конрада и вселяли в 
него бодрость», – писала Джесси после смерти мужа. Тем более что Конрад был 
таким писателем, который нуждался в поддержке, легко приходил в отчаяние, падал 
духом и терял уверенность в себе: «Все, любой успех кажется таким безнадежно 
далеким, как будто он находится за пределами времени, отпущенного человеку, как 
будто это одно крошечное мгновение, ради которого мы должны безумно суетиться, 
– писал он Голсуорси. – Вы не представляете себе, как поддерживает меня Ваш 
интерес ко мне. Я невыразимо устал думать и писать, видеть, чувствовать, жить».
 Эту дружбу оба писателя пронесли через всю свою жизнь, но больше всего они 
встречались в то десятилетие перед женитьбой Голсуорси и писали друг другу 
почти каждую неделю, хотя, к несчастью, все письма Голсуорси утеряны. 
Удивительно, что Голсуорси ничего не говорил Конраду о своих литературных 
планах до тех пор, пока они не стали осуществляться и книга «Под четырьмя 
ветрами» не оказалась в издательстве. «Этот хитрец никогда не говорил мне, что 
он пишет, – писал Конрад Анвину в марте 1897 года. – Он первоклассный парень, 
умница, повидал мир». По-видимому, первая литературная проба его друга не 
произвела на Конрада особого впечатления, так как, прочитав «Человека из 
Девона», он писал Голсуорси: «То, что человек, написавший когда-то «Под 
четырьмя ветрами», стал автором такого сборника, как «Человек из Девона», 
вызывает у меня чувство огромного удовлетворения. Это подтверждает мою 
проницательность, мою точку зрения, мои суждения и мою привязанность к Вам, в 
кого я верил и продолжаю верить».
 Ада также была вовлечена в эту дружбу, она проявила большую заинтересованность 
в работе Конрада, а позднее обращалась к нему за помощью при переводе рассказов 
Мопассана из сборника под названием «Иветта». «В последнее время я часто 
общаюсь с Джозефом Конрадом, он помогает мне в переводах с французского... это, 
кажется, для него отдых, ведь он целый день не притронулся к собственной 
работе». «Конечно, Ада – ангел», – говорил Конрад Голсуорси.
 Дружба домами носила очень непринужденный характер: «Борис (маленький сын 
Конрада. –  К. Д.)  интересуется, не приходитесь ли Вы родственником Джеку, 
покорителю великанов? А в остальном у него все прекрасно». В 1906 году Конрад 
жил в доме Голсуорси в Лондоне: «Не могу сказать, чтобы я много работал в 
деревянном домике (беседка в саду), но я честно курю там по три с половиной 
часа каждое утро, положив перед собой лист бумаги и держа в руке американскую 
вечную ручку. Чего еще можно требовать от добросовестного писателя – право, не 
знаю». Но более всего Конрад ценил в Голсуорси его уравновешенный характер, 
цельность натуры и благородство, столь отличные от его собственной 
импульсивности. Он то был в приподнятом настроении, то вдруг впадал в отчаяние, 
и на это имелись свои причины: у него было плохо со здоровьем, работа 
продвигалась с большим трудом и он постоянно испытывал финансовые затруднения. 
Письма его полны горести: «Я не очень счастлив – мне стало трудно писать. Либо 
я совсем износился, либо стал идиотом». «Как мне помогает то, что такой человек,
 как Вы, всегда со мной!»
 Должно быть, Голсуорси всегда осознавал разницу в характерах и происхождении 
между собой и теми писателями, с которыми он теперь сблизился. Он был воспитан 
как истинный английский джентльмен; его научили быть сдержанным и умеренным в 
поведении и, главное, ни в коем случае не давать волю чувствам. Он имел также 
то, чего не имело большинство его новых друзей, – материальную обеспеченность: 
у него были средства, чтобы вести соответствующий образ жизни, содержать уютный 
дом, а при желании путешествовать. Более того, он был относительно независим от 
издателей и даже, как в случае с книгой «Под четырьмя ветрами», мог 
финансировать публикацию своих книг. Можно возразить, что такая устроенность в 
те времена имела и негативные стороны, что без трудностей и финансовых забот, 
которые часто портили настроение Конраду или Форду, жизнь казалась слишком 
легкой и спокойной. Что талант художника расцветает в нужде, а если ему не с 
чем бороться, он блекнет. Но в те годы у Голсуорси были свои заботы – его 
тайная жизнь с Адой, и это дало материал для лучших его произведений.
 Через Конрада Голсуорси познакомился с чрезвычайно эксцентричным Фордом 
Медоксом Фордом, который жил иногда в Пенте близ Олдингтона. (В сентябре 1898 
года этот дом снял Конрад, а Форд с женой переехали в деревенский коттедж.) 
«Хьюффер (Форд) влюбился в книгу «Под четырьмя ветрами», – писал Конрад 
Голсуорси; после этой книги Форд следил за творчеством Голсуорси с большим 
интересом. Он писал о рассказе «Спасение Форсайта»: «Это самая прекрасная вещь 
из написанных Вами». В своих мемуарах Форд описывает, как, будучи в гостях у 
Конрада в Пенте, он познакомился с Голсуорси: «Я приготовился к чему-то 
необыкновенному, заметив, с каким сияющим лицом Конрад сообщил: «Джек 
спрашивает, можно ли ему прийти».
 Я правил резвой кобылой. Он (Голсуорси) ухватился сбоку за экипаж, но не сел в 
него, а сказал, что хочет немного поразмяться...
 Я стегнул кобылу. Это было очень хорошее животное, старое, но в его жилах 
текла кровь настоящего арабского скакуна. Я думал, что увижу этого парня лишь 
через четверть часа, когда подъеду обратно к дому... Но он был рядом – бежал, 
держась за коляску, с невозмутимым спокойствием. И пока мы ехали по Пикадилли, 
он беседовал со мной... о глинистых землях вокруг Пента, которые переходят в 
известняковые холмы; о том, откуда берутся молодые куропатки; о Шелби Лаундсе, 
бесстрашном хозяине гончих в Восточном Кенте, который когда-то разводил собак в 
Кливленде. Англичане должны знать все эти вещи, иначе им не о чем будет болтать.
 Таким образом он пробежал милю с четвертью. Я чувствовал себя как Мопассан, 
когда перед его каноэ в Средиземном море вынырнула голова Суинберна [44] и поэт 
поплыл к берегу рядом с лодкой, весело рассуждая об Анакреоне [45] «.
 Этот анекдот напоминает, что на первых порах Голсуорси, хотя и несколько иначе,
 был столь же странен для своих новых друзей, как и они для него.
 В Лондоне (Форд вернулся туда в 1903 году) у них происходили импровизированные 
«полухолостяцкие» встречи. Голсуорси приглашал своих друзей к завтраку: «Завтра 
я буду завтракать с Голсуорси (представь, как рано мне придется встать)», – 
писал Форд Элси в феврале 1903 года и далее описывал квартиру в Обри-Уок: 
«Двери и окна были всегда открыты, и солнечный свет лился на посвистывающий 
серебряный чайник, шипящие на серебряных блюдах кушанья, красный кафель на полу,
 яркие ковры и яркие ширмы. И мы разговаривали до тех пор, пока для меня не 
наставало время возвращаться в мои окрашенные акварельными красками стены к 
бесконечному писательскому труду». По-видимому, и Голсуорси тоже посещал Форда, 
так как он писал, когда в апреле следующего года Форд уехал из Лондона: «Я буду 
очень скучать по Вас – как было хорошо, когда можно было запросто «заскочить» к 
Вам».
 Вероятно, в те годы на Кемпден-Хилл царила та особая атмосфера, какая бывает в 
богемной среде; по плану города видно, как близко друг к другу стояли дома 
членов этого маленького кружка. Мы уже знаем, что квартира Ады и дом супругов 
Саутер были расположены в нескольких минутах ходьбы от холостяцкой квартиры 
Голсуорси в Обри-Уок, Форд жил еще ближе – по его словам, прямо напротив 
водоема в Эрли-Гарденз; недалеко оттуда – на Гордон-Плейс, 17, устроились и 
Конрады. Вот так они все вместе и жили почти в буквальном смысле этого слова: 
Форд жалуется, что Конрад писал «Ностромо» в его кабинете, так что они почти 
соавторы этой книги.
 Позже Форд поселился на Холланд-Парк-авеню, 84, где расположилась 
штаб-квартира журнала «Инглиш Ревью». Здесь же, на Кемпден-Хилл-роуд, 80, 
находился Саут-Лодж – дом несчастной Вайолет Хант [46] . Интересно, что на 
обеде у Голсуорси 21 марта 1907 года Вайолет Хант и Форд Медокс Форд 
встретились впервые после долгих лет разлуки (они были знакомы в детстве), и 
эта встреча положила начало одному из самых фантастических романов в истории 
литературы.




 Глава 12
 «ОСТРОВ ФАРИСЕЕВ»


 Таково было окружение Голсуорси в годы, когда он создавал свои самые смелые и 
имевшие наибольший успех произведения. В среде писателей и критиков он 
утвердился как многообещающий автор, но книга, которая привлечет внимание 
широкой читательской аудитории, была еще впереди, к тому же он пока не 
зарабатывал литературой себе на жизнь. «За девять, нет, пожалуй, за одиннадцать 
лет я не заработал ни пенни тем, что я (но никто другой, кроме меня) считал 
своей профессией. Я в ту пору был серьезным молодым человеком, учеником, 
которому некая внутренняя сила и вера в себя говорили, что однажды он станет 
настоящим писателем».
 Немного странно, что в этот период Голсуорси решил работать не над одной, а 
одновременно над двумя книгами – с 1901 по 1905 год он писал романы «Остров 
фарисеев» и «Собственник». По его словам, он создал обе книги за три года, 
причем первую из них он переписывал трижды, прежде чем он, или, может быть, 
Эдвард Гарнет, был удовлетворен. «Я не могу вспомнить начало «Острова фарисеев»,
 но помню, что написал его в августе 1901 года». Наверное, Голсуорси казалось, 
что первый вариант романа был весьма удачным, так как, вручая его в феврале 
Гарнету, он очень волновался в ожидании его приговора. Первоначальное название 
романа было «Язычник», и похоже, именно в этом варианте Гарнет обнаружил массу 
недостатков. В этот период Голсуорси и Гарнет регулярно обедали вместе – «раз в 
месяц», сообщает нам Гарнет, и, вероятно, именно во время таких встреч (в их 
переписке об этом нет ни слова) они тщательно обсуждали новый роман, который 
волновал обоих.
 «И вот наступил переломный момент. Я начал книгу, которая в конце концов стала 
«Островом фарисеев». Первый ее вариант я назвал «Язычник», это была цепь 
событий, рассказанных Ферраном от первого лица. Когда роман был почти закончен, 
я показал его Эдварду Гарнету. «Нет, мой дорогой, – сказал он, – это все очень 
хорошо, но вы не должны изображать этого парня так субъективно. Вы не можете 
по-настоящему понять нутро такого бездельника; вы должны изобразить его 
объективно, через восприятие такого человека, как вы сами». Я стиснул зубы, 
затем разжал их, представил себе Шелтона и переписал книгу. Я наполовину испек 
этот пирог. «Так уже лучше, – сказал Эдвард Гарнет, – но переделайте ее еще 
раз». Я вновь стиснул зубы, вновь разжал их и переписал роман в третий раз. В 
1904 году он был опубликован – первая из моих книг, вышедшая под моим 
собственным именем. Кажется, я заработал на ней пятьдесят фунтов; но это трижды 
переделывавшееся произведение все еще не было «написано» до конца. Оно прошло 
еще одну тщательную чистку, прежде чем в 1908 году приобрело законченный вид».
 Голсуорси никак не мог окончательно расстаться с романом: последняя чистка 
весной 1908 года была уже делом ненужным, вызванным требовательностью к себе 
самого автора. Это была попытка писателя, ставшего старше, заново обдумать и 
видоизменить произведение, написанное в более молодые годы. Ведь «Остров 
фарисеев», хотя Голсуорси и было в ту пору, когда он начал работать над ним, 
тридцать четыре года, принадлежит перу молодого человека.
 Если «Джослин» – это откровенный рассказ Голсуорси о его чувствах к Аде и о 
той травле, которую он перенес, любя замужнюю женщину, то герой «Острова 
фарисеев» Ричард Шелтон – выразитель самого «неосторожного» и непримиримого 
выступления Голсуорси против «общественных устоев». Шелтон – молодой человек, 
который, как и его создатель несколькими годами ранее, не знает, чем заняться 
после того, как он оставил карьеру адвоката. В издании 1904 года, которое 
представляется более живым, чем последующие, сказано, что Шелтон обнаруживает, 
что «быть влюбленным – это занятие, которое отнимает все его время без остатка..
. Он знал, что ничего не делать не достойно человека. Странным было то, что у 
него никогда не появлялось ощущения, что он ничего не делает».
 Шелтон очень наивен, его постоянно поражает поведение окружающих его людей, и 
более всего его невесты Антонии. Он с ужасом созерцает бездуховные супружеские 
отношения его знакомых: «Это было все равно что стучать в дверь, которую 
никогда не откроют, – наблюдать за людьми своего круга, где все супружеские 
пары похожи друг на друга, как близнецы. Они ни на сантиметр не сдвигали завесы,
 окутывавшей их души. Все они утонули в море окружающей их обстановки...» 
Шелтон бросается в свою комнату, чтобы излить охватившие его чувства в письме к 
Антонии: «В человеческой природе есть что-то ужасно отталкивающее, и чем 
здоровее люди, тем более отталкивающими они кажутся...» Он уверен, что она 
разделяет его взгляды, и обескуражен ее ответом: «Мне кажется, я не поняла, что 
Вы хотели сказать... Чтобы человек достиг совершенства, он должен быть здоровым,
 не правда ли? Я не люблю больных. После того, как я прочла Ваше письмо, мне 
пришлось поиграть на том жутком пианино – я почувствовала себя несчастной». 
Постепенно это становится привычным для их отношений. Шелтон ищет понимания, на 
которое она не способна: «Я должна стать всем для Вас. Вы действительно так 
считаете?» Как и ее мать, миссис Деннант, Антония считает, что Шелтон «в 
последнее время слишком много думает», и это делает ее несчастной.
 Параллельно главной сюжетной линии – Шелтон и Антония – развивается другая 
тема – дружбы между Шелтоном и обедневшим французом Ферраном. Ферран часто 
появляется в произведениях Голсуорси – в его рассказах и особенно в пьесе 
«Простак». Он приобретает значение символической фигуры, изгоя, выразителя 
интересов отверженных, неимущих. Прототипом этого образа был реальный человек, 
«умерший много лет назад в какой-то «благотворительной организации» от 
туберкулеза легких, вызванного обстоятельствами его бездомной жизни. Может, это 
и не «любимый герой» мой, но это реальный бродяга, с которым я впервые 
познакомился на Елисейских полях».
 В речи, подготовленной к получению Нобелевской премии, Голсуорси еще 
обстоятельнее говорит о значении для него образа Феррана. Вспоминая встречу в 
Париже с человеком, ставшим его прототипом, писатель говорит: «Между нами 
возник антагонизм, аналогичный тому, который возникает между природной 
склонностью человека к лени и тем лучшим в нем, что я называю силой духа. 
Передо мной открылся мир неудачников, скрытый мир людей, катящихся по наклонной 
плоскости. Мне часто говорили, что я несколько преувеличиваю способность моих 
героев переживать. Смею сказать, что это правда, но, когда я смотрю на лица тех,
 кто меня окружает, – лица людей, которые хорошо знают, что в то время, когда 
они наслаждаются своим завтраком, другие молча примиряются с полным отсутствием 
такового, – когда я смотрю на их лица, мне трудно принимать кормящую этих сытых 
людей философию, которая гласит: «Бедные всегда с нами».
 У меня сохранились старые пожелтевшие письма Клермонта. «Я хочу сказать, что 
поистине человеку, принадлежащему к обществу людей в цилиндрах, труднее 
проникнуть в мир неимущих, чем верблюду пройти сквозь игольное ушко». Мне 
тяжело это сознавать. Но благодаря той случайной встрече под чириканье воробьев 
на Елисейских полях родилась моя пятая книга».
 Ферран говорил за Голсуорси – в определенном смысле это и есть Голсуорси с его 
криком боли и протеста против несправедливости и неравенства в обществе. Суть 
книги состоит в конфликте двух разных Голсуорси, воплотившихся в воспитанном на 
условностях и влюбленном в Антонию Шелтоне и отверженном Ферране.
 История достигает кульминации, когда происходит знакомство Феррана с 
родителями Антонии и со строгим, полным условностей укладом в Холм-Оксе, их 
доме. Наблюдая Феррана и Антонию вместе, Шелтон вынужден признать, что Антония 
так и не сможет понять многого в его характере.
 «Она наблюдала за Ферраном, а Шелтон наблюдал за ней. Если бы ему сказали, что 
он за ней наблюдает, он с полной уверенностью стал бы отрицать это, но он не 
мог поступить иначе, ибо хотел понять, как же воспринимает Антония этого их 
гостя, в котором воплотилась вся мятежная сторона жизни, все, чего нет в ней 
самой».
 Третья переработка романа наконец-то была завершена, и оба – и Голсуорси, и 
Гарнет – были удовлетворены: «Между тем я рад признать, сколь хороши и сильны, 
на мой взгляд, «Фарисеи», я чувствую, как они оригинальны и что, написав их, Вы 
создали что-то, что останется, что будет жить, за что можно будет испытывать 
сдержанную гордость», на что Голсуорси ответил: «Вряд ли я когда-нибудь получал 
письмо, которое доставило бы мне большее удовольствие, чем это».
 Оставалась еще задача найти издателя. В августе 1902 года Конрад предложил 
второй вариант романа Хэллэму Марри, но в октябре он вынужден был написать 
своему другу: «Дорогой Джек! Они – звери. Я только что получил от X. М. записку 
с отказом, сопровождаемым множеством комплиментов. Только что заказной 
бандеролью отправил Вам Вашу рукопись. В конце концов, мы должны были быть к 
этому готовы. Ни одно произведение не оценивают по его художественным 
достоинствам, к тому же нет сомнений, что Ваша книга задела многие больные 
места общества».
 Но даже для третьего варианта романа найти издателя было очень нелегко. 
Вначале Голсуорси безуспешно предложил его Констеблю, затем снова вмешался 
Конрад и предложил роман Сиднею Полингу, работавшему у Хайнемана. 2 октября он 
наконец-то смог сообщить радостную новость о положительном решении. «Я был 
счастлив узнать, что он (Полинг. –  К. Д.)  чрезвычайно хорошо расположен к 
этой книге. Насколько я понял, сам Хайнеман колебался, но не в отношении 
художественных достоинств книги, а целесообразности ее издания. В то же время 
подобным образом он воспринимает каждое новое произведение, и в Вашем случае я 
не вижу препятствий к изданию книги».
 Переговоры прошли благополучно, с Хайнеманом был подписан контракт, включающий 
в себя условие, по которому Голсуорси обязался предоставить издательству право 
первого опциона на свою следующую книгу, которой стал «Собственник». Конрад 
поздравил его: «Я считаю, что условия договора с Полингом достаточно выгодные. 
Очень приличный авторский гонорар, но самое хорошее в нем – сроки представления 
рукописи. Это действительно большая удача, и я поздравляю Вас с нею. Это 
убережет Вас от волнений в будущем –  в том самом  будущем, которое  должно  
открыться перед Вами».
 Итак, можно считать, что книга была наконец завершена: она дважды 
переделывалась, была выгодно продана хорошему издателю, встретила теплый прием 
у друзей автора. Она вышла в свет 28 января 1904 года под окончательным 
названием «Остров фарисеев», автор – Джон Голсуорси (Джон Синджон), автор 
«Человека из Девона», «Виллы Рубейн» и т. д. Отзывы на книгу были разными: из 
сорока трех рецензий десять были весьма положительными и восемь столь же 
определенно отрицательными, обвинявшими автора книги в морализаторском тоне. 
Голсуорси уже тогда был подвержен опасности жертвовать искусством ради 
донесения своей идеи до читателя.
 Первые пять книг Голсуорси были изданы небольшими тиражами (первое английское 
издание «Острова фарисеев» составило всего 1500 экземпляров, из которых 750 
были отправлены в Америку с импринтом «Патнэм»), и лишь после успеха 
«Собственника» возникла потребность в переиздании книг Голсуорси. Вероятно, 
именно тогда перед писателем встал вопрос, какие именно свои ранние 
произведения он хочет сохранить для потомков и в каком виде. «Под четырьмя 
ветрами» и «Джослин» он отверг: первая была очень слабой книгой и заслуживала 
забвения, «Джослин» же слишком личный роман, чтобы теперь удовлетворять автора, 
который стал на десять лет старше, был женатым человеком и достаточно заметной 
фигурой в обществе. «Это («Джослин») плохой роман, он не был, как говорится, 
«хорошо написан». Техника письма хромала, образы несколько натянуты; 
предложения, несущие основную смысловую нагрузку, чересчур многословны и 
несовершенны». «Вилла Рубейн» и «Человек из Девона» после переработки изданы в 
одной книге в 1909 году.
 «Остров фарисеев», первая книга, предназначенная для переиздания, вызвал у 
Голсуорси большие затруднения. Он, несомненно, считал ее своим первым 
значительным произведением, работал над ней три года, отразил в ней основы 
собственной жизненной философии, но к 1908 году написанное им самим стало 
казаться Голсуорси чрезмерно прямолинейным и незрелым. К тому моменту его 
литературная репутация была утверждена двумя романами – «Собственник» и 
«Усадьба» – и пьесой «Серебряная коробка». Что же было ему делать с таким 
беспокойным детищем? Подлежал ли роман забвению, как «Джослин», или ему можно 
было разрешить жить, сохранить его как тень своего былого «я», приглушив тона? 
Он избрал второй путь: вооружившись красным карандашом, Голсуорси сел 
«подчищать» свое enfant terrible [47] .
 Красный карандаш очень тщательно прошелся по тексту, перепахав страницы, 
словно плуг. Некоторые изменения сделаны без видимой цели: ряд слов заменен 
безликими синонимами, производящими более слабый эффект, чем первоначальный 
вариант. Но наибольший урон тексту автор нанес, убрав целые пассажи описаний и 
оставив всего лишь одно слово, неспособное отразить его изначальную идею. Так, 
фраза «выражение дядиного лица было как у распятия» совершенно бессмысленна, в 
то время как первоначальный ее вариант: «выражение дядиного лица было такое, 
какое бывает у распятий, когда чувства рвутся наружу, как рвутся наружу кончики 
ногтей сквозь кожу башмака» – был живым и интересным описанием. Книга сильно 
пострадала от подобной «обработки», и потому текст второго ее издания 
значительно скучнее первого.
 Но целью Голсуорси, наверное, было и сократить произведение в каких-то его 
частях. Повзрослевший человек стремился отделаться от свидетельств его 
юношеских порывов; манера письма стала более выразительной; он начинал понимать 
тактические преимущества благоразумия и сдержанности. Шелтон образца 1908 года 
менее горяч, чем он был в 1904-м; измученный любовью к Антонии, в 1904 году «он 
молчал, обуреваемый страстным желанием, взгляд его был напряженным, руки 
дрожали», теперь «он молчал, сердце его билось». Шелтон стал более сдержанным и 
в своих суждениях об обществе. «Какое право имеет наш класс задирать нос перед 
всем остальным человечеством?» – думал он в 1904 году. В последующем издании: 
«Какое право имеет наш класс относиться ко всем свысока?» Нельзя не обратить 
внимание на еще одно изменение: в раннем издании герой романа после смерти отца 
становится «собственником»; в 1908 году он стал «человеком со средствами». К 
этому времени первоначальное определение «собственник» приобрело для Голсуорси 
более широкое значение.
 Я сочла необходимым рассмотреть все эти детали потому, что они свидетельствуют 
об огромных изменениях, происшедших в жизни Голсуорси и его мировоззрении. 
Нельзя не признать, что речь идет всего лишь о четырех годах, но, как мы увидим 
из последующих глав, годы эти были значительны для биографии писателя и 
наполнены событиями.




 Глава 13
 «СОБСТВЕННИК». ЧАСТЬ I


 Голсуорси писал «Собственника» три года, но, несмотря на это, роман доставил 
автору гораздо меньше хлопот, чем «Остров фарисеев». Большую часть книг он 
создавал одновременно и поэтому чувствовал облегчение, переходя от неуклюжего 
Шелтона к менее беспокойным Форсайтам.
 Работа над «Собственником» шла у Голсуорси более естественно, и писать о 
большом клане Форсайтов не представляло для него труда: это было сословие, 
которое он досконально знал изнутри, это были его собственные родственники.
 «Остров фарисеев» как бы «расковывал» Голсуорси, так как устами Ричарда 
Шелтона автор выражал гнев против всего того, что его раздражало. Он был 
неудовлетворен положением женщин в обществе, сознавая, что их считают низшими 
существами по отношению к мужчинам; даже богатые женщины до такой степени не 
вольны в своих поступках, что после смерти мужа их принуждают вновь вступать в 
брак, а бедные женщины, вынужденные приставать на улицах к мужчинам, которые 
используют их для удовлетворения своей похоти, ими же и бывают наказаны. «Мы 
получаем то, что хотим, не запятнав свою репутацию никоим образом, – страдают 
от этого только женщины. А почему бы и нет – они ведь низшие существа», – 
сердито размышляет Шелтон, сидя в своем клубе. Шелтон, как и Голсуорси, 
посещает тюрьму в Дартмуре, и его потрясают условия, в которых содержатся 
заключенные; как и Голсуорси, он бродит по бедным районам Лондона и видит, в 
каких отвратительных условиях живут неимущие. (Голсуорси использовал 
собственный опыт, полученный им в годы, когда молодым человеком он «любил 
гулять вечерами по беднейшим кварталам»; он бывал также в домах рабочих, 
собирая ренту во владениях отца.) Но наиболее отвратительным Голсуорси было 
безразличие его собственного класса, восприятие как должного несоответствия 
между их собственным благополучием и жизнью бесчисленных Ферранов, 
представляющих остальное человечество.
 Шелтон слишком сердит, чтобы быть приятным героем, он никогда не расслабляется,
 не перестает морализировать. Это похоже на кипящий котел, в котором 
поднимается давление: Голсуорси нужно сказать слишком много, и все это говорит 
Шелтон, выражающий мысли своего автора. Но написанная книга дала Голсуорси 
чувство свободы, он стал спокойнее и бесстрашнее и смог создать свой настоящий 
мир – мир «Саги о Форсайтах».
 Впервые новая книга упоминается в письме Конрада, датированном июнем 1905 
года:
 «Меня очень взволновала новость о вынашиваемом Вами романе. Это хорошая 
новость: ведь Вы – человек, идущий к поставленной цели и знающий, чего он хочет.
 Но чего именно Вы хотите? Для меня это вопрос. Имя человека уже само по себе 
говорит о его моральных устоях и традициях; и все же мне хотелось бы знать 
абсолютно точно, знать столько же, сколько знаете Вы (или думаете, что знаете), 
что же будет дальше с этим обреченным родом Форсайтов?»
 С самого начала Голсуорси почувствовал, что напал на «золотую жилу», писалось 
ему легко, и он с определенностью мог сказать, что книга, над которой он 
трудится, будет хорошей, возможно, даже гениальной; после долгих лет тяжелой 
работы, после многих «фальстартов» он нашел тему и манеру письма, которые 
подходили ему более всего. Первый отзыв Гарнета свидетельствует о том, что он 
по достоинству оценил книгу: «Первая глава великолепна, совершенна и по стилю, 
и по авторской концепции – и по-настоящему глубока», – писал он 12 июня 1904 
года, а в постскриптуме к письму добавляет: «Вы сумели проникнуть в суть всех 
этих Джемсов, Сомсов и прочих почти сверхъестественным образом».
 В этот период автор и редактор часто совершали совместные походы по Южному 
Уэльсу, и в том же самом письме Гарнет подтверждает, что условленная встреча 
состоится: «Все верно. Встречаемся в следующую субботу на станции в Кардиффе 
после прихода поезда в 5.45 или в Абервэгенни в 6.55».
 Нетрудно представить себе двух литераторов примерно одного возраста – между 
тридцатью и сорока годами, бредущих куда-то с рюкзаками на спине. У них обоих 
наступил тот этап, когда, казалось, жизнь обещает все: их еще не постигли 
разочарования и неудачи, до ужасов первой мировой войны оставалось десять лет, 
они пока верили в значимость собственной работы и в цивилизацию, носителями 
которой себя считали. Много лет спустя Голсуорси вспоминает «наши долгие споры 
в те давние времена, уютные обеды с услужливыми официантами, длительные 
прогулки в Уэльсе и утро, когда мы сквозь плотный туман пробирались к 
Карматен-Вэну, а на обратном пути обсуждали «Собственника» (который уже зрел во 
мне)». У Гарнета своя версия этого похода в тумане: «Та прогулка была 
безрассудно храброй, так как по дороге в горы нам нужно было обогнуть два озера,
 окруженных скалами. Я настоял на своем и искупался в первом же из них, а 
Голсуорси – фигура с туманными очертаниями где-то на берегу – ждал меня, 
свирепо поглядывая на часы.
 И все же судьба была к нам благосклонна: когда мы добрались до второго озера, 
поднялся сильный ветер и разогнал туман, открыв перед нами чудесный вид».
 Именно во время этой прогулки произошло еще одно событие, имевшее для 
Голсуорси далеко идущие последствия: это было открытие Манатона – маленькой 
деревушки в Девоне, расположенной между Мортонхамстедом и Бови-Трейси [48] . 
Манатон значил для Голсуорси больше, чем любое другое место на земле. Здесь, в 
Уингстоне, обычном деревенском коттедже, он провел свои самые счастливые годы, 
ибо с 1908 года они с Адой стали постоянными обитателями этого дома и до 1924 
года он был их главной загородной «резиденцией». Конечно, учитывая неутолимую 
страсть Ады к путешествиям, их посещения Манатона были нечастыми. Долгие годы, 
за исключением лишь военного времени, их жизнь состояла из бесконечных приездов 
и отъездов, из непрестанной возни с багажом, и можно лишь удивляться решимости 
Джона, который ухитрялся при этом еще и писать. Но для Джона Манатон был тем, 
чего он желал: он соответствовал его любви к природе, уединенной жизни, к 
безбрежным открытым просторам, его потребности побыть в одиночестве, забыть на 
время о сумятице городской жизни. В рассказе «Лютик и ночь» он описывает свое 
первое посещение Манатона и мгновенно возникшее чувство, что это место станет 
его духовным пристанищем:
 «Почему так случается, что в каких-то местах у нас возникает ощущение полноты 
жизни не только благодаря открывшимся нашим глазам просторам, но и потому, что 
мы вдыхаем и чувствуем огромный мир, частицей которого мы являемся, причем не 
более важной для него, чем ласточки или сороки, жеребята или овцы, пасущиеся на 
лугах, платаны, ясени и цветы в полях, скалы и маленькие стремительные ручейки 
или даже большие кудрявые облака и легкий ветерок, который гонит их по небу?
 Мы замечаем все эти частицы мирозданья, но они (насколько нам известно) нас не 
замечают; и все же в таких местах, о которых я говорю, невозможно не 
почувствовать, сколь суетна, суха и самодовольна наша жизнь и все то, что так 
много значит для нас – разумных существ.
 В этих редких уголках, находящихся, как правило, в отдаленных, не испорченных 
достижениями цивилизации местах, начинаешь чувствовать, как тебя обволакивают 
выскальзывающие из тумана видения – или, может быть, это волшебные и печальные 
души тех, кто некогда жил здесь в такой тесной близости к природе?
 Впервые я встретился с подобным видением в воскресенье в начале июня, забредя 
далеко на запад. Я прошел с рюкзаком на плечах двадцать миль, и, когда в 
маленькой гостинице крошечной деревушки не оказалось свободных мест, мне 
сказали, что я должен выйти через заднюю калитку, спуститься вниз по тропинке 
через поле к ферме, где смогут меня приютить. Как только я вышел в поле, я 
вдруг ощутил растущее чувство умиротворенности и присел на камень, чтобы 
сохранить его подольше.
 Встав наконец, я направился к дому. Он был длинный, низкий и очень грустный на 
вид, стоящий одиноко посреди мшистой травы, лютиков, нескольких рододендронов и 
цветущих кустарников, окруженный рядом старых развесистых ирландских тисов».
 Голсуорси, должно быть, вернулся из этого похода полный идей и воодушевления, 
так как они с Гарнетом исчерпывающе обсудили книгу; теперь, несомненно, 
наступит долгий период непрерывной работы, прежде чем труд, наконец, будет 
завершен. Но, как часто бывает, помимо нашей воли происходят события, порой 
полностью меняющие нашу жизнь. 8 декабря 1904 года после долгой и тяжелой 
болезни в возрасте восьмидесяти семи лет умер отец Голсуорси. «Если учесть, что 
два с половиной года назад врачи утверждали, что жить ему оставалось всего 
несколько недель, можно понять, сколь упорным был он по характеру, и оценить 
весь ужас нашего положения – ужас положения людей, наблюдавших эту долгую 
борьбу со смертью. У меня осталось чувство удивления и возмущения непостижимой 
грубостью природы», – писал Голсуорси своему другу Сент Джону Хорнби. Болезнь 
была не единственным фактором, омрачившим последние годы отца; за год до смерти 
старика Бланш ушла от него, обвинив в связи с гувернанткой их внуков.
 У его сына эта смерть, должно быть, вызвала противоречивые чувства. Несомненно 
одно: наряду с горем от утраты отца он испытывал чувство огромного облегчения. 
Наконец он смог предпринять официальные шаги, чтобы сделать возможным брак с 
Адой. Десять лет назад они сочли, что публичное обнародование их связи нанесет 
отцу Голсуорси огромную рану, а ему было тогда уже семьдесят семь лет. Могли ли 
они предполагать, что время ожидания окажется таким долгим, или вообразить, 
сколь мучительным будет этот период? Особенно для Ады, женскому достоинству 
которой был нанесен столь серьезный удар, что она так и не смогла полностью от 
него оправиться. Все это делало их отношения чрезвычайно деликатными. В 
характере Джона было заложено стремление исполнить все желания любимого 
человека, и эта его черта эксплуатировалась без меры. Ради здоровья Ады они 
должны были много ездить – повсюду, куда та пожелает; ее нужно было защищать от 
всего, что могло быть для нее трудным или неприятным; ее нужно было баловать, 
как ребенка, уступать ей во всем; даже игры они выбирали такие, в которых она 
могла быть победителем. Ее нужно было оберегать от любых волнений, которые 
могли бы ей напомнить о долгих годах ожидания. Трагедия Ады заключалась в том, 
что она, не ведая, что творит, требовала от Джона все больше и больше, пока его 
самопожертвование не стало полным и писатель, которого она сначала поддерживала 
своей верой и воодушевляла, не оказался всецело в оковах их брака.




 Глава 14
 ДОЛГОЖДАННАЯ СВОБОДА


 Джон и Ада не теряли времени: они открыто поехали вместе на Рождество в 
Манатон, который уже стал для них «их» местом, и, как они и надеялись, майор 
Голсуорси, который не мог больше держать никого в заблуждении относительно 
супружеской верности Ады, начал бракоразводный процесс. Чтобы избежать 
неловкости в то время, пока дело не будет завершено, Ада не станет полностью 
свободной и они не смогут пожениться, они решили отправиться за границу.
 Перед отъездом из Англии им необходимо было завершить множество дел: теперь 
тайна была раскрыта, и они должны были наконец посвятить близких друзей в 
истинный смысл их отношений; кроме того, Джон вынужден был выйти из всех клубов 
и отойти от дел. Хотя Голсуорси был глубоко убежден в том, что в сложившейся 
ситуации они с Адой избрали единственно верный путь, хотя он не раз освещал 
положение замужней женщины, несчастной в браке, в своих произведениях, тем не 
менее он понимал, что близкие друзья вполне могут осуждать его и, возможно, 
даже отречься от него из-за его поступка. Он не сомневался в том, что теряет 
право называться уважаемым и полноправным членом своего общества. «Мой дорогой 
Хорн, – писал он Сент Джону Хорнби 8 января, – я пишу тебе, чтобы отказаться 
быть доверенным лицом в твоем брачном контракте. Не думай, что это из-за того, 
что я боюсь лишних хлопот; я был бы счастлив, если бы все мои официальные 
обязанности носили столь же приятный и безболезненный характер. Суть в том, что 
я теперь не подхожу для такого рода дел. Иными словами, я покидаю Англию вместе 
с человеком, с которым меня связывает давняя и прочная привязанность. Когда 
завершатся все надлежащие формальности и настанет подходящее время (если судьба 
будет к нам благосклонна), мы поженимся и вернемся в Англию.
 Я не хочу особенно распространяться на эту тему, скажу тебе только, что ее 
замужество с самого начала было ужасным, что я держался в тени до тех пор, пока 
их разрыв не стал делом предрешенным, что если кого и стоит обвинять, то только 
меня, но у меня нет ощущения вины, и я уверен, что любой из нас на моем месте 
поступил бы точно так же. Ее муж – мой двоюродный брат, и этим объясняется то, 
что, пока был жив мой отец, мы не имели права причинять ему боль скандалом.
 Мы полностью преданы друг другу, мы не думаем, что что-либо может помешать нам,
 и мы этого не допустим. Те, кто знает нас лучше, полагают, что это будет 
нетрудно сделать. Я отошел от всех дел, вышел из клубов и т. д., и у меня 
наконец-то будет время и ничем не отягощенный ум, чтобы писать».
 Ральфу Моттрэму, который знал их обоих и, вероятно, уже был в курсе 
происходящего, Голсуорси написал аналогичное письмо, но в менее извиняющемся 
тоне:
 «Я уезжаю на 6—7 месяцев за границу – до тех пор, пока мы с Адой сможем 
пожениться. Ожидание – монстр с головой гидры будет убит, надеюсь, уже в этом 
месяце тем, что называется «процессом» в так называемом суде.
 После нашего возвращения, если Вы все еще будете считать нас людьми достойными,
 я надеюсь, Вы посетите нас в том маленьком домике, который я приобрел. Между 
тем, мой милый мальчик, я расстаюсь с Вами с чувством искрен93ней симпатии. Я 
настаиваю на том, чтобы Вы продолжали писать и не унывали.
 Нам предстоит пережить любопытный и захватывающий период, так как Ада, слава 
богу, совсем не то, что можно назвать обыкновенной женщиной, к тому же мы не 
зря пронесли через все испытания нашу преданность. Любопытно посмотреть, как 
будут воспринимать все это окружающие. В целом, это укрепляет веру в природу 
человека».
 По условиям завещания отца Голсуорси получил значительно большую финансовую 
свободу, чем имел до сих пор. Он мог свободно позволить себе и Аде вести тот 
подвижный образ жизни, который – он чувствовал – им предстоял, и в то же время 
содержать сначала один, затем два дома в Англии. Все это требовало немалых 
затрат, а он пока еще ничего не зарабатывал своими книгами. В 1903 году, когда 
от него ушла жена, Джон Голсуорси-старший изменил завещание, сильно сократив 
долю жены в наследстве и увеличив долю детей: Джон получил две тысячи пятьсот 
фунтов стерлингов, которые не облагались налогами, и его годовой доход возрос с 
четырехсот фунтов до семисот; более того, по истечении семи лет остатки 
отцовского состояния надлежало в равных частях распределить между детьми. 
Сыновья унаследовали их полностью, дочери должны были разделить свою долю с 
детьми.
 Вначале Голсуорси поехали в Италию, и 1 февраля Джон смог написать Эдварду 
Гарнету, что их адрес последующие десять дней будет: ««Гранд-отель» в Леванто 
близ Специи». Воспоминания же Ады дают основание предположить, что этот период 
продлился несколько дольше:
 «Находясь достаточно долго на Итальянской Ривьере в Леванто, мы обнаружили 
здесь немало неплохих маршрутов для прогулок. Утренние часы мы отдавали работе 
– он делал окончательную обработку «Собственника», я перепечатывала начисто 
текст. Днем мы изучали окрестности. Мы находили, что здесь очень мило, хотя 
должна сознаться, что это по большей части были довольно унылые предместья и 
дорога примерно полторы мили длиной. Эту скучную картину немного оживляли 
несколько крестьянок, стоящих у своих домов с пряжей: веретено крутилось, нить 
постепенно удлинялась под их пальцами. У меня есть повод вспоминать прогулки по 
Леванто, так как в часы, свободные от перепечатывания романа, я составляла 
путеводитель... Дороги вдоль побережья на север и на юг были очень живописны, 
особенно на север. Больше всего нам нравился один утес, на вершине которого 
росли великолепные сосны, между их золотистыми стволами было видно темно-синее 
море. Это плато мы назвали «греческим», подразумевая под этим нечто, понятное 
нам одним, хотя никогда не были в Греции».
 Эти месяцы остались самыми счастливыми в жизни Ады и Джона; они могли уже 
считать себя супругами и обрели уверенность в будущем; Джон работал над романом,
 который должен был принести ему наибольший успех; Ада, как она некогда и 
мечтала, оказывала помощь и поддержку великому писателю. В 1932 году Голсуорси, 
вспоминая период работы над «Собственником», отмечает то чувство полного 
умиротворения, которое он тогда постоянно испытывал:
 «Был замысел написать «Собственника» в сатирическом ключе, он создавался на 
большом подъеме. Я работал над ним, где придется, в самый острый период моей 
жизни. Две трети романа я писал два года, остальную треть завершил за шесть 
недель, когда на страницы рукописи сквозь ветви зимних деревьев пробивался 
бледный свет солнца Северной Италии. Я не торопился с публикацией этой книги, я 
знал, что это будет лучшее из всего, что я написал. Перечитывать его – 
предложение за предложением – доставляло мне истинное наслаждение, которое, 
похоже, я могу при желании испытать вновь».
 Итак, Голсуорси не торопился с публикацией книги. Более подробно говорится об 
этом в письме к Гарнету. «Я не хочу, чтобы книга вышла до октября, возможно, 
даже до Рождества, т. е. пока мы не сможем пожениться».
 Из Леванто они направились в Амальфи. Голсуорси надеялся, что здесь к ним в 
конце марта присоединится Гарнет. «Было бы очень здорово, если бы Вы смогли еще 
раз просмотреть рукопись, и было бы совсем чудесно, если бы Вы смогли сделать 
это вместе с нами в Италии, поэтому я прошу Вас выкроить хотя бы десять дней – 
в конце марта – и приехать к нам в Амальфи. Я, конечно, обеспечу средства для 
поездки». Вероятно, окончательно книга обсуждалась в длинных и эмоционально 
насыщенных письмах, так как Гарнет в Италию так и не приехал. Но «Собственник» 
был закончен в Амальфи. «Вчера я закончил вычитку текста, – писал Голсуорси 20 
марта Ральфу Моттрэму. – В книге более 100 000 слов, и Беллок называет ее 
наиболее «значительным» из моих произведений...»
 Климат был слишком жарким для пешеходных прогулок; «Чем дальше на юг, тем 
меньше хочется бродить пешком, хотя и в Сорренто, и в Амальфи мы много гуляли». 
Они посетили Конрада с женой, которые отдыхали на Капри. «Неделю мы пробыли в 
Сорренто, затем еще около недели на Капри, где обосновались Конрады. Мы провели 
вместе много времени, затем он проводил нас в Неаполь».
 «Вы напоминаете мне Одиссея, собравшего у себя на Аддисон-роуд странную 
коллекцию наблюдений над людьми – принесенных с гор, полученных в дорожных 
каретах, заимствованных у домохозяек и официантов в гостиницах. Могу добавить, 
что среди своих друзей Вы очень популярны, они Вас глубоко уважают», – писал 
Гарнет Голсуорси в мае, когда тот уже готовил к отправке первый завершенный 
черновик «Собственника». Драгоценная посылка была отправлена из Неаполя сестре 
Лилиан, которая должна была немедленно телеграфировать о ее получении: тогда 
другой экземпляр он направит прямо Гарнету.
 Затем они уехали из Неаполя и через Флоренцию отправились в Австрию, сначала в 
Тироль, где остановились в гостинице «Мендель», потом, в конце мая, в 
Мадонна-ди-Кампильо. Все эти переезды и совместное проживание в гостиницах 
облегчалось для них тем, что они уже тогда носили одну фамилию. Это был подарок 
судьбы, без которого все эти путешествия вряд ли бы состоялись, так как Ада не 
была той женщиной, которая смогла бы переносить постоянное, пусть даже 
молчаливое, осуждение посторонних. Впоследствии Голсуорси вновь и вновь 
приезжали в Тироль. Они любили сами горы, любили прогулки по ним и гостиницу 
«Мендельхоф», принадлежавшую семье Шпреттеров, которые относились к своим 
гостям как к друзьям.
 Мадонна-ди-Кампильо произвела на Аду менее благоприятное впечатление, хотя она 
однажды слушала там соловьев, которые «пели круглые сутки». Ада считала, что 
они должны петь только ночью, и она предпочла бы слушать «самый громкий крик 
черного дрозда». Она жаловалась, что окрестности очень скучные и однообразные, 
хотя на фотографии, сделанной одним из друзей, запечатлен «медведь, который 
взирает на расположившуюся неподалеку компанию».
 Из гостиницы «Мендель» Голсуорси, узнав, что рукопись благополучно прибыла к 
сестре, отправил второй ее экземпляр Гарнету заказной бандеролью. «Это мой 
единственный полный экземпляр, и я очень нервничаю из-за него, так как вряд ли 
у меня хватит мужества привести в такой же вид еще один экземпляр». Из этого 
следует, что Голсуорси продолжал работать над рукописью и вносил в нее 
изменения даже после того, как отправил из Неаполя первый экземпляр. Теперь он 
считал, что работа над книгой закончена, и просил Гарнета, чтобы ее «тщательно 
перепечатали под чьим-нибудь особым наблюдением, за что я заплачу дополнительно,
 так же, как и за отправку». А пока ему оставалось с нетерпением ожидать, какой 
приговор вынесут его великой книге, причем ждать в не очень благоприятных 
условиях, так как «из оставшихся двенадцати дней девять лил дождь как из ведра».

 27 мая пришло письмо, извещавшее о судьбе этой столь важной для Голсуорси 
книги. Содержание романа вызвало серьезнейший спор между автором и редактором, 
ставший почти историческим, по поводу того, имеет ли кто-нибудь право, более 
того – возможность становиться между писателем и его героями. Они – плоды его 
воображения: может ли кто-нибудь, кроме автора, знать, как они должны или будут 
вести себя при тех или иных обстоятельствах. И все-таки факт остается фактом: 
посторонний человек пытался доказать, как это сделал Гарнет, что такой-то 
персонаж (этим таким-то был Босини) не должен был вести себя так, как он себя 
вел, что не в его характере вести себя так, как его заставили себя вести. Все 
это является свидетельством того, что книга и ее герои живут собственной жизнью,
 отмежевавшись от своего создателя.
 Письмо Гарнета начинается с комплиментов книге Голсуорси, но затем он почти 
сразу же переходит к главному своему замечанию: конец романа все портит. В 
первоначальном варианте Босини, возлюбленный Ирэн, настолько удручен, узнав, 
что муж Ирэн Сомс силой овладел своей женой, что в отчаянии ночью выбегает на 
улицу и бросается под экипаж с намерением покончить с жизнью.
 «Короче говоря, я считаю эту книгу великолепной, написанной на высоком 
художественном уровне, а несколько мест в ней  почти гениальны.  Но, и я 
всячески это подчеркиваю, я считаю самоубийство Босини  художественным 
просчетом  ,  причем грубейшим, психологически фальшивым и серьезно портящим 
впечатление от всей истории». Далее он насчитывает ни много ни мало восемь 
причин, по которым он считает, что самоубийство Босини совершенно не 
соответствует его характеру и невероятно.
 Большинство аргументов Гарнета основано на том, что Голсуорси недопонимает 
людей менее состоятельных, чем он сам. «Любой человек, – пишет он, – который 
сам пробивал себе дорогу и жил на хлебе и сыре, частично застрахован от таких 
«финансовых крахов» до тех пор, пока семейные заботы и возраст не ослабят его 
волю».
 Голсуорси слышит в этом отголоски более раннего, больно ранившего его 
обвинения: неужели Гарнет до сих пор считает, что Голсуорси видит мир только из 
окон своего клуба? Неужели Голсуорси так и не сумел поставить себя на место тех,
 чьи жизненные обстоятельства отличаются от его собственных? И Гарнет 
усугубляет это сомнение, посыпая солью и без того болезненную рану – он 
заканчивает свое письмо следующим замечанием: «Вы вкладываете отношение к жизни 
человека с солидным банковским счетом в душу человека, презирающего банковский 
счет, и смешиваете их».
 Ответ, вернее, ответы, так как Голсуорси написал одно за другим сразу три 
письма, были отправлены немедленно. «Только что получил Ваше письмо, после того 
как девять часов добирался сюда на лошадях, и, вероятно, отвечаю слишком быстро,
 но, когда плохо, хочется поскорее облегчить душу. А плохо мне потому, что это, 
кажется, первое серьезное расхождение между нами в вопросах искусства». Из 
этого видно, что Гарнет не понял, что является для Голсуорси самым важным. 
Голсуорси чувствовал, что, не сумев четко обосновать мотивы поступков Босини, 
он как романист не справился со своей задачей. Гарнет считал, что в финале 
книги любовники должны вместе убежать, прихватив с собой «50 фунтов и ее 
драгоценности стоимостью, скажем, 30 фунтов». Такой конец был для Голсуорси 
неприемлем. Ирэн и ее прототип Ада были слишком гордыми женщинами, и они не 
могли представить себе, что могут взять что-либо у ненавистных мужей; к тому же,
 подчеркивает Голсуорси, по сути своей они пассивны. Гарнету, как и многим 
читателям романа, трудно понять тот ужас, в который повергает автора ситуация, 
вынуждающая женщину иметь близкие отношения с нелюбимым мужчиной, а также 
отчаяние (доводящее до желания покончить с собой) человека, любящего ее так, 
как любит Ирэн Босини. Голсуорси называет это «огромным моральным потрясением», 
«возможно, самым сильным моральным потрясением, которое может испытать безмерно 
любящий человек». Почти то же самое происходит в последнем романе Голсуорси 
«Через реку», где покинутый героиней произведения Клер муж Джерри Корвен 
насильно овладевает ею, и это событие повергает ее возлюбленного Тони Крума в 
безграничное отчаяние. Из всего этого можно сделать вывод, что аналогичные 
случаи имели место и с Адой, и, продолжая жить со своим первым мужем, она 
разжигала воображение своего сверхчувствительного молодого возлюбленного 
описанием ужасов супружеской жизни.
 Эти мотивы нашли отражение в критических замечаниях Гарнета и беспокоили 
Голсуорси, но более всего его огорчало то, что друг не понял главного в романе. 
По замыслу Голсуорси, концовка романа, когда возлюбленные расстаются навсегда, 
является подтверждением очевидного поражения «форсайтизма». Форсайтизм, 
философия собственничества, являлся, как мы подробнее рассмотрим далее, 
объектом самых яростных атак писателя, и он считал, что видимая победа Сомса на 
самом деле является полным его поражением, доказывающим, какая «пустая 
оболочка» эта собственность.
 Письма, написанные Голсуорси Гарнету из Тироля в начале июня, раскрывают, как 
автор постепенно начинал разделять мнение своего друга по поводу кончины Босини.
 «Я начал предварительную работу над третьей частью и думаю, что соглашусь с 
Вашим мнением в отношении самоубийства Босини. Я чувствую, что Вы правы; по 
мере написания романа тон его становился все более мрачным, а ведь в литературе 
нет места психологии». И в следующем письме миссис Гарнет: «Могу Вас порадовать 
– я сдаюсь. Общими силами вы убедили меня в том, что Босини – живой человек, а 
не просто фигура, присутствующая в книге ради сюжета». И далее в этом же письме 
он разъясняет: «В Сорренто, когда я закончил книгу, я был до того вымотан, что 
пять-шесть недель не мог даже письма написать; потому-то отчасти я, вероятно, и 
цеплялся сперва за самоубийство Босини». Итак, компромисс был достигнут: Босини 
оказывается в густом тумане под колесами экипажа, и читателю остается самому 
решать, произошло ли это случайно или преднамеренно. Странно, что у Гарнета 
было так много возражений в отношении Босини, так как, хотя этот персонаж не 
был тщательно продуман, прообразом Босини был сам Гарнет, о чем его сын Дэвид 
писал в биографии отца. Но может ли это быть? В письме от 2 июня Голсуорси 
замечает: «Между прочим, хотя это и говорит против меня, мы оба считаем, что 
такой человек, как Босини, по складу своего характера не способен на 
самоубийство; но, должен сказать, это ровным счетом ничего не значит, так как 
на это способны люди совершенно разных темпераментов».
 Эта переписка, судьба Босини, суть его характера, должно быть, стали темой 
нескончаемых бесед между Джоном и Адой во время их путешествия по Тиролю, и, 
безусловно, именно во время этих бесед были выработаны аргументы для письменных 
споров с Гарнетом. Но книга наконец была завершена, получила новое окончание, и 
13 июля Голсуорси с гордостью пишет Гарнету: «Я только что выслал рукопись 
одной посылкой (но не заказной), надеясь, что так она дойдет быстрее, чем 
заказная. Я послал ее Дакворту. Будет очень печально, если Вы не получите ее к 
среде. Но выяснилось, что, если бы мы посылали текст заказными письмами, это 
обошлось бы нам в 3 фунта. Я никак не могу разобраться в порядках на почте в 
этой стране, мне кажется, они меняются здесь каждую неделю. Мы отнесли 
драгоценную рукопись в мешке, как кота, которого собираются топить. Нам 
пришлось бродить около четырех часов, пока мы нашли подходящее отделение связи, 
и сейчас мы отправимся в обратный путь».
 Все переговоры по поводу публикации книги прошли гладко, и 26 июля Гарнет смог 
сообщить Голсуорси, что Полинг из издательства «Хайнеман», «несомненно, возьмет 
«Собственника» на Ваших условиях». Но у Гарнета все еще были замечания по 
последним главам – «они скучны и написаны без вдохновения», и он чувствовал, 
что Голсуорси еще вернется к работе над ними.
 Протягивал ли Голсуорси Гарнету «оливковую ветвь», когда в постскриптуме 
письма к нему в январе следующего года написал: «P. S. 6—7 января. Дорогой 
Эдвард! Я забыл спросить, не будете ли Вы возражать, если я посвящу 
«Собственника» Вам. Не размышляйте, говорите «да». Ваш Джек»? Если это так, то 
это очень дорогая оливковая ветвь, так как, вероятно, Голсуорси жаждал 
посвятить эту книгу Аде, его Ирэн, которая наконец-то стала его женой.




 Глава 15
 «СОБСТВЕННИК». ЧАСТЬ II


 Голсуорси явно хотел отложить публикацию нового романа до того момента, когда 
они с Адой смогут пожениться; а до окончания бракоразводного процесса 
оставалось еще несколько месяцев. Они жили на «ничейной земле», в 
неопределенном положении между старой жизнью и новой, переезжая из одной 
гостиницы в другую. Только из Тироля Голсуорси отправил Гарнету письма по 
меньшей мере из шести разных гостиниц. Отсылка окончательного варианта 
«Собственника» и согласие Хайнемана издать его положили начало новому этапу их 
путешествия, так как в конце июля Голсуорси писал Гарнету, сообщая о своих 
планах: «29 июля мы выезжаем отсюда поездом.... Мы доедем до Мангейма и по 
Рейну попадем в Роттердам. Затем остановимся в Гааге или Шевенингене (sic) и 
ознакомимся с Голландией».
 У него были также большие творческие планы: это было время, когда перед ним 
открывались широкие перспективы. Казалось, ни в личной жизни, ни в его 
литературной деятельности перед ним больше нет непреодолимых преград. «Я пишу 
Вам, чтобы попросить совета по одному вопросу, – писал он Гарнету. – Когда я 
работал над этой книгой (да и над «Островом фарисеев», пожалуй, хотя это можно 
не принимать во внимание), в глубине сознания у меня всегда таилось ощущение 
крайнего несоответствия христианской религии английскому характеру. Нашей  
национальной  религией является ханжество и притворство во всем. Эта идея не 
оригинальна, но достаточно универсальна, чтобы вместить в себя любой способ 
изучения человеческих характеров. Я хочу развить ее по меньшей мере в двух 
книгах. Так же, как темой первой книги стало чувство собственничества, темами 
(вернее, чертами национального характера, которые я хочу раскрыть) последующей 
станут 1) дух преобразования, 2) дух борьбы – исследованные, естественно, путем 
изучения жизни и характеров моих героев. Темой третьей книги станет дух 
саморекламы, самовосхваления и отсутствие способности видеть собственные ошибки.
 Действие будет происходить во время англо-бурской войны (я, конечно, собираюсь 
заниматься людьми, а не историей). Вторую книгу я назову «Даная», третью 
«Медная глотка». Временное расстояние между книгами составит шесть лет, и во 
всех трех рассказчиком будет молодой Джолион. Героев второй книги я уже 
придумал, но в отношении третьей у меня есть только общая идея.
 Теперь я хочу спросить Вас о следующем: стоит ли после заглавия «Собственник» 
и т. д. писать подзаголовки, такие, как:
 «Национальная этика»,
  или  «Христианская этика»,
  или  «Истории о христианах»,
 иными словами, предвосхищать главные идеи этой серии?»
 В нашем распоряжении нет ответа Гарнета на это письмо. Очевидно, он отверг эти 
претенциозные подзаголовки, или же чувство меры самого Голсуорси подсказало ему,
 что подзаголовок «Христианская этика» не подходит для серии романов.
 На деле «Собственник» положил начало двум разным сериям: первая из них – это 
серия социальных романов, в которую вошли также «Усадьба», «Братство» и 
«Патриций». Но семейство Форсайтов не кануло в лету, они были слишком дороги 
Голсуорси и отказывались ограничиться существованием лишь в одной книге, 
главной темой которой была собственность. Ему принесла большое облегчение 
возможность после тревожных лет войны 1914—1918 годов, в более спокойном 
состоянии, которое снизошло на него («Наверное, наиболее сносное время с тех 
пор, как началась война», – как писал он 27 марта 1917 года), приступить к 
работе над «Последним летом Форсайта» – рассказом, который вернул к жизни весь 
клан Форсайтов, благополучно просуществовавших после этого еще в пяти книгах.
 Но все это было в будущем, а в то время Голсуорси продолжали свое путешествие, 
похожее на затянувшийся предсвадебный медовый месяц, в ожидании той минуты, 
когда закон назовет Аду свободной женщиной. Несмотря на постоянные переезды, 
Голсуорси начал работу над следующим романом. «Я начал новый роман и чувствую 
себя как щенок, который учится плавать. Удивительно, что после этой, ранней 
стадии, когда герои еще так неубедительны, человек еще в состоянии продолжать 
работу», – писал он Ральфу Моттрэму из «Харсбургер-Хоф» в Меране в конце июля. 
Он, конечно, работал над черновиком «Усадьбы».
 В начале сентября Голсуорси вернулись в Англию. Развод должен был вскоре 
состояться. Не говоря уже о свадьбе, просто улаживанием текущих дел нужно было 
заниматься так, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. 23 сентября, в 
первый день свободы Ады, они поженились. «Дело сделано, – писала Ада миссис 
Моттрэм в Норвич. – Вчера в 10.30 утра чиновник-регистратор церкви святого 
Георгия, расположенной в Ганновер-сквер, провел очень простую церемонию, и в 11.
15 мы уже направлялись с четырнадцатью коробками и узлами на Аддисон-роуд, ...а 
завтра мы обоснуемся в небольшом домике, где все в ужасном беспорядке, но жить 
можно...»
 На самом деле первый уикенд их уже супружеской жизни они провели в 
Литтлхэмптоне – месте, где они всегда уединялись в тяжелые времена. Джон пишет 
оттуда Ральфу Моттрэму в записке: «Fini-fini» [49] , – как сказала юная 
француженка, прыгая в кровать после чтения молитвы. В понедельник мы 
возвращаемся домой на Аддисон-роуд, 14».
 Как будет складываться семейная жизнь Голсуорси? После десяти лет тайной связи 
с Адой и восьми месяцев, проведенных с нею неразлучно в заграничных отелях, 
Джон, должно быть, представлял себе, какие трудности и, возможно, даже жертвы 
готовит ему в будущем жизнь с этой женщиной. Она была слаба здоровьем, хотя те 
двадцать три года, которые она прожила вдовой после смерти Джона, 
свидетельствуют о том, что постоянное внимание Джона и частый отдых за границей 
оказали на нее положительное воздействие. Ее абсолютная преданность Джону и его 
работе, хотя и была сама по себе замечательна, порою слишком угнетала его. 
Кроме того, она не обладала ни кругозором Джона, ни достаточным благородством, 
чтобы позволить его душе блуждать в тех сферах, которые ей самой были 
недоступны.
 Но, какими бы ни были его тайные страхи, Джон не был человеком, склонным их 
всем демонстрировать. Преданность одолела все препятствия, после выпавших на их 
долю испытаний родился союз, который никогда и ничто не могло разрушить. Более 
того, именно в то время на свет появлялось истинное дитя этого союза, 
осуществление надежд, воплощение их собственной истории – роман «Собственник», 
который стал настоящим  tour  de  force , и первые месяцы их супружеской жизни 
были наполнены именно этим событием.
 Для Ады новая жизнь началась 23 сентября 1905 года, она просто решила предать 
забвению все, что было до того. Ножницами она вырезала первые страницы своего 
дневника [51] , и он стал начинаться следующими словами: «Зиму 1905—1906 годов 
мы провели в «Болд-Хеде» в Девоне. Джон правил гранки «Собственника» и начал 
работу над своей первой пьесой «Серебряная коробка». Он испытывал все большую 
неудовлетворенность началом романа «Усадьба», который тогда даже не имел этого 
названия».
 Кроме работы над гранками «Собственника», Голсуорси в ту пору был занят более 
важной для него проблемой – все намеки и недомолвки этого романа были разгаданы 
и вызвали соответствующую реакцию у членов его семьи, которые были вполне 
узнаваемы. В сентябре, после возвращения в Англию, он получил письмо от своей 
сестры Лилиан, в котором она сообщала, как встревожил ее и сестру роман Джона. 
Помимо того, что она узнала многих прототипов героев романа, ее потрясла та 
откровенность, с которой брат рассказал историю несчастного замужества Ады. Все 
эти дела – такие интимные, сокровенные, если уж так нужно поведать о них всему 
миру, почему бы не воспользоваться для этого псевдонимом? Ее письмо не дошло до 
нас, о его содержании мы можем догадываться по ответу Голсуорси: «Когда я думаю 
о твоем письме в целом, я прежде всего воспринимаю его так: одна душа отчаянно 
взывает к другой, совершенно от нее отличной. Я уже давно знаю, что в основных 
своих взглядах мы очень не похожи. Нас роднят сочувствие к людям и терпимость, 
но, если копнуть поглубже, разница между нами большая. В тебе нет того трезвого 
– или циничного, или сатирического, или объективного начала – назови как хочешь,
 – которое есть во мне. Ты оптимистка, идеалистка. Я же не оптимист и не 
пессимист, а идеалы у меня если и есть, так не те, что у тебя.
 И от искусства мы с тобой требуем разного. Тебе, например, хочется, чтобы 
автор, изображая конфликт, склонял читателя примкнуть к одной из сторон против 
другой. У меня этого нет. Я скорее ощущаю себя своего рода химиком – я более 
холоден, более аналитичен, всегда развиваю какую-то философскую идею и в угоду 
ей готов, можно сказать, исказить свои оценки. Я исхожу из тезиса, что чувство 
собственности не христианское и не очень пристойное чувство. Во всяком случае, 
я всегда занимаю позицию отрицателя, разрушителя. Мне нестерпима сама идея 
безупречного героя, она мне кажется такой банальной, пошлой, а главное – явно 
нефилософской. Возможно, даже вероятно, это недостаток, но это так, и с этим 
ничего не поделаешь. Я не могу воспринимать человека до такой степени всерьез. 
Кое-что в людях мне нравится, кое-что меня восхищает, но если я берусь писать о 
них, то будь уверена, что я не обойду молчанием их темные стороны. Таков мой 
жанр. Изменить я его не могу. Охотно верю, что это тебя огорчает.
 Вопрос о личностях. Неужели ты в самом деле думаешь, что это важно? Если не 
считать тебя, Меб и мамы (ей, пожалуй, лучше не читать мою книгу), никто ведь о 
нас ничего толком не знает и не хочет знать, так что в худшем случае люди 
день-другой поудивляются, почему я выбрал эту тему, а потом забудут. Никто... 
не осведомлен хотя бы настолько, чтобы связать А. и И., тем более что я изменил 
цвет ее волос на золотой.
 ...Эта книга – несомненно, лучшее из того, что я написал, несомненно. И тут я 
подошел к самому трудному в твоем письме.
 По существу, ты говоришь мне: не издавай. Во всяком случае, не в ближайшие 
годы. Прости меня, дорогая, но ты довольно легко касаешься очень болезненной 
темы.
 Если я не издам ее сейчас, то не издам никогда. Через два месяца эта книга 
умрет во мне и уже никогда не воскреснет. Она постепенно умирает уже с мая. 
Начата новая книга. Я просто сужу по другим своим книгам. Ни к одной из них я 
не мог бы вернуться, чтобы переделать ее, растения умерли, потому что их 
оставили без ежедневной поливки. Так будет и с этой книгой. Я не могу и никогда 
не смогу ее переделать.
 Это проясняет картину.
 Вопрос, значит, стоит так: тебе и Меб кажется, что моя книга – святотатство, 
но достаточно ли твердо ваше убеждение, чтобы предать ее огню? Издать ее 
анонимно я не могу, это значило бы и новую мою книгу, и следующую за ней тоже 
издавать анонимно – в них тоже участвуют и «молодой Джолион», и другие».
 Это лишь небольшая часть длинного письма, написанного Голсуорси сестре в 
защиту своего романа; никто, утверждает он, не принадлежащий к их «семейному 
клану», не сможет опознать реальных героев романа, а сестра воспринимает роман 
таким образом лишь потому, что смотрит на него глазами «члена его семьи, ощущая 
в романе пульс жизни этой семьи».
 Мы не знаем, как удалось брату переубедить Лилиан, но 23 марта 1906 года роман 
вышел в свет абсолютно в том виде, в каком его читала Лилиан, и под собственным 
именем автора.
 Младшая сестра Голсуорси Мейбл Рейнолдс в своих «Мемуарах», посвященных брату, 
решительно высказывает собственное мнение по вопросу сходства героев «Саги о 
Форсайтах» с членами их семьи: «Я считаю, что, кроме общеизвестного примера в 
лице старого Джолиона, сходство остальных героев романа с членами семьи 
Голсуорси можно проследить лишь в общих чертах. Мой брат действительно изучил и 
перенес в роман многие характерны особенности и странности наших семейных 
отношений, но каждый представитель семьи был им настолько сильно изменен, что 
мнение, будто хотя бы один из героев «Саги» взят прямо из жизни, абсолютно 
ложное».
 С момента первого знакомства сестер с рукописью «Собственника» до написания 
вышеприведенных строк прошло тридцать лет. Время залечило многие раны, родители 
давно умерли, а сам Джон к своей смерти, наступившей двумя годами раньше, почти 
полностью утратил сходство с «сердитым молодым человеком», впервые написавшим о 
Форсайтах. Джон Голсуорси, кавалер ордена «За заслуги», превратился в одного из 
респектабельных «столпов общества»; в его романах нет гнева, жестоких, 
язвительных персонажей, а лишь усталость и некоторая грусть. Голсуорси понял, 
как это поняли и многие другие до него, что общество может увидеть себя в 
зеркале, заметить, как осмеяны его безумие и несправедливость, но это заставит 
его лишь пожать плечами и не поведет ни к каким изменениям.
 «Собственник» имел большой успех, это был первый факел, зажженный во тьме. 
«Остров фарисеев»провозгласил определенные идеи, но как произведение искусства 
он стоял очень невысоко. Форсайты же были живыми людьми; они существовали в 
своем мире, они были убедительны. В то же время это были аллегорические 
персонажи, как и герои Джона Беньяна [52] или Диккенса, они делились на людей 
света и тьмы.
 Как часто повторял Голсуорси, ведущим его методом был «метод отрицания»; он 
вновь говорит об этом в письме к Лилиан: «Я всегда занимаю позицию отрицателя, 
разрушителя. Мне нестерпима сама идея безупречного героя, она мне кажется такой 
банальной, пошлой, а главное – явно нефилософской». Таким является Сомс, 
«собственник», утесом возвышающийся над остальными героями романа. Его 
стяжательство, желание обладать раскрыты во всей их уродливой силе, и в то же 
время он вызывает сострадание. Мы разделяем его отчаяние, когда он стучится в 
дверь спальни Ирэн. «Его голод могла утолить только жена, неумолимая, 
испуганная, спрятавшаяся от него в запертой комнате. Другие женщины ему не 
нужны». Образ молодого Джолиона – человека хорошего – по сравнению с ним очень 
невыразителен. На этом этапе, как писал Голсуорси Гарнету, ему уготована роль 
«комментатора» всей трилогии, и в первой книге она последовательно выражена.
 Настоящий «герой» «Собственника» представляет собой сложный организм: это само 
семейство, клан Форсайтов, похожий на огромного спрута, каждый член которого 
является частью единого целого, каждое щупальце которого наделено общими 
чертами и питается одной кровью. Даже добросердечный Джолион, который 
приходится Сомсу кузеном, обладает чувством собственничества, которое он в себе 
презирает, а Флер – представительница третьего поколения – готова все положить 
на алтарь этого чувства.
 Книга открывается величественным описанием семейного торжества у старого 
Джолиона по поводу помолвки Джун, дочери молодого Джолиона от первого брака, с 
архитектором Босини. Голсуорси намеренно выдвигает семью на первый план, 
подчеркивая таким образом важность этой темы. Более того, он прослеживает ее 
историю от девонширских йоменов до отца нынешнего поколения «гордого Доссета», 
который прибыл в Лондон, чтобы нажить состояние и оставить своим наследникам 
собственность и богатство.
 «Тем, кто удостаивался приглашения на семейные торжества Форсайтов, являлось 
очаровательное и поучительное зрелище: представленная во всем блеске семья, 
принадлежащая к верхушке английской буржуазии... Этому наблюдателю 
представлялась возможность прозреть туманные пути развития общества, уяснить 
себе кое-что о патриархальном быте, о передвижениях первобытных орд, о величии 
и падении народов. Он уподоблялся тому, кто, следя за ростом молодого деревца, 
живучесть и обособленное положение которого помогли ему уцелеть там, где 
погибли сотни других растений, менее стойких, менее сильных и выносливых, в 
один прекрасный день видит его в самый разгар цветения, покрытым густой сочной 
листвой и почти отталкивающим в своей пышности.
 Пятнадцатого июня 1886 года случайный наблюдатель, попавший около четырех 
часов дня в дом старого Джолиона Форсайта на Стэнхоп-гейт, мог увидеть лучшую 
пору жизни Форсайтов – пору их цветения».
 В этой сцене, открывающей роман, точно определены время и место действия. 
Голсуорси вводит нас в самое сердце семьи, знакомит с ее особенностями. Здесь 
находятся главные герои романа – Ирэн, Сомс и Босини, но их проблемы кажутся 
эфемерными по сравнению с делами всей семьи. Они как актеры на сцене – 
отыгрывают свою скоротечную жизнь, любовь и ненависть, но в итоге, когда они 
умолкнут, останется семья, которая сильнее их.
 История жизни Ирэн – это, конечно же, история жизни и самой Ады. Голсуорси 
признает это в письме к Лилиан, хотя он и наивно полагает, что Аду никто не 
узнает, кроме членов семьи, которым известны подробности, ведь он «изменил цвет 
ее волос». Сама Ада полностью отождествляла себя с Ирэн, о чем свидетельствует 
ее письмо, написанное много лет спустя Рудольфу и Ви Саутер: «Вчера здесь была 
Розали, она известила нас о смерти «Сомса» (майора Голсуорси). Она сказала, что 
за два дня до его смерти к нему пришел приходский священник, чтобы отпустить 
грехи. Но майор сказал: «Не нужно. А похороны назначьте на три часа». Остроумен 
до последнего вздоха». Нельзя не признать, что через столько лет майор не 
казался ей таким скучным, как в период недолгой совместной жизни.
 «Собственник» – это история борьбы Ирэн за то, чтобы освободиться от уз 
несчастного брака с Сомсом Форсайтом, и попыток Сомса удержать ее. Он считает, 
что Ирэн полностью принадлежит ему, часть его собственности, и, чтобы доставить 
ей удовольствие, задумывает и строит роскошный дом – Робин-Хилл, – для чего 
нанимает архитектора Босини. Тот, будучи уже помолвленным с дочерью молодого 
Джолиона Джун, влюбляется в Ирэн, покоренный ее неотразимой прелестью. 
Кончается роман трагедией: Босини, обезумевший из-за того, что Сомс силой 
овладел Ирэн, в густом тумане попадает под экипаж и гибнет.
 Таков вкратце сюжет этой книги, но главной ее идеей является борьба Голсуорси 
с той жизненной философией, которую он называет «форсайтизмом». Молодой Джолион,
 «комментатор», предупреждает Босини об опасностях борьбы с Форсайтами и их 
собственностью:
 «– Форсайт, – ответил молодой Джолион, – не такое уж редкостное животное. Наш 
клуб насчитывает их сотнями. Сотни Форсайтов ходят по улицам; их встречаешь на 
каждом шагу.
 – А разрешите поинтересоваться, как их распознают? – спросил Босини.
 – По их чувству собственности. Форсайт смотрит на вещи с практической – я бы 
даже сказал, здравой – точки зрения, а практическая точка зрения покоится на 
чувстве собственности. Форсайт, как вы сами, вероятно, заметили, никому и 
ничему не отдает себя целиком».
 «Мне хочется прочесть лекцию на эту тему, – сказал молодой Джолион. – 
Отличительные свойства и качества Форсайта. Это мелкое животное, опасающееся 
прослыть смешным среди особей одного с ним вида, не обращает ни малейшего 
внимания на смех других существ (вроде нас с вами). Унаследовав от предков 
предрасположение к близорукости, оно различает лишь особей одного с ним вида, 
среди которых и протекает его жизнь, заполненная мирной борьбой за 
существование.
 – Вы так говорите, – сказал Босини, – как будто они составляют половину Англии.

 – Да, половину Англии, – повторил молодой Джолион, – и лучшую половину, 
надежнейшую половину с трехпроцентными бумагами, половину, которая идет в счет. 
Ее богатство и благополучие делают возможным все: делают возможным ваше 
искусство, литературу, науку, даже религию. Не будь Форсайтов, которые ни во 
что не верят, но умеют извлечь выгоду из всего, что бы мы с вами делали? 
Форсайты, уважаемый сэр, – это посредники, коммерсанты, столпы общества, 
краеугольный камень нашей жизни с ее условностями; Форсайты – это то, что 
вызывает в нас восхищение!»
 Но Голсуорси может быть еще сильнее, еще злее. В тексте романа встречаются 
примеры такой язвительной сатиры, что нельзя не удивляться, как мог столь 
мягкий по натуре человек так злобно кусать кормящую его руку?
 109Единственное объяснение этому могут дать те годы, когда они с Адой были 
изгнанниками общества «респектабельных» Форсайтов, хотя необходимо отметить, 
что это не касалось его ближайших родственников, брата и сестер, которые сразу 
же приняли Аду как родного человека. Приведем два примера. Первый – описание 
миссис Бейнз, тетки Босини:
 «Эта достойная женщина, пользовавшаяся большим уважением в церковных кругах, 
была одной из старших жриц в храме форсайтизма, денно и нощно поддерживающих 
неугасимый огонь в светильнике, горящем перед богом собственности, на алтаре 
которого начертаны возвышенные слова: «Ничего даром, а за пенни самую малость».
 Или же определение «форсайтизма», данное Голсуорси:
 «Ничто в мире не может так взбудоражить Форсайта, как открытие, что вещь, на 
которую он положил истратить определенную сумму, обошлась гораздо дороже. И это 
понятно, потому что на точности расчетов построена вся его жизнь. Если Форсайт 
не может рассчитывать на совершенно определенную ценность вещей, значит, компас 
его начинает пошаливать; он несется по бурным волнам, выпустив кормило из рук».
 С помощью этих нескольких цитат можно дать лишь наиболее общее представление о 
книге. Роман – единое целое, и судить о нем можно, лишь постепенно вникая в его 
структуру и художественные образы. Эта книга является удивительным достижением 
автора – настолько она лучше предшествующего «Острова фарисеев» и последующей 
«Усадьбы».
 Главная «идея» романа, всегда опасная в художественном произведении, и его 
сатирическая направленность могли легко испортить книгу. Но она живет 
собственной жизнью, отражая искреннее желание автора исправить мир.
 «Книга имеет огромный успех... рецензии превосходны», – смог написать 
Голсуорси в апреле Ральфу Моттрэму (и дальше сообщил другие новости: «Осенью 
мою пьесу поставят в «Корт-тиэтр». Октябрь, ноябрь и декабрь. Предусмотрено 
восемь утренних спектаклей, если все будет хорошо, пьеса пойдет и вечером. 
Пьеса им понравилась. Она называется «Серебряная коробка»»). Это был настоящий 
успех, не без зависти отмеченный его собратьями по перу. «Голсуорси больше, чем 
я, человек будущего», – писал Форд Медокс Форд своей жене Элси, а Конрад в 
письме, в целом комплиментарном, комментирует: «Я слышал также, что сразу же 
после появления романа о нем стали много говорить – причем в журналистских 
кругах. Должен сознаться, что меня уже стало от этого всего мутить, когда я 
вдруг понял, что качественно Ваше произведение выше всех этих фальшивых 
восторгов. И поверьте мне, мой дорогой Джек, Ваша книга действительно очень 
высокого качества».
 Роман много рецензировали. Мэррот отмечает: «Из сорока с лишним рецензий 
двадцать восемь отражали разную степень восторга, в четырех содержалась высокая 
квалифицированная оценка, позиция авторов еще четырех рецензий была 
выжидательной; и лишь один-единственный критик угрюмо писал, «что в целом книга 
скучна и незанимательна». Наиболее интересная статья была написана Конрадом для 
«Аутлук». ««Собственник», – писал он, – свидетельствует о большом таланте его 
автора... Основа этого таланта, как мне кажется, заложена в сочетании 
иронической проницательности замечательной силы с необыкновенно острым и верным 
взглядом на те явления человеческой жизни, которые он исследует».




 Глава 16
 «СЕРЕБРЯНАЯ КОРОБКА»


 Сразу же после бракосочетания Голсуорси переехали в свой первый дом, на 
Аддисон-роуд, 14. По словам Моттрэма, это был обыкновенный дом, снаружи похожий 
на деревенский, но у него был маленький, очень уютный дворик, выходивший в 
Холланд-парк, поэтому из комнат открывался вид на деревья и лужайки и 
создавалось впечатление, что вы находитесь за городом. «Вся моя энергия ушла на 
устройство этого небольшого жилья, – сообщала Ада Моттрэму. – В нем было 
необыкновенно спокойно, тишину нарушал лишь крик фазанов в Холланд-парке». 
Кроме того, они вновь жили недалеко от своих родных: их ближайшими соседями 
были чета Саутеров, которые жили на Холланд-Парк-авеню, а по другую сторону 
парка на Тор-Гарденз жила младшая сестра Джона Мейбл со своим мужем Томасом 
Рейнолдсом. Ада обладала несомненным талантом окружать себя элегантной 
обстановкой: в гостиной стояло ее пианино, располагались коллекции фарфора и 
«великолепные образцы вышивки по шелку, которыми она украшала все вокруг». 
Моттрэм отмечает, что этот дом был в то же время очень современным: в нем была 
ванная комната (редкость в те дни), чтобы приглушить звуки, под ковры был 
положен линолеум, а утренний чай подавали на подносе (что тоже было 
нововведением).
 Хочу еще раз напомнить, что в образе жизни Голсуорси не было ничего 
«богемного». Джон мог высмеивать Форсайтов, но жизненный уклад у них был 
одинаковым: у него не было финансовых проблем, счета оплачивались вовремя; 
питались Голсуорси в определенные часы, их прислуга жила в полуподвальном этаже,
 Ада выходила к ужину в вечернем туалете, а Джон в первые годы семейной жизни 
появлялся в «сюртуке и серых брюках».
 Важное место в их жизни занимал спаниель Крис, которого Ада называла «нашей 
главной собачкой»; он спал на кровати Джона или на одном из диванов и стал 
одним из главных героев «Воспоминаний». Оба Голсуорси очень любили животных. У 
них не было детей – по словам Рудольфа Саутера, его дядя считал, что у Ады 
слишком хрупкое здоровье, и не мог «позволить» ей иметь детей. Поэтому Крис был 
для них как «дитя». Пес появился у них еще в то время, когда они были 
любовниками. Когда он умер, Ада была неутешна. Но относились ли они к животным 
«сентиментально»? Что касается Джона, я определенно могу сказать, что нет. Вряд 
ли может быть сентиментальным человек, который часами наблюдал на бойне, как 
животных режут самым безжалостным образом, чтобы затем описать на бумаге их 
почти человеческие страдания.
 Следовало ожидать, что после долгих лет скитаний по гостиницам за границей 
Голсуорси будут готовы прочно осесть в своем новом доме. К октябрю Ада привела 
его в порядок, но в это же время она стала ощущать, что лондонский климат ей 
вреден. «Я все время вожусь с нашим домиком, – писала Ада Ральфу Моттрэму. – Он 
уже почти совсем готов. Джек ужасно простудился, поэтому мы не смогли уехать на 
уикенд за город. Зимой Норвич не такая черная дыра, как Лондон, здесь я не 
могла даже наслаждаться сегодня утром медного отлива солнцем, которое 
просвечивало через ржавого цвета облака. Вместо этого мне пришлось все время 
закрывать платком нос, чтобы успокоить ощущение щекотки в легких». И, наверное, 
из-за здоровья Ады они решили вновь отправиться в путь, на сей раз в гостиницу 
«Болд-Хед» в Салкомбе в Девоне.
 Здесь они провели зиму 1905—1906 годов, Голсуорси правил гранки «Собственника» 
и написал свою первую пьесу «Серебряная коробка» (первоначально названную 
«Сигаретница»). Голсуорси находил также время интересоваться политикой: 
«Предстоящие выборы очень нас взбудоражили. Не помню, писала ли я Вам, что Джек 
предпринял утомительное путешествие в Лондон и обратно, чтобы проголосовать?» – 
писала Ада Моттрэму в феврале. По словам Мэррота, Гарнету первому пришла идея, 
чтобы Голсуорси написал пьесу для только что возникшей антрепризы Ведренна – 
Баркера [53] ; сначала Голсуорси отказался, но все же эта мысль «засела» у него 
в голове, и в начале 1906 года он принялся за работу. «Я пишу пьесу, – сообщает 
он Моттрэму, – надеюсь закончить ее на этой неделе. Я хотел бы, чтобы ее 
поставили, но мало в это верю. Театральным режиссерам приходится просматривать 
за неделю до сорока пьес, а у меня нет оснований полагать, что моя пьеса лучше 
других».
 Голсуорси был настроен слишком пессимистично. «Серебряная коробка» была 
принята к постановке с быстротой, почти уникальной в истории театра. Автор 
отдал пьесу в субботу, в воскресенье ее прочли и Грэнвилл-Баркер, и Бернард Шоу,
 а в понедельник Баркер сообщил, что ее будут ставить.
 Решение Голсуорси писать пьесу явилось, скорее всего, следствием тех 
трудностей, которые он испытывал в работе над романом «Даная». Читая фрагменты 
этой книги, опубликованной Адой после смерти писателя (что было не очень мудрым 
поступком с ее стороны), мы можем понять, почему Голсуорси пребывал в унынии. 
Сюжет развивается очень вяло, образы безжизненны, их слишком много, и они 
скучны (некоторые из них появились вновь в романе «Усадьба», но в более 
завершенном виде). Молодой Джолион, вновь выступающий в роли «комментатора», 
неуклюж. Раньше он был поклонником главной героини Данаи, теперь же это некий 
прихлебатель без определенных занятий. За обеденным столом у Энтони, отца Данаи,
 он скучно рассуждает о негативных сторонах христианства и буржуазного общества.
 Исходя из всего этого, Голсуорси решил сжечь эту рукопись (однако, как 
выяснилось, оставался еще экземпляр).
 Молодой Джолион также на ближайшие четырнадцать лет исчез из поля зрения 
писателя; несомненно, он наскучил Голсуорси, как, впрочем, и другие участники 
обеда у Энтони!
 Поэтому работа над пьесой принесла ему чувство явного облегчения. Работа 
продвигалась легко, и уже в начале марта Голсуорси обратился к Гарнету за 
советом и критическими замечаниями, которые тот сразу же детально изложил. 
(Гарнет сам одно время писал пьесы, но безуспешно. Поэтому мгновенный успех 
Голсуорси должен был немного его уязвить.) «Пьеса хороша и в настоящем виде, – 
писал он, – но будет лучше, если кое-что Вы все же переделаете». И далее он 
прилагает целый перечень необходимых, с его точки зрения, изменений. С 
некоторыми из них Голсуорси согласился, и уже позже, после постановки пьесы, он 
смог написать Гарнету: «Я заметил, что две фразы, которые Вы мне предложили для 
«Серебряной коробки», вызывают в зале наибольший смех».
 В своей драматургии Голсуорси более дидактичен, чем в романах. В «Серебряной 
коробке», как и в последующих пьесах «Схватка», «Правосудие», «Толпа» и «Без 
перчаток», идеи автора провозглашаются открыто и громко. Поэтому создавалась 
опасность, что пьесы будут больше похожи на проповедь, чем на развлечение. Это 
заметил Гарнет, хотя он слишком хорошо знал своего друга, чтобы понимать, что 
назидательность является составной частью его характера. «Пятая картина хороша 
и правильно сделана технически, но, по моему мнению, она не совсем 
соответствует главной идее в целом. Да и сама главная идея мне не совсем 
нравится – по-Вашему, для богатых существуют одни законы, а для бедных – 
другие». Но эта идея была «ведущей» идеей всей пьесы. Голсуорси имел опыт 
работы в суде. Он был убежден в своей правоте и намеревался любой ценой 
доказать свою точку зрения.
 В основе сюжета пьесы лежит история кражи серебряной сигаретницы из дома Джона 
Бартвика, члена парламента. Украл сигаретницу Джонс – муж приходящей 
домработницы Бартвиков. В состоянии опьянения Джонс следует за Джеком, сыном 
Бартвиков, к ним в дом, выпивает с Джеком еще и уносит сигаретницу и кошелек 
женщины, с которой только что расстался Джек, «ради смеха» вытащивший кошелек 
из ее сумки. На следующее утро является женщина с требованием вернуть ее деньги,
 и родители Джека узнают о скандальном поведении их сына. У миссис Бартвик 
ужасный характер; она изображена очень активной, но ее образ слишком условен, 
чтобы быть убедительным. Эдвард Гарнет считает, что ей зритель верит меньше 
всего, и Голсуорси вынужден защищать ее от критики: «Что касается миссис 
Бартвик, Вам этот тип женщин просто незнаком, хотя он очень распространен в 
семьях, принадлежащих к средней и крупной буржуазии, – этакая «серая мышка» с 
железной волей. Очень упрямые женщины. Вы встречаете их десятками в магазинах 
Хэррода, а я могу просто познакомить Вас с некоторыми из них. Они мужественны и 
не идут на компромиссы». Кульминацией пьесы является судебное заседание. Джеку, 
благодаря влиятельности родителей, удается избежать суда, в то время как 
несчастного Джонса, у которого нет могущественных друзей, приговаривают за 
кражу к тюремному заключению. Его последними словами являются следующие: «И это 
– правосудие?! А с ним как же? Он напился! Он взял кошелек... он взял кошелек, 
но... он вышел сухим из воды – денежки выручили... Правосудие!»
 Премьера состоялась на дневном спектакле 25 сентября 1906 года. «Во вторник 
произошло великое событие – состоялась премьера пьесы Джона. Публика была 
заинтересована и отзывы великолепные», – писала Ада Моттрэму.
 Успех драматического произведения или книги зависит не только от 
художественных достоинств, но и от времени их выхода в свет. Голсуорси выбрал 
для «Серебряной коробки» очень удачный момент, это была та пьеса, которой ждала 
публика. Именно такое произведение искала новая антреприза Ведренна – Баркера 
для дневных спектаклей в «Корт-тиэтр» [54] .
 Биограф Грэнвилла-Баркера К. Б. Пэрдом считает, «что ни одна театральная 
труппа этого столетия не оставила столь глубокий отпечаток в театральной 
истории Лондона, как экспериментальная труппа Ведренна – Баркера в королевском 
«Корт-тиэтр». Гренвилл-Баркер, молодой актер, идеалист, пытался создать театр, 
свободный от коммерческого подхода, театр идей, который будет ставить пьесы, 
подобные пьесам Ибсена и Гауптмана, с которыми уже познакомились зрители 
континента (рецензенты сравнивали «Серебряную коробку» с пьесой «Бобровая шуба» 
Гауптмана [55] ). Он нашел поддержку в лице Дж. X. Ли, богатого актера-любителя,
 который к тому моменту арендовал королевский «Корт-тиэтр», и вместе с 
режиссером театра Дж. Е. Ведренном сумел в апреле 1904 года поставить «Кандиду» 
Бернарда Шоу. Эта пьеса была как поток свежего воздуха, пробившегося сквозь 
запыленные занавесы и душную атмосферу лондонских театров, а постановка в 
сентябре 1906 года «Серебряной коробки» сразу как бы поставила имя Голсуорси 
рядом с именем Шоу – драматурга нового театра идей. Критикам импонировал 
реализм пьес Шоу и то, что в них ставились социальные проблемы, особенно 
касавшиеся «низших слоев». Правда, некоторые рецензенты сетовали на то, что в 
его пьесах нет темы любви и ревности («Уикли Диспатч»)!
 Рецензируя «Серебряную коробку», «Уорлд» довольно пространно рассуждает о 
недостатках современного театра:
 «Главным недостатком английского театра, с точки зрения вдумчивого театрала, 
является его обособленность от современной интеллектуальной жизни... 
Непростительным прегрешением драматурга является невнятное бормотание о 
наскучивших трюизмах вместо распространения новых идей. Вызов, брошенный со 
сцены, требует немедленного ответа, и драма, неся на себе отпечаток вековых 
духовных устремлений, в сегодняшнем ее виде представляется пытливому уму 
плоской, как болотистая местность, мертвой, как вчерашнее шампанское.
 До появления Бернарда Шоу английский театр практически не отражал веяний 
нового духа... Казалось, что драматурги живут в своем особом мире, недоступном 
для свежих идей.
 У автора «Серебряной коробки» мистера Джона Голсуорси новые идеи проявляются 
во всем. В его пьесе содержится острая критика тех принципов, которые до сих 
пор регулируют отношения между имущими и обездоленными сословиями».
 Газета «Дейли Телеграф» приветствует появление нового драматурга еще более 
патетически, вместе с тем предупреждая зрителей, что особого веселья пьеса 
Голсуорси у них не вызовет.
 «Сегодня днем по сцене «Корт-тиэтр» шествовал суровый, изможденный, мрачный и 
неприглядный реализм, выведя на всеобщее обозрение группу скорбных персонажей. 
Шкафы безжалостно распахнуты настежь, из их укромных уголков шествуют 
потревоженные скелеты... это он (Джон Голсуорси) делает точно, умно и честно, 
заслуживая полное признание».
 Рецензия, которая доставила Голсуорси наибольшее удовольствие и которую он с 
удовольствием цитирует Моттрэму, – это скромная заметка, озаглавленная 
«Грядущий человек», опубликованная в журнале «Леди оф Фэшн»: «возможно, найден 
наконец «грядущий человек», призванный действиями отомстить за повсеместную 
клевету на английского драматурга Джона Голсуорси».
 Несколько этих цитат, взятых из коллекции вырезок, которую Ада собирала для 
Джона, дают общее представление о том удивительном приеме, который был оказан 
«Серебряной коробке». Сам Голсуорси находился на грани нервного истощения: он 
лично руководил отбором актеров, вел бесконечные консультации и переписку с 
Грэнвиллом-Баркером о деталях постановки и присутствовал на всех репетициях. 
(Он делал это при постановке всех своих пьес, даже когда они ставились в 
провинции, поэтому иногда его жизнь в Англии превращалась в лихорадочные 
метания из одного театра в другой.)
 Несколькими неделями позже Голсуорси пишет Р. X. Моттрэму письмо, по которому 
чувствуется, что его возбуждение понемногу спадает: «Похоже, что пьеса поразила 
множество людей... странно, но я не могу объяснить, чем именно...»
 Возможно, Голсуорси уже тогда подозревал, что успех, завоеванный им впервые, 
не принесет ему того, чего он больше всего желает. Наоборот, он будет, 
отвлекать его от достижения истинных целей художника, отнимать время и силы, 
заставлять его быть постоянно на виду, тогда как он хотел бы укрыть свою жизнь 
от посторонних глаз, спрятаться в охотничьих угодьях Дартмура или лютиковых 
полях Манатона.
 Кроме работы над пьесой, Голсуорси вновь обратился к роману «Усадьба». Он 
писал его всю весну и лето, хотя супруги Голсуорси если и не путешествовали, то 
вели весьма насыщенную светскую жизнь в Лондоне. «Всю неделю мы были очень 
заняты, – скромно сообщает Ада в январе Моттрэму. – Восемь или девять дней 
подряд ложились спать около часа ночи. Несколько дней назад посмотрели «Майора 
Барбару» Шоу. Очень интересно, хотя мало похоже на пьесу (это не так хорошо, 
как «Человек и сверхчеловек»)». Большую часть весны они провели в Девоншире – в 
Илкли и Манатоне, затем вернулись в Лондон, чтобы повидаться с друзьями. «В 
пятницу поехали в коттедж Льюкаса близ Эденбриджа, остались там на ночь, пешком 
отправились к Гарнетам, вернулись домой в субботу в 11 часов вечера, а в 
воскресенье утром завтракали с нашим милым Хадсоном. Тогда я и почувствовала, 
что мы опять попали в лондонский водоворот». Это было в середине июня. В июле 
они опять начали собираться за границу в Тироль, который они так любили. «С 
нами едет мать Джека, которая принадлежит к тому типу путешественников, что 
возят с собой все – от лейкопластыря до мышеловок. Я совершенно другая». 
Возможно, тогда Ада действительно была «другой», но со временем она превзошла 
свою свекровь по количеству предметов в ее «войсковом обозе».




 Глава 17
 ЛИТЕРАТУРА ИЛИ АДА?


 Первый биограф Голсуорси Г. В. Мэррот назвал 1906 год Annus Mirabilis [56] в 
его жизни. Это был год, когда на смену успеху «Собственника» пришел еще более 
шумный успех «Серебряной коробки». Это была вершина славы Голсуорси, подняться 
на которую еще раз ему уже не было дано.
 Голсуорси доказал себе и своему литературному окружению, что у него есть 
талант, с помощью которого он может исследовать любые сферы человеческой жизни. 
Более того, ему удалось привлечь к себе внимание читающей и думающей публики. В 
то время его считали «человеком будущего» даже в большей степени, чем тех 
писателей одного с ним поколения, с которыми Голсуорси ставили в один ряд и 
которые считали себя определенной литературной группой, – Конрада, Форда 
Медокса Форда, Арнольда Беннетта, Г. Уэллса. «За последний год ситуация 
несколько изменилась, – писал он в августе Гарнету, – и я чувствую, что мы все 
должны постепенно расти (!), держаться вместе и что-то делать, потому что, 
насколько я вижу, мы являемся центром движения и никакой другой движущей силы, 
кроме нас, нет. И не позволяйте Вашему проклятому литературному пессимизму, 
заимствованному у Анвина и прочих, становиться на нашем пути».
 Но первое, что должен был сделать сам Голсуорси, противоречило его 
человеческой природе: он должен был как писатель стать совершенно независимым, 
даже от любимой Ады.
 Он прекрасно знал, что должно быть конечной целью писателя; знал, сколь личным,
 сколь болезненным является творческий процесс, состоящий в том, чтобы из 
собственного жизненного опыта отобрать то, что заинтересует и будет понятно 
другому человеку.
 «Если кто-нибудь задастся вопросом, почему люди берутся за перо, он узнает, 
что происходит это потому, что человек что-то пережил, что-то передумал и 
что-то прочувствовал, и потому, что в нем живет вдохновляющее его и 
одновременно трогательное желание поделиться с другими этими ощущениями, 
мыслями и чувствами. Отсюда вывод: чтобы быть правдивым и отражать реальность, 
нужно писать лишь о том, что пережил каждый из нас... И ценность созданного 
нами будет заключаться в верности самим себе, своим убеждениям и чувствам, 
потому что лишь то дойдет до сердца читателя и будет убедительным, что говорит 
человек (брат), похожий на нас самих».
 Несколько позднее, в 1910 году, в эссе о творчестве Джозефа Конрада он глубоко 
исследует истоки искусства, обращаясь даже к религии.
 Это эссе само по себе является великолепным образцом изящной словесности, 
кроме того, оно разъясняет, сколь глубоко понимал Голсуорси цели и задачи 
писателя:
 «В его (Конрада. –  К. Д.)  искусстве присутствует... некий космический дух, 
мощь, способная увести читателя в подземные тайники. Он может заставить 
читателей почувствовать неизбежное единство всех природных явлений; утешить его 
сознанием того, что человек сам является частью чудесного, неведомого мира. 
Этой властью был наделен Шекспир, и Тургенев, и Чарльз Диккенс; не обделен ею и 
Джозеф Конрад.
 Ироническая суть вещей – это тот кошмар, который отягощает человеческую жизнь, 
потому что в человеке так мало этого космического духа. У него мало этого духа, 
но и той малости, которая есть, человек не доверяет, потому что ему кажется, 
что это разрушает замки, которые он строит, сады, которые он разводит, монеты, 
которые проходят через его руки. Его путь сопровождает страх перед смертью и 
вселенной, в которой он живет, для него также невыносима мысль, что он 
принадлежит к какой-то системе, которой его собственная жизнь безразлична.
 Если бы в глубинах наших сердец, под всеми защитными слоями мы не испытывали 
неуверенности в себе, мы бы задохнулись в свивальниках благополучия; мы не 
можем дышать тем застойным воздухом, которым мы пытаемся наполнить свой дом. 
Сущность данного писателя состоит в том, что он приносит с собой ветер, который 
гуляет по всему миру, а вместе с ним и различные тайны.
 Ничего не понимать – это значит все любить. В тот момент, когда мы начинаем 
понимать, мы перестаем быть любознательными, а быть любознательными – это и 
значит любить. Человек, в котором есть космический дух, знает, что он никогда 
ничего не поймет, и вся его жизнь проходит в любви.
 Космический дух есть не во многих, но в тех, в ком он есть, есть что-то от 
морали самой Природы, не ограниченной нормами этики. Они проповедуют то, чему 
нет начала и нет конца... Ценность космического духа состоит в том, что 
обладающие им любознательны и в то же время мужественно покорны.
 Ценность космического духа заключается также в том, что он редко встречается. 
Ирония вещей заключается в их дисгармонии. Мы мечемся туда-сюда, и нет в нас 
покоя. Мы ищем решения, поднимаем знамена, работаем руками и ногами в тех 
сферах, что находятся в поле нашего зрения; но у нас нет ощущения целостности 
мира, потому что трудимся мы каждый в своем замкнутом мирке. Однако война этих 
мирков – это то, что мы понимаем, и мы проводим жизнь, стараясь удержать мяч и 
увеличить счет в свою пользу.
 Искусство, вдохновляемое космическим духом, – единственный документ, которому 
можно верить, единственное свидетельство Времени, которое не будет им разрушено.
.. Смотрите прямо в суть вещей – вот первое требование, предъявляемое нами к 
искусству».
 В этом несколько странном, но глубоком по содержанию фрагменте особенно 
выделяется одна мысль: «В тот момент, когда мы начинаем понимать, мы перестаем 
быть любознательными; а быть любознательными – это значит любить». Голсуорси 
подчеркивает, что в писателе постоянно должны жить ощущения тайны и чуда, они 
должны помогать ему быть неусыпно внимательным; а художника, потерявшего эту 
способность, ждет творческая смерть и застой: «...мы бы задохнулись в 
свивальниках благополучия».
 Именно в это время через жизнь Голсуорси и прошла та разделительная черта, 
которая поставила с одной стороны его самого, самоуглубленного, наделенного 
загадочным, необъяснимым даже для него самого духом познания, а с другой 
стороны Аду с ее «свивальниками благополучия». Осознанно или нет, но он должен 
был пойти на риск и сделать выбор между своим «я» и Адой. Теперь, как они и 
желали, можно было идти по жизни вместе, рука об руку. Ада всегда находилась 
подле него, готовая обсудить наболевшие вопросы или дать совет. И вдвоем они 
добились определенных успехов: шла работа над книгами, осуществлялись 
постановки пьес; Джон постепенно становился знаменитостью. Но ограничивались ли 
этим желания Голсуорси, да и хотел ли он именно этого? «Собственник» был лишь 
вехой на пути к цели, но не самой целью писателя; путь лежал вперед, дальше 
вперед. Голсуорси овладел романной формой как средством выражения своих идей, 
но не научился еще владеть тем материалом, который носил в себе, и даже пока не 
исследовал его до конца. А жизненные обстоятельства – постоянные разъезды и все 
более оживленная светская жизнь, характер Ады, которая не отпускала его от себя 
ни на минуту, – не способствовали прогрессу в его саморазвитии. Идти наперекор 
желаниям Ады, добиваться самоутверждения значило бы для него подвергнуть риску 
и свой собственный внутренний мир, мир воображения. Кроме того, не в его натуре 
было совершать какие-то эгоистические поступки, которые могли бы причинить боль 
Аде.
 В связи с этим необходимо еще и еще раз подчеркнуть, что он был по-настоящему 
ей предан, что их любовь и союз были настолько всеобъемлющими, насколько могут 
быть всеобъемлющи человеческие отношения вообще. Вероятно, трагедия Голсуорси 
заключалась в том, что две его любви – к Аде и к литературному творчеству – в 
некотором смысле были несовместимы.
 Стоит процитировать обстоятельную характеристику Ады, данную в письме 
Голсуорси к Гарнету:
 «Иногда мне кажется, что она похожа на редкую по красоте вышивку по шелку, где 
изображены цветы, нежные, как на виноградной лозе. Сверкающие золотые нити 
переплетены настолько тонко и в то же время основательно, что их нельзя 
разъединить, иначе они потеряют и цвет, и форму. Она редкая женщина, но ее 
неповторимость не того сорта, которая сразу же бросается в глаза, она соткана 
из более тонких компонентов и подобна прекрасному fleur [57] с удивительным 
ароматом: в этом цветке нет никаких крайностей, никакой стремительности. В ней 
сочетается грациозность и пикантность крестьянки из Кортины с некоторыми 
чертами герцогини д'Арбельмаль [58] на портрете Рейнолдса, причем достоинства 
одной и другой – старинного происхождения. Она принадлежит природе, и в то же 
время она открыта последним достижениям цивилизации. Человек она очень сложный, 
но эта ее сложность не бросается в глаза, так как в ней все очень гармонично. 
Ей больше подходит слово «постоянство», чем «переменчивость». Душою она похожа 
на нимфу, а Вы ведь знаете, что нимфам свойственно неуловимое постоянство».
 Для Джона Ада была скорее богиней, чем женщиной, она была слишком утонченной, 
слишком совершенной. Он никак не мог привыкнуть к мысли о том, что это божество 
снизошло до него, спустилось с вершин Олимпа, было в течение десяти лет его 
постоянным спутником и теперь стало его женой. То, что в его любви было так 
много обожания, вредило им обоим. Ему нужно было человеческое существо, 
нормальная живая женщина, но он вряд ли позволил бы Аде стать такою.
 Когда Джон повез Аду в Оксфорд показать ей Нью-Колледж, где он учился, 
привратник упорно называл ее «миледи». Ребенок в одном доме, где гостили 
Голсуорси, сказал, что Ада «самый утонченный» их посетитель из всех, когда-либо 
бывавших в доме! Эти два случая говорят сами за себя: на всех, с кем она 
встречалась, Ада производила впечатление аристократки, почти королевы.
 Может возникнуть вопрос: насколько искренней была ее любовь к Джону? Ада была 
целиком и полностью ему предана. Сейчас, по прошествии стольких лет, в век 
эмансипации, ее сосредоточенность на Джоне может показаться даже какой-то 
аномалией. Он был смыслом ее жизни. Она всегда хотела быть женщиной, которая 
находится подле писателя, иметь «своего» писателя, поэтому вся ее жизнь 
замыкалась на муже и его работе. Когда она не писала для него писем, не 
перепечатывала его рукописи, не играла для него на рояле, ей становилось 
невыносимо скучно, и именно поэтому ей необходимы были развлечения, в которых 
Джон совершенно не нуждался. В Манатоне она мечтала о лондонской светской жизни 
и о заграничных поездках, а он, находясь в лучшем для него месте на земле, был 
полностью удовлетворен – ездил верхом, бродил по угодьям, мечтал, писал. Но Ада 
заболела: ни климат запада Англии, ни тот образ жизни, который они там вели, ей 
не подходили.
 Любой современный биограф Голсуорси, который не постиг характера Ады, не 
сможет до конца понять своеобразия их взаимоотношений. Ада была типичной 
женщиной своего времени. Когда на престол взошел король Эдуард VII, ей было уже 
около сорока, то есть она выросла и сформировалась как личность во второй 
половине правления королевы Виктории. Она могла разделять некоторые убеждения 
Голсуорси в духе эпохи, особенно касавшиеся брака, но в других отношениях она 
была абсолютно несовременна. Нельзя не признать, что высказывания современников,
 ее собственные письма и дневники, образ Ирэн Форсайт, прототипом которого она 
послужила, делают ее довольно непривлекательной, с точки зрения современного 
читателя, особой. Она кажется очень искусственной, чересчур чувствительной и 
хрупкой. «К чему весь этот шум?» – думаем мы, узнав подоплеку ненависти Ирэн к 
Сомсу. Точно так же Ада относилась к майору Голсуорси; но сколько женщин живут 
с не слишком подходящими им мужьями и не устраивают из этого трагедий! Неужели 
она так и не смогла забыть своего первого брака и жить счастливо с человеком, 
которого она любит? Нет, Ада не смогла этого сделать.
 Но те, кто знал Аду, и знал ее хорошо, придерживаются другой точки зрения. В 
мою задачу входило подробно обсудить с ними этот вопрос, и все они настойчиво 
твердили, что живая Ада была совсем не таким человеком, какой мы ее 
представляем. В ней было что-то завораживающее, каждое ее движение было 
исполнено грации и красоты. Дороти Истон, крестница Голсуорси, отмечает, что 
она была «неуловимой» и совершенно ни на кого не похожей. Встречала ли она 
гостей или наливала чай – все это делалось в своей, особой и неповторимой, 
манере. Джон, конечно, восхищался ею больше всех; он не мог оторвать от нее 
глаз, ее присутствие было для него постоянным источником радости.
 Их союз был не совсем обычным. В мире грубых мужчин Джон был для Ады кем-то 
вроде сэра Галахэда [59] , спасшим ее от ужасной жизни с Артуром Голсуорси. Ей 
нужна была защита, и он защитил ее. Он, оберегал ее от низменной природы 
мужского естества, но самым важным было то, что он щадил ее, столь легко 
ранимую всем грубым и обидным. Именно в этом свете и нужно рассматривать 
заявление Дороти Истон, что, по словам ее бабушки, в семье твердо верили, что 
Джон и Ада «никогда не бывали вместе».
 Если все это действительно так, если интимная сторона жизни занимала в их 
отношениях столь незначительное место, все это могло иметь для Ады немалое 
значение. Любовь Джона к Аде и то, что она видела в нем единственного мужчину, 
который ее любит и в то же время уважает ее стыдливость, объясняют ту 
необыкновенную атмосферу преданности и совершенства их отношений, которая была 
им присуща и которая так бросалась в глаза окружающим.
 Ада была интеллигентной женщиной и верила, что стремится предоставить мужу 
интеллектуальную свободу. Но в характере Джона были такие черты, которых она не 
понимала, в его мозгу были такие уголки, куда Ада проникнуть не могла. Она не 
обращала внимания на некоторые очень серьезные и грустные вещи, будучи замужем 
за человеком, который почти всегда был серьезным, а порою и очень грустным.
 Одиночество Голсуорси, его самоуглубленность, почти отрешенность его натуры 
нашли наиболее полное отражение в его поэзии, но те, в чьей поддержке он 
нуждался, менее всего вдохновляли его на этот вид творчества. В июне 1901 года 
он послал Гарнету очень длинное стихотворение (тридцать одна строфа), чтобы 
узнать его мнение. Ответ Гарнета был совершенно обескураживающим: «Возвращаю 
Вам поэму «Сон», которая, безусловно, весьма эффектна. Я лично считаю, что она 
слишком outr? [60] . Мой приговор: хорошо отработанное показное стихотворение. .
..P.S. Признаю, что «Сон» – мудрое стихотворение, но мне не нравится его 
мудрость: она заставляет меня чувствовать себя старым и обремененным 
предрассудками!» Стихотворение было опубликовано в 1912 году в первом 
поэтическом сборнике Голсуорси «Настроения, песни и вирши», но, когда Ада после 
смерти мужа издала его «Избранные стихи», это произведение было выпущено. «Оно 
повествовало о той стороне жизни, на которую Ада не обращала внимания», – 
сказал мне Рудольф Саутер.
 Это стихотворение очень глубоко по своему философскому звучанию, более того, 
оно открывает ту сторону характера Голсуорси, которая очень мало отражена в его 
романах и пьесах:



   Я спал. Господь, передо мной
   Представ, туда меня повел,
   Где петли сучьев в час ночной
   Раскинул почерневший ствол.
   В сиянье звездного венца
   Сказал Господь: «О сын земли!
   Теперь покайся до конца
   Иль не минуешь ты петли!» 


   А я стою, как будто нем,
   Слов не найду и сознаю,
   Что вот, теряю насовсем
   Я жизнь счастливую мою...
   Теряю каждый грешный миг
   И все, что любо на земле.
   Раздастся мой последний крик,
   И тело задрожит в петле.


   Я покаянием своим
   Сейчас на смерть себя пошлю.
   Когда признаюсь перед Ним,
   Во что я верю, что люблю,
   Чего мне вынести невмочь.
   А Бог застыл в венце своем,
   Как тень, отброшенная в ночь
   Колеблющимся фонарем.



 Как и его сестра Лилиан, Голсуорси еще в юности отказался от ортодоксальной 
христианской религии. Но в своем восприятии жизни он оставался «набожным» 
человеком. Его романы и пьесы (за исключением «Братства») мало отражают его 
религиозные воззрения; священники у него, как правило, безжизненны: преподобный 
Хассел Бартер из романа «Усадьба» изображен явно карикатурно; герой романа 
«Путь святого» священник Эдвард Пирсон, к которому Голсуорси хотел вызвать 
читательскую симпатию, – фигура слабая и чересчур склонная к патетике. Лишь из 
его поэзии, эссе и писем мы можем понять направление его философских исканий, 
его потребность разобраться в жизни, ее жестокости, ее пафосе, ее красоте.
 «Я очень мало знаком с философией», – пишет Голсуорси Томасу Гарди. Но это не 
означает, что он не понимал или не был заинтересован теми фундаментальными 
вопросами, которые ставил в своих стихотворениях, как, например: какова 
конечная цель жизни человека? Содержится ли она в его настоящем существовании, 
или человек будет отвечать за нее в иной жизни, представ перед божеством? Как 
видно из поэмы «Сон», он предпочитает первое:



   Я эту жизнь опять
   Не проживу. Гармонии исполнясь,
   Пусть расцветет тогда душа моя.
   Не будет смерть уходом иль паденьем.
   Когда придет мой час, то сгину я,
   Дыша не злобою, а примиреньем.



 Эта «любовь к гармонии» являлась основой его мировоззрения. В начале своего 
творческого пути он верил, что люди придут к ней, что они станут лучше понимать 
друг друга, будут бережнее относиться друг к другу. Он стремился к этому сам, 
это была его «мечта», с которой пришлось безвозвратно расстаться в 1914 году.
 Но в то же время он твердо в нее верил, полагая, что счастье надо искать в 
самой жизни. А его желание, чтобы менее обласканные судьбой, чем он сам, смогли 
бы жить полноценной жизнью, воспитало в нем милосердие и благородство, 
стремление давать и помогать, которому он упорно следовал, и это делало его 
подвижником. Недостаточно обещать бедным «журавля в небе», они должны жить 
сейчас.
 «Должен сознаться, для меня непостижим спор человечества о том, что было 
Первым. Я готов принять любой вариант. Мы вышли из тайны, в тайну и вернемся; 
Жизнь и Смерть, Отлив и Прилив, День и Ночь, бесконечный мир – это все, что 
доступно пониманию. Но и в столь скудных точных данных я не вижу причин для 
уныния. Для тех, кто сохранил в себе жизненные инстинкты, жизнь хороша сама по 
себе, даже если она ни к чему не ведет, и мы, единственные разумные существа в 
окружении животного мира, должны винить только самих себя, если мы живем так, 
что потеряли любовь к жизни. А из тех дорог, которые мы выбираем, единственно 
достойным я считаю путь мужества и доброты, поскольку они включают в себя все 
реальное, что есть вокруг, ибо они единственные делают стоящей человеческую 
жизнь и приносят счастье в душу».
 Это предисловие к «Гостинице успокоения» было написано для «манатонского» 
издания в 1923 году. Со времени создания поэмы «Сон» Голсуорси прошел долгий 
двадцатилетний путь. В предисловии нашли отражение покорность судьбе и приятие 
мира таким, каков он есть, чего не было в поэме: молодой человек задавал 
вопросы, он восставал против судьбы; человек поживший понял, что на его вопросы 
нет ответов, что нужно просто иметь мужество прожить жизнь и доброту, чтобы 
помочь прожить ее другим.
 Как мы увидим далее, на изменение взглядов Голсуорси на жизнь повлияли война и 
годы. Он стал менее сентиментальным. После 1914 года ему стало трудно верить, 
что в основе своей человечество гуманно. «Не забывайте Шелтона, он – создание 
Вашего воображения, воплощение совести, Вашего беспокойного духа, без устали 
бродящего по земле», – писал Конрад Голсуорси в письме о черновом варианте 
романа «Братство», в котором философия Голсуорси нашла наиболее полное 
отражение. Голсуорси не забыл Шелтона, но его дух стал менее «беспокойным». 
«Становясь старше, человек уже не так серьезно и трагически воспринимает мир, 
скорее его поражают заключенные в нем ирония и юмор», – говорил Голсуорси Леону 
Шелиту.
 Это не совсем соответствует истине. Романы Голсуорси действительно стали менее 
серьезными и трагическими, но сам писатель был более грустным и разочарованным, 
а его перо, призванное отражать его внутреннее состояние, граничащее с 
отчаянием, порой ему изменяло, обращаясь к вещам тривиальным и несущественным. 
В то время как его сжигал внутренний огонь, книги его стали более легковесными. 
Вот здесь-то Ада и потерпела поражение: она не видела его страданий, хотя и 
внимательно просматривала каждую написанную им строчку. Но опять-таки было бы 
неверным перекладывать на Аду всю вину или большую ее часть. В самом характере 
Голсуорси были черты, ограничивающие его возможность писать так, чтобы 
адекватно выразить себя, а это препятствовало его росту. Он верил, что главное 
человеческое достоинство – это мужество, или, говоря иначе, «способность 
держать себя в узде», а мужественный человек не изливает своих страданий на 
бумаге и даже не делится ими с другим человеком, он молча и мужественно несет 
свое бремя. Гарди, Генри Джеймс, Форд Медокс Форд могли излить свою печаль на 
бумаге. Голсуорси не мог.




 Глава 18
 УСПЕХИ И НЕУДАЧИ


 Осень 1906 года застала чету Голсуорси в Лондоне, откуда они временами, устав 
от лондонских туманов, сбегали в Литтлхэмптон. Голсуорси много работал; его 
двойной успех – прозаика и драматурга – обеспечивал сбыт всему, что бы он ни 
написал. Оставив безуспешные попытки написать «Данаю», Голсуорси весьма 
плодотворно работал над романом «Усадьба». Пьеса «Джой», последовавшая за 
«Серебряной коробкой», имела меньший успех: это было слабое, безжизненное 
произведение.
 Жизнь четы Голсуорси пошла по накатанной колее, и это длилось в течение восьми 
лет. Эти годы, по всей видимости, были самыми счастливыми и удачливыми в их 
жизни. В Лондоне они общались со все большим кругом людей, причем не только с 
писателями, но и с представителями высших слоев общества, политиками. Они часто 
уезжали из Лондона в Девоншир, который Голсуорси любил больше всего на свете, 
на побережье в Литтлхэмптон, который особенно нравился Аде, и за границу. Уже 
много написано о способности Голсуорси работать в любом месте и в любых 
обстоятельствах, и если вспомнить все совершенные им переезды даже только в 
одной Англии и количество гостиниц, в которых ему довелось жить, нельзя не 
признать, что именно его работоспособность была тем главным фактором, который 
помог ему писать и достичь успеха. Голсуорси мог устроиться в любом месте с 
блокнотом и ручкой в руках и, отключившись от происходящего вокруг, работать. 
Где бы он ни был – в Америке, на юге Франции или у себя в Девоне, – он всегда 
писал об Англии и англичанах, почти никогда действие его произведений не 
происходило за границей. Он путешествовал как турист, изучал чужие страны, но 
мыслями он всегда был в Англии среди своих типично английских героев.
 Лондонская великосветская суета становилась все более интенсивной. Е. Ф. 
Бенсон [61] оставил нам комический отчет об обеде у леди Сент-Хелье: «Порой она 
не успевала следить за событиями. Так, однажды, перегнувшись через стол к 
мистеру Голсуорси, который не поддерживал ни одного из тех разговоров, что 
велись вокруг, она произнесла: «Мистер Голсуорси, мы говорили о пьесах. Почему 
бы вам не написать пьесу? Я думаю, вы смогли бы это сделать». Это 
соответствовало истине: пару недель назад была поставлена «Серебряная коробка», 
и мы все подумали, что он уже проявил эту свою способность». В январе 1906 года 
они обедали с супругами Шоу и нашли, что «Дж. Б. Ш. очень приветливый и 
словоохотливый». «Он раздразнил меня, – писала Ада Моттрэму, – и очень мне 
понравился. Его невозможно описать словами». В великую страстную пятницу 1909 
года Арнольд Беннетт записал в своем дневнике: «Обедал у Форда Медокса (Форда). 
Там были Джон Голсуорси с супругой. Эта первая встреча с Голсуорси вызвала у 
меня некоторое замешательство, учитывая мои статьи о нем. Тем не менее мы 
прекрасно поладили, и он пригласил меня на обед».
 Лишь некоторые из этих встреч были для Голсуорси интересны. Представляется 
необходимым привести цитату из дневника Ады – потому что там дан длинный список 
людей, с которыми они общались, и потому что это общение так много для нее 
значило – она любила светскую жизнь и чувствовала себя в ней, как рыба в воде: 
«Среди литераторов и людей иного рода занятий, с которыми Дж. Г. общался на 
протяжении 1905—1910 годов, были: Джозеф Конрад, Эдвард Гарнет, Форд Медокс 
Форд, У. В. Льюкас, В. Г. Хадсон, Грэнвилл-Баркер, Гилберт Мюррей, Дж. М. Барри,
 Уильям Арчер, Дж. Б. Шоу, Джон Мэйсфилд, Р. А. Скотт-Джеймс, А. Дж. Легг, О. Ф.
 Г. Мастермен, Гилберт Кэннан, А. Сутро, Макс Бирбом, Арнольд Беннетт, Г. Уэллс 
(с двумя последними изредка), Лоуренс Хаусмен, X. В. Невинсон, Г. У. Мэссингэм, 
А. Дж. Хобсон, У. Дж. Локк, X. Вэйчелл, Энтони Хоуп, А. Е. В. Мейсон, Эд. Госс, 
Сидней Кольвин, Дж. В. Хиллс, Чарльз Роден Бак-стон, Артур Понсонби, Ч. Биррелл,
 лорд Кру, Уинстон Черчилль, Чарльз Тревельян (с четырьмя последними изредка)». 
За этим следует небольшая передышка, и далее Ада перечисляет следующий ряд 
имен: «В числе наших знакомых были Асквит, Артур и Джеральд Бэльфур, Сидней 
Вебб, Ллойд Джордж, сэр Чарльз Дилк, полковник Сили, лорд Макдонелл, Роберт 
Харкурт... сэр Джордж и леди Льюис, мистер и миссис М. Крэкенторп, леди 
Сент-Хелье, мистер и миссис Дэфферн, Перси Вогэн, доктор и миссис Филпот, 
мистер Герберт Гладстон, сэр А. Пинеро, герцогиня Сазерлендская» [62] .
 Этот внушительный список, включающий в себя имена большинства литературных 
деятелей первого десятилетия века, свидетельствует о том, сколь высокое 
положение в обществе заняли Голсуорси и насколько основательно был забыт 
скандал, связанный с их добрачными отношениями.
 Уезжая из Лондона в деревню от бурной светской жизни и напряженной работы над 
постановкой новой пьесы, Голсуорси всегда испытывал чувство огромного 
облегчения. «Как чудесно опять приехать к морю и заняться романом «Усадьба». 
Последнюю репетицию я уже просто не воспринимал», – писал он Гарнету из 
Литтлхэмптона.
 Весной 1907 года они отправились в путешествие по Дорсету. «Нам здесь очень 
нравится. В четверг вдоль скал мы пешком прошли до Ситона, затем поехали в Бир. 
Ситон ужасен, но Бир – прелестный старомодный городок. Мы также побывали в 
Чартмуте, он нам очень понравился. Лайм не произвел на нас никакого впечатления 
– он слишком серый, а местные жители отвратительны. Мы соскучились по пышности 
Девона и в четверг отправимся туда». Но затем они передумали, так как через 
несколько дней Голсуорси писал из Литтлхэмптона: «Мы решили, что в это время 
года Девон еще мертв и ехать туда рано, поэтому остались здесь, хотя и без 
особого удовольствия. На северо-западе разыгралась настоящая буря, и на улице 
очень неуютно».
 Их зимние поездки были не очень удачными, они никак не могли найти место, 
подходящее для слабого здоровья Ады. «Мне кажется, Вы единственный, кто 
понимает, что зима для меня – настоящее бедствие. Похоже, что все остальные 
думают, что я притворяюсь», – признавалась Ада Моттрэму в январе.
 В Лондоне они вернулись к своим интересам: Джона, с его всепоглощающей заботой 
о судьбах людей, неизменно волновали тогдашние общественные движения, ратующие 
за реформы. Они с Адой всегда принимали близко к сердцу выступления суфражисток,
 хотя в оставленном ею описании одной из встреч суфражисток отчетливо 
прослеживаются критические нотки: «В пятницу вечером мы были на встрече 
суфражисток... Некой истеричной мисс Кристабел Пэнкхерст не мешало бы заткнуть 
рот, чтобы она не вносила сумятицу. В очень доброжелательной аудитории она 
взывала к мужчинам о помощи, а затем заявила: «Если мужчины не будут за нас 
бороться, мы сделаем это сами»», – писала Ада Моттрэму в марте 1907 года. В 
один из летних вечеров они были «на представлении фабианского общества [63] . 
Особого впечатления на меня все это не произвело. Я бы предпочла, чтобы члены 
общества работали, а не играли на сцене. Но мы посмотрели, как танцует Моррис, 
и послушали, как поет Сомерсет, и это скрасило вечер». Многие их знакомые также 
участвовали в разного рода движениях. «Целых три дня мы с мисс Мэй Синклер [64] 
простояли на Хай-Сент-стейшн с урнами для сбора денег, – пишет Вайолет Хант. – 
Мы попросили всех наших друзей, издателей и читателей прийти и поддержать нас, 
выставленных на осмеяние, и все они откликнулись на нашу просьбу. Мистер Джон 
Голсуорси галантно прохаживался вокруг и бесконечно бросал в урны деньги. То же 
самое делали мистер Л. Хаусмен и мистер Ф. М. Ф. (Форд Медокс Форд. –  К.  Д.)».

 В 1906 году Голсуорси удивительно быстро закончил новое произведение. У него 
появилось необычное для него, почти опасное чувство самоуверенности. Начав 
писать заново «Усадьбу», он работал с поразительной легкостью, закончил ее к 
ноябрю и быстро отправил рукопись Эдварду Гарнету, который не замедлил 
провозгласить, что это шедевр: «Это великолепно! Примите мои поздравления. В 
художественном отношении «Усадьба» – огромный шаг вперед. По-моему, это 
произошло в основном из-за того, что автор относится к своим героям с большим 
сочувствием, справедливее, чем к героям «Собственника». И Ваш стиль просто 
блестящий! На многих страницах Вы превзошли самого себя. Особенно мне нравится 
романтическая направленность многих глав книги. Вашему взгляду на жизнь присуща 
поэзия, которая веет со страниц романа, как свежий ветер в открытое окно.
 ...В целом, мой дорогой друг, ни одно из Ваших произведений не было для меня 
таким убедительным. Вы избавились от назидательного тона и достигли 
совершенства в изображении жизни такой, какая она есть. Меня восхищает Ваш язык.

 Еще раз тысяча поздравлений. Этой книге суждена долгая жизнь».
 Критических замечаний было очень мало, и, избежав мучительных месяцев 
переработки, которые Голсуорси пришлось пережить с предыдущим романом, он 
отправил рукопись «Усадьбы» прямо издателю. Она вышла в свет 2 марта 1907 года 
в издательстве «Хайнеман», в том же месяце были напечатаны еще два тиража и еще 
один – в апреле.
 В целом роман был принят очень хорошо, однако в письмах друзей было высказано 
больше критических замечаний и меньше энтузиазма, чем в отзыве Гарнета. 
Герберту Уэллсу роман не понравился: «Мне кажется, что в драматургии Вы сильнее,
 чем в прозе. Там Вы, ничего не приукрашивая и не опуская, проникаете в самую 
суть вещей. Кроме того, здесь Вы сузили свой кругозор. Вы смотрите на вещи с 
точки зрения очень небольшого круга людей. К тому же мне недостает Вашей иронии.
..» А У. В. Льюкас, хотя книга ему понравилась, считает ее «не такой 
замечательной», как «Собственник»: «Но общая атмосфера в ней чище, и я не 
сомневаюсь, что она будет лучше раскупаться». Очень характерно письмо от 
Арнольда Беннетта: «Вы один из самых жестоких писателей, которые когда-либо 
писали по-английски. Я не отступлю от своего мнения даже под угрозой смерти. Не 
знаю, что заставило меня перечитать роман второй раз, наверное, желание 
заглянуть в Ваше будущее... Ваша книга вызывает у меня неописуемый восторг, и 
это меня ужасно «интригует»... Но у меня есть серьезные возражения относительно 
Вашего отношения к главным героям».
 У самого Голсуорси тоже были сомнения по поводу новой книги. «Гарнет 
утверждает, что это лучшее мое произведение. Не знаю, можно ли ему верить. 
Хотелось бы, но не могу». Несмотря на шумный прием этой книги и будущие успехи, 
возможно, уже тогда Голсуорси сомневался, не достиг ли он вершины своего 
творчества и сумеет ли он когда-нибудь создать нечто такое, что действительно 
будет шагом вперед.
 Что бы там ни думал Гарнет, «Усадьба», несомненно, была слабее предыдущей 
книги Голсуорси. Главным в «Собственнике» было то, что он нес в себе, как это 
бывает с великими книгами, новый мир, занявший свое место среди других 
«литературных миров», – мир Форсайтов. Голсуорси создал оригинальную картину, 
может быть, не столь проникновенную и менее трогательную, чем у Гарди или у 
сестер Бронте, более созвучную произведениям Джейн Остин или Троллопа [65] , 
причем у него та же социальная прослойка рассматривается под определенным 
ракурсом – писателя, тяготеющего к сатире. В «Собственнике» угол зрения был 
избран правильно, он не был чрезмерно острым, чтобы не насторожить читателя, и 
не настолько расплывчатым, как это произошло в последних романах о Форсайтах, 
что сделало их спокойно-повествовательными.
 «Усадьба» – роман хороший, но не исключительный по своим достоинствам. Семья 
деревенских помещиков Пендайсов (похожая на семью матери Голсуорси) принадлежит 
к категории людей, которых Голсуорси знает хуже, чем процветающих городских 
жителей – Форсайтов. В книге есть безусловные удачи, например, миссис Пендайс 
(прообразом которой отчасти послужила мать Голсуорси) изображена прекрасно и с 
большим чувством, да и в целом этот роман очень хорош и завоевывает симпатию 
читателей. Написан он весьма профессионально, по своим художественным 
достоинствам вполне сопоставим с «Собственником». Но писатели всегда ожидают, 
что их новая книга будет лучше предыдущей, и бывают очень разочарованы, если 
этого не происходит.
 В определенной мере «Усадьба» была для сельской местности тем, чем 
«Собственник» – для города. В обоих романах похожая драматическая ситуация: сын 
Пендайсов Джордж полюбил замужнюю женщину Элин Белью, это вызывает скандал, и 
суть романа составляет изображение реакции окружающих на происходящее. Пендайсы 
настолько сжились со своим родовым поместьем, переходящим по наследству из 
поколения в поколение, что ощущают себя владельцами мини-королевства, больше 
всего на свете не любят перемен, они упрямы и тверды в своем решении следовать 
традициям прошлого. Такое отношение к жизни Голсуорси довольно раздраженно 
называет «пендайсицитом».
 Настойчивое желание Голсуорси писать о положении женщины, состоящей в 
несчастном браке, было источником как его успехов, так и неудач. Именно эта 
тема помогла роману «Собственник» стать значительным произведением, но в то же 
время постоянное обращение Голсуорси к ней наносило его творчеству непоправимый 
ущерб; другие же темы писатель не мог разрабатывать столь же плодотворно.
 Но, несмотря на сходные сюжеты, романы совершенно различны по внутренней 
атмосфере и темпу развития событий. «Усадьба» написана в более мягких и 
сглаженных тонах, в ней ощутима почти ностальгическая любовь к деревенской 
жизни. Ведь Голсуорси очень любил такой образ жизни, и он с удовольствием сам 
бы так жил, если бы его совесть и Ада не диктовали ему свои условия. Описания 
ипподрома и охотничьих угодий в романе «Усадьба» принадлежат человеку, который 
искренне любит все это:
 «Джордж нашел ногой упор, сдул пылинку с одного из стволов, и запах ружейного 
масла вызвал у него дрожь. Он забыл все, даже Элин Белью.
 Но вот тишину нарушил отдаленный шум; из золотисто-зеленой купы деревьев 
вынырнул фазан, летя низко-низко; блеснув на солнце атласным оперением, он 
свернул вправо и исчез в траве. Высоко в небе пролетели голуби. Забухали палки 
по деревьям, и вдруг на Джорджа с шумом стремительно метнулся еще один фазан. 
Джордж вскинул ружье и дернул спуск. Птица на секунду повисла в воздухе, 
судорожно трепыхнулась и с глухим стуком упала на зеленый мох. Мертвая птица 
лежала, залитая солнечным светом, и губы Джорджа растянулись в блаженной улыбке.
 Он упивался радостью бытия».
 В этом отрывке очевидны автобиографические мотивы, отражены воспоминания 
Голсуорси об удовольствиях поры его юности, охоте в Шотландии, каникулах, 
проведенных с товарищами по Оксфорду на куропаточьих пустошах. Он был очень 
метким стрелком, но охота не шла ни в какое сравнение с его любовью к природе и 
животным. Далее в этом же отрывке он описывает раненого зайца, который кричит, 
«как измученный ребенок, что вызывает у некоторых мужчин чувство беспокойства». 
Он сам принадлежал к таким людям. В своих «Воспоминаниях» о спаниеле Крисе он 
объясняет, что произошло:
 «Оттого ли, что часто невольно поступаешь наперекор самому себе (да и он (Крис.
 –  К. Д.)  еще, на беду, целый год жил не с нами), меня вдруг охватило 
неодолимое отвращение – я не мог убивать этих птиц и зверюшек, гибель которых 
так его радовала».
 Характерно, что, заметив у собаки охотничьи инстинкты, Голсуорси ежегодно 
отправлял Криса в Шотландию, чтобы тот получил удовольствие, которое уже 
претило его хозяину.
 Арнольд Беннетт преувеличивал, называя Голсуорси после чтения «Усадьбы» 
«жестоким писателем». Эта книга написана не бесчувственным человеком; на самом 
деле Голсуорси испытывает жалость к своим героям. Он отчетливо видит узость их 
мирка, «пафос» выступлений Хорэса Пендайса, совершенно не осознающего 
ограниченности своего мировоззрения. Читая в церкви псалом, «он попал под 
гипнотизирующее действие собственного голоса и машинально повторял про себя: 
«Это читаю я, Хорэс Пендайс, и читаю хорошо. Я – Хорэс Пендайс. Аминь, Хорэс 
Пендайс!»» Или позже, когда он узнает, что его сын Джордж – игрок! Для мистера 
Пендайса, чье существование замкнулось в Уорлистел-Скайнесе, чьи помыслы были 
прямо или косвенно связаны только с поместьем, чей сын был всего лишь 
претендент на место, которое со временем покинет он, чья религия – почитание 
предков, для мистера Пендайса, которого при мысли о переменах бросало в дрожь, 
не было страшнее слов, чем слово «игрок»!
 Он не понимал, что его система взглядов и была виновницей поведения Джорджа.
 Они выглядят жалко, эти Пендайсы, не говоря уже о системе, частью которой они 
являются. И в то же время в этой системе, в которую входят и их предки, и их 
потомки, ощущается определенная незыблемость. Сидя утром в своей комнате перед 
тем, как идти в церковь, миссис Пендайс видит мужа таким, каков он есть, 
замечает поверхностный характер его переживаний, размышляет о быстротечности и 
незначительности их жизни: «Волосы ее за эти годы подернулись сединой. Они 
побелеют совсем, а она будет все так же сидеть по воскресным утрам, положив на 
колени руки. Настанет день, когда место ее опустеет, и может статься, что 
мистер Пендайс, все еще прекрасно сохранившийся, войдет, забывшись, в ее 
комнату и скажет, как всегда: «Пора, дорогая, не опаздывай»».
 Пендайсы даже в большей степени, чем их городские двойники Форсайты, 
принадлежат миру, который кажется далеким прошлым. «Перемены», которых так 
боялся Хорэс Пендайс, наступили, и две войны нанесли болезненный удар по Англии,
 сметя деревенских помещиков – таких, как Пендайсы, Чеширы из пьесы «Старший 
сын» и Хилкристы из пьесы «Без перчаток».
 Постановка «Серебряной коробки» завершилась с тем же успехом, как и началась: 
на последнем спектакле в апреле присутствовали принц Уэльский с супругой. 
Неудивительно, что после такого триумфа Голсуорси решил создать еще одну пьесу. 
В ноябре, как только была закончена и отправлена в издательство «Усадьба», он 
тут же приступил к работе над второй пьесой – «Джой».
 Должно быть, «Джой» принесла ее автору одно из самых больших разочарований. 
После такого приема двух его последних романов и первой пьесы для Голсуорси 
было неприятным открытием, что его может постичь такая неудача, какой, 
несомненно, была «Джой». И критики, и рядовые читатели так же дружно, как они 
приветствовали ранее успехи Голсуорси, приняли его новую пьесу в штыки. Ада 
реагировала на провал пьесы болезненнее, чем Джон. В ее альбоме вырезок, где 
целые страницы были оклеены рецензиями на «Серебряную коробку» и «Схватку», нет 
ни одного отзыва на «Джой». Ада не была готова к враждебной критике «ее» 
писателя. Она пишет возмущенное письмо Моттрэму, сообщая, как была принята 
пьеса.
 «Дело в том, что критики ее просто не поняли – кроме А. Б. Уолкли, заметившего 
ее достоинства. Всем остальным, видите ли, не хватает их любимых сцен у рампы. 
Очень хорошо. Очень хорошо! Это правда, что в пьесе нет эффектных сцен, она 
написана в очень сдержанной манере... В целом, я возмущена нашими критиками; 
они открыли рты и молча проглотили достоинства Голсуорси, но подняли дикий крик 
по поводу его недостатков...»
 Голсуорси очень не повезло, что самые близкие ему люди были столь восторженно 
и некритично настроены к результатам его творческого труда. Ада, несомненно, 
вникала в детали его работы, в то, как развивается характер его героев. В 
определенном смысле ее критика бывала очень полезной. Но что касается цели и 
общего направления его произведений, здесь его близкие лишь с восторгом 
принимали все, что бы он ни сделал. Его ближайший друг Р. X. Моттрэм, в книге 
которого «Те, кого мы любили» представлен поистине уникальный портрет Голсуорси,
 много пишет о творчестве своего друга, но практически не высказывает никаких 
критических замечаний. Он считает, что там, где дело касалось творчества, 
Голсуорси не мог совершить неверного шага. Конрад тоже всегда восхищался всем, 
что бы ни создал его любимый писатель, и его безусловное одобрение приводило к 
отсутствию критических замечаний в длинных, полных энтузиазма письмах, которыми 
он приветствовал каждое новое произведение Голсуорси, начиная с «Джослин».
 Нет необходимости подробно вдаваться в содержание пьесы «Джой». Она повествует 
о разочаровании молодой девушки, узнавшей, что ее мать любит человека с плохой 
репутацией и что эта любовь значит для нее больше, чем привязанность к дочери. 
Джой ищет утешения в собственной любви к молодому человеку по имени Дик. 
«Ей-богу, я сам поражен, насколько это отличается от «Серебряной коробки»», – 
писал Голсуорси Гарнету, посылая ему экземпляр пьесы для ознакомления.
 Вскоре пьеса была принята антрепризой Ведренна – Баркера, и 24 сентября 1907 
года состоялась ее премьера в театре «Савой». И Джон, и Ада большую часть вины 
за провал пьесы относят на счет плохой игры актеров, они играли «неубедительно, 
без любви к своему делу», – сообщила Ада Моттрэму. Даже во время репетиций дела 
шли не очень хорошо: «Все дни Джек полностью отдает репетициям, наметился 
некоторый сдвиг, но все равно Джек очень волнуется и устал». Но Голсуорси 
признает, «что это совсем неплохо, когда на тебя обрушивается холодный душ 
критики». Во всяком случае, он уже закончил новую пьесу «Схватка» и чувствовал, 
что она «поразительно отличается» от «Джой». Как сказал Конрад, утешая его в 
связи с провалом «Джой»: «Конечно, ужасно, когда твою работу не понимают. Но 
неодобрительный шепот вокруг «Джой» потонет в том шуме, который поднимется 
вокруг «Схватки» – такого Англия не слышала уже добрую сотню лет. Я в этом не 
только убежден – я это чувствую, и это чувство всесильно. Вы должны просто 
спокойно сидеть и наблюдать, как растет Ваша слава».
 В основе сюжета пьесы «Схватка» лежит производственный конфликт – ситуация, 
хорошо знакомая нам сегодня, хотя некоторые подробности «Схватки» Голсуорси на 
нынешний день представить себе просто невозможно. Главные герои пьесы – Джон 
Энтони, пожилой председатель правления акционерной компании, владеющей 
листопрокатным заводом «Тренарта», который призывает директоров предприятия 
создать для рабочих лучшие условия, и Дэвид Робертс, представитель рабочих, 
которые бастуют уже в течение четырех месяцев. Конфликт достигает кульминации, 
когда Робертс узнает, что его жена умерла. Этой смерти можно было бы избежать, 
если бы не лишения, вызванные забастовкой. Он спешит к ее смертному одру, а 
когда возвращается на завод, узнает, что директора отстранили от дел 
сочувствующего рабочим Энтони и в отсутствие их лидера заключили с ними 
соглашение. Этот договор ничего не дает рабочим, те же условия предлагались им 
в самом начале забастовки. Все их страдания и смерть Анни Робертс были напрасны.
 Голсуорси проявил большое искусство, разрабатывая этот драматический конфликт, 
особенно если учесть, какие сложные вопросы он поднимает на тесном пятачке 
театральной сцены.




 Глава 19
 БОРЬБА ЗА СОЦИАЛЬНЫЕ ПРЕОБРАЗОВАНИЯ


 Во время долгих лет романа Голсуорси и Ады главной его заботой была сама Ада и 
то затруднительное положение, в которое она попала. Будучи человеком отзывчивым,
 он видел в ней предмет своих забот и – в то же время – объект литературного 
исследования. Общество стало для него прежде всего причиной мучений Ады, ее 
униженного положения, в котором ей «надлежало» оставаться; оно осудило ее за то,
 что она сумела из него вырваться. Именно тогда Голсуорси понял, как лицемерно 
«приличное общество», как оно противодействует всякой попытке выйти за «рамки 
приличий», как оно самодовольно и безразлично к страданиям и нищете.
 Женитьба на Аде помогла ему немного освободиться от этой навязчивой идеи, а 
его поразительно успешный дебют в Лондоне в качестве драматурга и удачливого 
романиста внезапно сделал чету Голсуорси весьма респектабельной парой, 
составной частью того самого общества, которое еще несколько лет назад 
отворачивалось от них. Они больше не были изгоями, напротив – стали 
неотъемлемой частью истэблишмента. Таким образом, Голсуорси утратил прежний 
объект для своей критики, но его новое положение позволяло ему начать иную 
борьбу; он мог теперь обращаться с письмами в газеты, и их публиковали; мог 
организовывать комитеты, в которых состояли могущественные, влиятельные люди; к 
его эссе и памфлетам относились с должным вниманием и уважением.
 Хотя пьеса «Схватка», написанная весной 1907 года, была поставлена в марте 
1909 года, она ознаменовала собой новую направленность творчества Голсуорси, 
постепенно ставшую ведущей. Говоря упрощенно, целью почти всех произведений 
Голсуорси было морализаторство; Шелтон из «Острова фарисеев» проповедует свои 
идеи открыто, но происходит это потому, что тогда автор книги еще не постиг 
тайны, как заставить своих героев «держать рот на замке». Роман «Собственник» 
также весьма дидактичен, однако Голсуорси уже умеет камуфлировать свои истинные 
цели, поэтому мораль произведения так не бросается в глаза читателю. То же 
самое можно сказать об «Усадьбе» и «Серебряной коробке». Пьеса «Схватка» 
является первым «трактатом» Голсуорси на социальные темы, это предвестник 
«Правосудия» и многих других книг и исследований Голсуорси по проблемам 
социального неравенства. Характеры и сюжет в пьесе «Схватка» менее важны, чем 
описываемая ситуация, а ситуация здесь довольно распространенная – борьба между 
рабочими и администрацией, между трудом и капиталом. Не случайно, что сразу же 
после завершения работы над пьесой Голсуорси принялся за очерк, озаглавленный 
«Потерявшаяся собака» и предназначенный для журнала «Нейшн». «Потерявшаяся 
собака» был первым очерком в серии очерков и рассказов, написанных для данного 
журнала, которые потом были собраны в книге под названием «Комментарий» и 
опубликованы в 1908 году. Это был первый из сборников рассказов и очерков на 
всевозможные темы, начиная с судеб несчастных птиц, запертых в клетки, и 
лошадей, которым уродуют хвосты, и заканчивая вопросами одиночного заключения в 
тюрьмах и театральной цензурой. Представляется целесообразным привести список 
дел, которыми занимался в то время Голсуорси, так как он дает представление о 
том, сколь разнообразен был круг его интересов:
 Запрещение театральной цензуры.
 Проблемы чернорабочих. Повышение оплаты труда.
 Рабочие волнения. Биржа труда.
 Движение суфражисток.
 Эксплуатация пони в шахтах.
 Реформа закона о разводе.
 Тюремная реформа (камеры-одиночки).
 Использование аэропланов в военных целях.
 Обрубание хвостов животным.
 Защита животных.
 Переустройство бойни для скота.
 Ножницы для стрижки оперенья птиц.
 Содержание диких птиц в клетках.
 Устаревший конный транспорт.
 Дрессировка животных.
 Вивисекция собак.
 Отстрел голубей.
 Очистка трущоб.
 Зоопарки.
 Торговля фрикадельками.
 Дети на театральной сцене.
 Трехлетний подоходный налог.
 Голсуорси отчетливо видел большинство причин страданий и людей, и животных. У 
него была вера, что человечество постепенно идет вперед к лучшему, более 
гуманному обществу, и он считал долгом каждого делать все, что в его силах, 
чтобы приблизить это время. Поэтому любое обращение к писателю, будь оно в 
форме очередного запроса из какой-нибудь общественной организации или просьбы 
нищего, постучавшего к нему в дверь, не оставалось без ответа. В этом он был 
похож на Уэлвина, героя его собственной пьесы «Простак», чье безграничное 
милосердие беспощадно эксплуатировалось теми, кто пользовался его благодеяниями.
 Поэтому время от времени Голсуорси обрушивал на своего читателя очерки, в 
которых он яростно протестовал против стесненных обстоятельств жизни и людей, и 
животных. Сострадая всему окружающему, Голсуорси считал, что должен работать 
сверхурочно, чтобы откликнуться на мольбы несчастных, оказать помощь, где это 
только возможно. Филантроп начал подавлять в нем писателя, но это было 
неизбежно. Чаша весов заколебалась уже в пьесе «Схватка», гуманист победил 
художника, началось то, что Мэррот назвал первым в жизни Голсуорси «крестовым 
походом».
 Возрастающий интерес писателя к вопросам социальной несправедливости нашел 
отражение в двух произведениях, написанных им в этот период: «В этих двух 
книгах – «Комментарий» и «Братство» – я заключил союз с темными, бурными водами,
 протекающими под мостами в больших городах теней, скользящими вверх и вниз по 
протокам и наслаждающимися той жизнью, которую определил им бог».
 В наши дни «Комментарий» производит несколько странное впечатление. Он 
представляет собой сборник коротких очерков на всевозможные темы. Жанр «очерка» 
давно уже вышел из моды, но этот сборник представляет интерес с биографической 
точки зрения. Там, где другой писатель записывает свои впечатления в форме 
пространного дневника, Голсуорси пишет очерки, поднимая их иногда до уровня 
рассказа. Так, например, сразу же после посещения тюрьмы в Дартмуре в сентябре 
1906 года он создает два очерка, отразившие его ужас от увиденного.
 «Комментарий» можно рассматривать как записную книжку, из которой потом вышли 
некоторые произведения Голсуорси, и так, вероятно, и нужно воспринимать 
вошедшие в нее очерки. Здесь есть портреты бедняков, например, в очерках 
«Демос» и «Страх», рассказывающих об их гордости и способности сохранять 
жизнелюбие в самых тяжелых условиях. В этих очерках нашла отражение одна 
особенность творческой манеры Голсуорси – его неспособность создать правдивые 
образы рабочих на страницах художественных произведений. Рабочие появляются в 
романах и пьесах Голсуорси, чтобы рассказать о своем тяжелом положении или 
сыграть свою роль в развитии сюжета, но они редко живут своей собственной 
жизнью. Несмотря на приданное им просторечие, использование жаргонных словечек, 
их образы неубедительны и они как бы остаются символами, лишь иллюстрирующими 
определенную авторскую мысль.
 Голсуорси часто представляют грустным, мрачным, чересчур серьезным человеком. 
Действительно, он редко бывал веселым или непринужденным вне узкого семейного 
круга. Он мало острил и не сразу воспринимал чужие остроты. На званых обедах он 
не был идеальным гостем. Читая «Комментарий», мы можем понять, почему он не 
только чувствовал себя неуютно, сознавая, что в этот момент кто-то страдает – 
не в дальних странах, Индии или на Дальнем Востоке, а всего в нескольких милях 
от его собственного дома, – но и пророчески предвидел все те опасности, которые 
угрожают современному обществу. То, что он любил больше всего и считал жизненно 
важным для человека, – размеренная и осмысленная жизнь в деревне, где человек 
может получить необходимые ему покой и уединение, – подвергалось большой 
опасности по мере развития цивилизации.
 «Автомобили ехали через гряду меловых холмов на гонки в Гудвуд. Они медленно 
ползли вверх по склону, распространяя запах масла и бензина, издавая резкий 
скрежет; и над белой дорогой висело облако пыли. С десяти часов утра они все 
шли и шли один за другим, везя бледных покорителей пространства и времени. Ни 
одна из машин не задержалась на зеленых холмах – судорожно рванувшись вперед, 
они съезжали по скату; их гудки и жужжание колес разносились по обе стороны 
холмов».
 В этом отрывке из очерка «Прогресс», написанного в 1907 году, автор 
предсказывает кошмары, связанные с транспортом в наше время! Как мудр его 
пастух, заметивший, что «если б люди сидели на месте и не носились сломя голову,
 то и не нужны были б им эти машины... Вот отсюда пусть хоть все разъедутся, а 
холмы останутся... Сам-то я никогда отсюда не выезжал».
 Следующий очерк «На отдых» повествует о человеческой неугомонности. В нем 
описывается многолюдный пляж в период летних отпусков.
 «Ничто так не страшит человека, как одиночество. В одиночестве он слышит голос 
Той, которую он способен понять... В одиночестве он чувствует себя таким жалким 
и маленьким...
 А если вдруг вы почувствуете себя одиноким в городских парках, не ложитесь на 
спину, ибо тогда вы увидите безмятежный солнечный свет на листьях, спокойные 
облака, птиц, укрывающих одиночество под своими крыльями; но не ложитесь и 
лицом вниз, ибо тогда вы почуете запах земли, услышите легкий шум и одну минуту 
будете жить жизнью всех этих крохотных существ, что копошатся в истоптанной 
траве. Бегите от таких зрелищ, запахов и звуков, дабы страх, а то и ужас перед 
своей участью не посетил вас. Бегите на улицы, бегите в дома ваших соседей, 
болтайте и бодритесь!»
 Двадцать лет спустя он уже не сомневался, что путь цивилизации, по которому 
устремилось человечество, может завести в тупик: «Я считаю, что современная 
нервозность и отчаяние вызваны постепенным осознанием того, что будущее не 
сулит нам ни надежд, ни вознаграждений... городская жизнь слишком на нас 
подействовала; если мы не живем в согласии с природой (а это происходит слишком 
часто), мы вообще забываем, как нужно жить».
 Изучение «Комментария» дает нам возможность проследить, какие раздумья 
приводят Голсуорси к протесту против любых форм несправедливости. В отличие от 
других писателей и мыслителей Голсуорси не удовлетворялся одним лишь изложением 
своих взглядов. Он был человеком действия – как в условиях общественной жизни, 
активно организуя движения за реформы или принимая участие в них, так и в своей 
частной жизни, неустанно помогая тем, кто стучался в его дверь за помощью.
 Первый случай, когда он открыто выступил против несправедливости, был 
непосредственно связан с его профессией, более того – с его близким другом 
Эдвардом Гарнетом. Летом 1907 года пьеса Гарнета «На переломе» была передана в 
государственную цензуру. Вопрос об отмене цензуры на пьесы уже поднимался годом 
ранее Уильямом Арчером, но после запрещения пьесы его друга им занялся и 
Голсуорси. Стал обсуждаться вопрос о создании комитета или «Лиги» литераторов. 
У Голсуорси теперь были влиятельные друзья; в мае того же года, обедая с К. Ф. 
Мастерменом в палате общин, он познакомился с Уинстоном Черчиллем, и, теперь в 
июле, рассчитывал на их помощь. «Что касается палаты общин, – писал он Гарнету, 
– я обратился к Мастермену с просьбой принять меня. Но Баркер телеграфировал 
мне, что, по его мнению, вряд ли это осуществимо. Недавно он тоже предпринял 
такую попытку. Если Мастермен мне откажет, я попробую встретиться с Р. К. 
Леманном». Обстоятельства ему не благоприятствовали; стояло лето, и «все 
разъехались. С Шоу я виделся в Уэльсе, а с Арчером в Кембридже». Театральный 
режиссер Ведренн отказался примкнуть к ним. «Он сказал, что для него это 
слишком опасно. Это могут позволить себе писатели, но не те, кто, подобно ему, 
зарабатывает себе на жизнь, арендуя театры».
 Понадобился новый толчок – цензурирование пьесы Грэнвилла-Баркера «Пустыня», 
чтобы движение приняло конкретные формы. Во время обеда на Аддисон-роуд, 14, 
Голсуорси заручился поддержкой своего друга Гилберта Мюррея и убедил его 
поговорить с Дж. М. Барри. Три литератора образовали ядро комитета, им помогали 
Уильям Арчер и Грэнвилл-Баркер, «довольно вялую помощь» оказывали Артур Пинеро 
и сэр Уильям Гилберт.
 Комитет если и не добился своего, то был весьма активен. Было разослано 
подписанное семьюдесятью одним драматургом циркулярное письмо; министр 
внутренних дел Герберт Гладстон согласился принять представителей комитета; в 
конце концов был составлен законопроект, поддержанный сначала Чарльзом 
Тревельяном, затем Робертом Харкуртом [66] . В результате осенью 1909 года он 
был рассмотрен на совместном заседании обеих палат в присутствии Голсуорси, 
которому было дано слово.
 На жалобу отреагировали, писатели высказали свое мнение, члены парламента 
сыграли свою роль, и таким образом дело было закрыто. В 1931 году, много лет 
спустя, когда этот вопрос вновь стоял на повестке дня, Голсуорси писал миссис 
Даусон-Скотт, основательнице «Пен-клуба» [67] – международной ассоциации 
писателей: «Я примирился с этим злом как с наименее вредной формой 
вмешательства в наши дела. Поэтому, если Вас интересует мое мнение, пожалуйста: 
бросьте все это. Из Вашего протеста ничего не выйдет». Так безрезультатно 
закончилась его первая кампания.
 Голсуорси испытывал какой-то странный, почти болезненный интерес к тюрьмам, 
особенно в Дартмуре. Путешествуя пешком по сельской Англии, Шелтон выходит к 
стенам тюрьмы: «вид мрачного здания застал его врасплох»; но это является 
резким контрастом по сравнению с «фантастическим волшебством его утренней 
прогулки по окрестностям Дартмура, окутанным золотой дымкой, которая постепенно 
сгорала, открывая небо такой чистой и свежей голубизны, как вода в ручье». Эти 
два чувства глубоко укоренились в душе Голсуорси: почти животная любовь к 
открытым просторам, природе и деревенской жизни и ужас, приступы клаустрофобии 
при мысли о любом виде заточения.
 «Когда меня запирают или контролируют, это всегда вызывает чувство явного 
отвращения. Если бы я подвергся допросу психоаналитика, он бы вытянул из меня 
признание, что, когда мне было пять лет, моя нянька, чтобы наказать меня, 
положила меня спиной на пол, что вызвало у меня страшный ужас. Он бы сказал: 
«Ах, вот в чем дело! Вот где истоки Вашего отвращения». А я бы ответил: «Ничего 
подобного. Таким образом наказывают девять из десяти мальчиков, и это вызывает 
у них только раздражение. Десятый же мальчик, то есть я, наделен этим чувством 
с рождения, просто до того случая оно не имело возможности проявиться»».
 Этот случай описан в «Пробуждении», когда няня «Да», наказав мальчика Джона, 
заставляет его лежать на спине:
 «Это первое вмешательство в личную свободу Форсайта привело его чуть не в 
бешенство. Было что-то потрясающее в полной беспомощности такого положения и в 
неуверенности, наступит ли когда-нибудь конец. А вдруг она больше не даст ему 
встать? В течение пятидесяти секунд он во весь голос переживал эту муку. И что 
хуже всего – он увидел, что «Да» потребовалось так много времени, чтобы понять, 
какой мучительный страх он испытывал. В таком страшном образе ему открылась 
бедность человеческого воображения».
 Эта глубокая убежденность, что каждое живое существо имеет право на свободу, 
привела к тому, что Голсуорси протестовал против лишения свободы в любом виде, 
шла ли речь о заключенном в Дартмуре, птице в клетке, крошечном пони, 
работающем глубоко под землей, или женщине, которая, как Ада или Ирэн, связана 
тягостными брачными узами.
 Август 1907 года супруги провели, отдыхая в Девоне и Корнуолле, и одним из 
важнейших дел Голсуорси в это время стало посещение тюрьмы в Дартмуре. «Здесь 
(в Бьюте) мы пробыли до тридцатого августа, затем до 2 сентября побывали в 
Ту-Бриджис в Дартмуре (где я посетил тюрьму), в сентябре опять жили в Тауне. 
Здесь великолепно – такой воздух, такие скалы, пески, холмы и тропинки, такое 
небо. Здесь слишком хорошо, чтобы работать, и аромат тоже чудесный». Наверное, 
во время этого отдыха Голсуорси решили обзавестись домом на западе, где они 
смогли бы периодически жить. Они вернулись в Манатон в октябре, затем следующей 
весной и в том же году они арендовали на много лет вперед ферму Уингстон, 
вернее, часть фермы, так как в остальных комнатах проживал с семьей сам фермер, 
мистер Эндакотт.
 Но в 1907 году они еще кочевали с места на место. «В пятницу мы поедем в 
Телвертон. У Джека есть разрешение на посещение дартмурской тюрьмы. Это ужасно, 
но он так давно хочет там побывать», – пишет Ада Моттрэму в конце августа.
 Это было первое из его многочисленных посещений тюрьмы, и он, наверное, пришел 
в ужас при виде жизни, протекавшей за этими стенами; живую картину увиденного 
он запечатлел в очерках «Дом безмолвия» и «Порядок». Нечеловеческие условия в 
камерах-одиночках, где протекала жизнь заключенных (даже после того, как 
истекал срок их одиночного заключения), настолько врезались ему в память, что 
он уже никогда не смог этого забыть.
 «Там, внутри, за высокими стенами, – безмолвие.
 Под квадратом неба, замкнутым высокими серыми зданиями, не видно ничего живого,
 кроме заключенных, да тюремщиков, да кота, который охотится за тюремными 
мышами...
 Прежде чем его (заключенного) допустили в этот Дом безмолвия, он вытерпел, как 
полагается, полгода полнейшего одиночества, и теперь в маленькой, выбеленной 
камере с темным полом, который он тщательно моет, остается наедине с собою 
«всего» четырнадцать часов из двадцати четырех, не считая воскресений, когда он 
проводит здесь двадцать один час, потому что этот день посвящен богу. Он 
проводит эти часы, шагая из угла в угол, бормоча про себя, прислушиваясь к 
малейшему звуку извне, не сводя взгляда с маленького «глазка», в который его 
могут видеть, а ему ничего не видно».
 Борьба Голсуорси за тюремную реформу вновь велась исключительно средствами 
печатного слова. Он призвал на помощь весь свой талант; воображение писателя 
помогало ему представить себе, что значит для человека «отдельная камера»: 
«Общественности не дано понять, что на самом деле означает эта «отдельная 
камера»». Он считал своим долгом заставить людей осознать, что это такое, 
описывая это и в своих художественных произведениях, и в очерках, и в письмах, 
опубликованных в прессе. Он решил, что люди должны понять весь ужас наказания, 
которому они подвергают такие же живые существа, как и они сами. Более того, 
его юридическое образование позволило ему изучить вопрос в такой степени, что 
любые обвинения в том, что он пишет без досконального знания предмета, были 
невозможны. Он исследовал все плюсы и минусы одиночного заключения; он изучил 
солидные научные труды по этому вопросу. Его «Открытое письмо министру 
внутренних дел Герберту Гладстону», написанное в мае 1909 года, представляет 
собой впечатляющий документ.
 Еще более внушительным является письмо, написанное им в июле сэру Ивлину 
Дагглсу Брайзу из комиссии по тюрьмам: «...Во вторник я был в тюрьме X, а вчера 
в тюрьме V. Виделся с тюремным начальством, беседовал с заключенными...
 В тюрьме X мне предложили, чтобы я остался там на несколько дней и поговорил с 
каждым заключенным. Я бы хотел, если Вы разрешите, провести в этой тюрьме 
несколько дней, поговорить со всеми заключенными о том, как воздействует на них 
одиночное заключение, и сделать запись этих бесед. Думаю, они будут со мной 
откровенны».
 Разрешение было получено, и отчет Голсуорси об этих встречах можно прочесть в 
обращении «Минута в камере-одиночке. Адресовано министру внутренних дел и 
членам комиссии по тюрьмам. Сентябрь 1909 года». «Я побывал в камерах этих 
заключенных и беседовал с каждым из них от десяти до пятнадцати минут... Целью 
данных бесед было выйти за рамки формального допроса и попытаться разобраться в 
настоящих чувствах этих людей...» Далее следует запись бесед и вывод о том, как 
действует одиночное заключение на разные типы человеческих характеров. Все это 
должно было произвести ужасное впечатление на человека, столь отзывчивого к 
чужим бедам, как Голсуорси: ««Я никак не могу прийти в себя – я постоянно думаю 
об этом». (Человек, говоривший это, все время плакал...) «Это не жизнь. Я лучше 
умру, чем останусь здесь». (Этот человек все время дрожал и готов был 
расплакаться.)» Но не следует забывать, что Голсуорси обладал отвагой и 
упорством, которые давали ему силы встать лицом к лицу с трагедиями, 
вызывающими его сострадание. Чтобы увидеть все собственными глазами, он посещал 
тюрьмы, бойни, трущобы. Он хотел все увидеть и узнать сам.
 Благодаря высокому положению его друга К. Ф. Мастер-мена он получил 
возможность изложить свои выводы лично министру внутренних дел Герберту 
Гладстону, который большую часть своей жизни посвятил реформе юридических 
законов. Очевидно, к моменту встречи Гладстон уже ознакомился с отчетом 
Голсуорси о посещении камер-одиночек, так как он был уполномочен заявить 
Голсуорси, что правительство согласно сократить срок одиночного заключения до 
трех месяцев для всех видов заключенных [68] . «Это важный шаг в нужном 
направлении, – писал Голсуорси Гарнету, – но я надеюсь, что в недалеком будущем 
с этим покончат совсем».
 Кульминацией борьбы Голсуорси за тюремную реформу явилась пьеса «Правосудие» – 
его последний призыв к гуманному отношению к заключенным. Было бы нарушением 
хронологии обсуждать пьесу в этом разделе книги; но, с другой стороны, она 
имеет непосредственное отношение к его борьбе за социальные реформы и возникла 
на основе тех впечатлений, которые Голсуорси получил во время бесед с 
заключенными и изучения условий их жизни.
 Работу над пьесой Голсуорси начал летом 1909 года; в июле он посетил тюрьмы в 
Льюисе и Челмсфорде, а в сентябре провел беседы с узниками в Льюисе. Пока все 
эти беседы, атмосфера мертвой тишины, в которой находились заключенные, были 
живы в его памяти, он взялся за перо и приступил к созданию образа несчастного 
Фолдера, «героя» пьесы «Правосудие». Камера, в которой содержится Фолдер, уже 
была описана Голсуорси в очерке «Дом безмолвия» – та же «маленькая, выбеленная 
камера»; у заключенных то же жалкое имущество – «щетка с черной щетиной» и 
«жалкая кучка книг религиозного содержания». Записи, сделанные Голсуорси после 
посещений тюрьмы в Льюисе, нашли отражение в разговорах, которые ведет Фолдер. 
«Я очень нервничал из-за всего этого...» «Я продолжаю ходить туда и записывать 
увиденное. Люди здесь все как помешанные». «Правосудие» – пьеса 
«документальная», это драматургический отчет о том, что видел Голсуорси во 
время посещения тюрем. Задача, которую он перед собой поставил, заставляла его 
страдать: «С начала и до самого конца все это причиняло мне боль. Я потерял 
покой. Я написал обо всем, веря, что то, что я увидел, почувствовал, передумал, 
должно стать известно другим и что я не буду верен себе и своему искусству, 
стану трусом, если не выполню своего задания до конца».
 Главная тема и идея «Правосудия» заключается в том, что человек, совершивший 
даже далеко не самое тяжкое преступление (Фолдер подделывал суммы на чеках), 
как личность может быть полностью уничтожен «машиной правосудия».
 «Правосудие – машина, которая после первого, начального толчка катится сама 
собой. Нужно ли, чтобы этот юноша был размолот машиной Правосудия за проступок, 
который в худшем случае был следствием его слабости? Должен ли он стать одним 
из тех несчастных, которые заполняют темный, зловещий трюм корабля, называемого 
тюрьмой?»
 Такой аргумент в защиту Фолдера выдвигает его адвокат, но «правосудие» 
свершилось, оно, как и было предсказано, толкает виновного к гибели.
 «Правосудие» – необычная, исключительная пьеса в творчестве Голсуорси. Это 
крик души, в котором выразилась боль, испытанная писателем при виде этих людей 
в их клетках, сходящих с ума от тишины, – боль, которую он хотел донести до 
публики. Редкую пьесу принимали столь восторженно, как эту: публика долго не 
покидала зал после окончания спектакля, «вызывая автора, выкрикивая его имя, 
распевая это имя, угрожая остаться до утра, если он не выйдет». Несмотря на 
усилия администрации театра, которая погасила свет в зале, «галерка оставалась 
на своих местах, скандируя: «Хотим увидеть Голсуорси», «Мы хотим его видеть», 
«Мы не уйдем домой, пока не увидим его!».
 Борец за социальные преобразования или художник? Голсуорси настойчиво повторял,
 что эти два рода его деятельности нельзя сливать воедино. «Откровенно говоря, 
хотя публика и звонит в колокола по поводу пьесы «Правосудие» в связи с 
тюремной реформой, она настолько упустила из виду главную идею пьесы, что это 
отбивает всякое желание говорить о серьезных вещах, таких, как фундаментальная 
критика человеческой жизни в целом, ибо все сводится к решению одного 
незначительного практического вопроса... Публика (да простит ей господь бог) 
воспринимает пьесу лишь как трактат об одиночном заключении...»
 Но, что бы ни говорил Голсуорси, пьеса не оказала бы того огромного 
воздействия на публику, которое она имела, не будь она в основе своей 
документальной. Люди вдруг поняли, что Фолдер реально существует, что есть 
такие, как он, которые страдают от неизбывного одиночества, и это постепенно 
сводит их с ума. «Я не спал почти всю ночь, размышляя о том бедном юноше в 
одиночке, который рисует пальцем на стенах», – писал ему Джон Мейзфилд. «Я 
считаю, это прекрасно, что Вы так детально изучаете отвратительные стороны 
нашей жизни. Дай бог, чтобы у меня была Ваша зоркость, Ваша ненависть и Ваша 
правда».
 Но пресса не знала, как реагировать на пьесу: «Таймс» называла Голсуорси 
«трагическим писателем» со «страстным желанием покончить с тем, что, по его 
мнению, лежит в основе зла». «Дейли Мейл» считала реализм его пьесы 
«отвратительным и ошеломляющим». По мнению Голсуорси, «Глазго Геральд» (пьесу 
поставили одновременно в Лондоне и Глазго) отнеслась к его работе с большим 
пониманием. Газета сделала вывод, что «у пьесы есть своя цель... Но, помимо ее 
социального звучания, «Правосудие» представляет собой шедевр драматургии, и его 
строгая красота вызывает у нас чувства жалости и ужаса одновременно».
 Постановка «Правосудия» вызвала огромный общественный резонанс. На Уинстона 
Черчилля пьеса произвела настолько сильное впечатление, что он немедленно 
предпринял шаги в области тюремной реформы, включающей в себя и сокращение 
сроков одиночного заключения. Голсуорси с полным основанием мог написать 
Гилберту Мюррею о своей вере в то, что его статьи и пьеса «Правосудие» помогут 
«уменьшить сроки одиночного заключения на 1000 месяцев ежегодно». На что Мюррей 
ответил: «Это очень хороший результат, по-настоящему большое достижение. Разве 
реальная жизнь не кажется ужасной штукой по сравнению с искусством, если их 
сопоставить? Я хочу сказать: насколько благороднее спасти множество мужчин и 
женщин от двухмесячного одиночного заключения, чем вызвать восторг у горстки 
пресыщенных зрителей!»
 В этом Голсуорси как раз не был уверен. Он не мог не признать, что в некотором 
смысле был разочарован приемом «Правосудия». В своей записной книжке он отметил,
 что практический эффект от постановки пьесы превзошел все его ожидания, но он 
«во многом заслонил собой художественную концепцию пьесы». Эдди Марш, друг и 
биограф Руперта Брука [69] , присутствовавший на приеме, который дала мать 
Уинстона Черчилля, чтобы сблизить своего сына с Голсуорси, задал драматургу 
прямой вопрос:
 «Если бы с небес спустился архангел Гавриил и поставил вас перед выбором: 
хотите ли вы, чтобы пьеса вызвала тюремную реформу и вскоре была забыта или же 
чтобы она не имела практического результата, но через сто лет стала классикой, 
что бы вы предпочли?» Голсуорси ответил не сразу, а его сосед по столу, который 
видел в нем больше филантропа, чем художника, особенно в тот момент, был 
потрясен искренностью, с которой Голсуорси выбрал второй вариант.
 Мы благодарны Эдди Маршу, задавшему подобный вопрос, и его биографу, 
зафиксировавшему это. Нас должен был удивить ответ Голсуорси и поразить его 
прямота. Но был ли он искренен, или за этим ответом скрывалась его обычная 
застенчивость? Знал ли он сам себя?
 Для Голсуорси всегда было неразрешимой проблемой достигнуть гармонии между 
гуманистом и художником; в решении этой задачи в собственных произведениях он 
был абсолютно беспомощен. Он прекрасно различал эту грань в работах других 
писателей, например Толстого, который никогда не проигрывал «в войне между 
художником и моралистом, тщательно взвешивал каждый из этих компонентов и 
составлял единое целое». И в то же время для него самого это была мучительная 
проблема. «Что касается моих пьес: не стоит забывать, что я не реформатор, а 
художник, творец, который – совершенно искренне – придумывает свои книги на 
основании увиденного и пережитого. Социологический фактор появляется в моих 
пьесах оттого, что я не отрываю созданное мной от реальной жизни...»
 Он был отягощен своим общественным самосознанием: социальное неравенство и 
несправедливость лежали на нем таким тяжким грузом, будто он нес за них 
персональную ответственность; его пожертвования возрастали по мере роста его 
заработков, однако их все равно не хватало, чтобы смягчить боль и чувство вины, 
которые он постоянно ощущал. В политической сфере он не занимал определенной 
позиции: «Я не принадлежу ни к одной из политических партий – ни к тори, ни к 
либералам, ни к социалистам – и предпочитаю быть свободным в своих суждениях». 
Голсуорси считал, что принадлежность к какой-нибудь партии не поможет ему 
решить стоящие перед ним проблемы, но он предвидел и приветствовал социальную 
революцию, которая, по его мнению, была неизбежной, и которую общество 
впоследствии предало счастливому забвению. Он был «уверен, что через тридцать – 
сорок лет вся политическая жизнь в этой стране сведется к открытой борьбе 
«имущих» и «неимущих»», – так писал он Гилберту Мюррею.
 Столь сильные чувства не могли не найти отражение в произведениях писателя, 
более того, они становились главной темой его пьес и романов. Можно пойти 
дальше, утверждая, что по мере угасания его общественного пафоса книги 
Голсуорси становились все слабее. В его последних романах огонь погас совсем; 
как и Уилфрид Дезерт, герой его романа «Пустыня в цвету», написанного за два 
года до кончины, писатель обнаруживает, что заменить угасший огонь нечем.




 Глава 20
 МАНАТОН И «БРАТСТВО»


 Самым счастливым местом для Голсуорси, безусловно, стал Уингстон, деревенский 
дом в Манатоне, что в Девоне, описанный в рассказе «Лютик и ночь», «прелестный 
уголок», расположенный в самом центре местности, из которой вышел его род. 
Уингстон был для него убежищем от бурной лондонской жизни; здесь он обретал 
покой и возможность размышлять и писать; его окружали поля, где Голсуорси мог 
гулять и кататься верхом; и, что самое главное, здесь он избавлялся от 
клаустрофобии, которая мучила его в городе. В Манатоне он чувствовал себя 
свободным и духовно, и физически.
 К несчастью, Ада не разделяла его любви к Уингстону. Она испытывала к нему 
некую сентиментальную привязанность – ведь сюда они приехали с Джоном на 
Рождество после смерти его отца, чтобы побыть вместе в первые дни их свободы, – 
но ее не устраивали ни его удаленность, ни климат. Условия жизни в Манатоне в 
те времена были достаточно примитивными, Аде не хватало городских удобств и 
развлечений; она здесь часто болела и скучала. Ей не терпелось вернуться в 
Лондон или отправиться за границу в поисках солнечного тепла и новых 
впечатлений.
 Манатон – небольшая деревушка на границе с Дартмуром, расположившаяся между 
Мортонхемпстедом и Бови-Трейси; в ней насчитывалось всего несколько домов, 
деревенская почта, лавка и характерный для тех времен трактирчик. Уингстон 
находился на окраине деревни, к нему вела узкая, обсаженная деревьями дорога, 
заканчивавшаяся у черного хода на заднем дворе; кухонная дверь была всегда 
открыта, через нее туда-сюда бегали дети хозяина, мистера Эндакотта, по двору 
носились собаки, гуляли цыплята, там стояли повозки и другое имущество хозяев. 
Но Голсуорси и их гости всего этого не видели. Когда они приезжали в Манатон, 
экипажи подвозили их прямо к парадному крыльцу; здесь везде были разбиты 
цветочные клумбы, подступавшие к веранде и застекленным дверям, украшавшим 
фасад дома. Эта его часть, принадлежавшая Голсуорси, была очень элегантной; 
трудно было даже представить себе, что здесь же, с тыльной стороны здания, 
вовсю бурлит деревенская жизнь.
 Голсуорси несколько раз приезжали в Уингстон в качестве «платных гостей» 
мистера Эндакотта и его жены, а теперь, начиная с весны 1908 года, они 
арендовали парадные комнаты дома, в то время как в остальной его части 
проживала хозяйская семья. Во время пребывания Голсуорси и их гостей миссис 
Эндакотт ухаживала за ними, а ее муж присматривал за их лошадьми.
 Внутреннее убранство дома описано Р. X. Моттрэмом; Голсуорси занимали две 
парадные комнаты с окнами на юг, выходившие на длинную веранду; одна из комнат 
служила столовой и одновременно кабинетом, где работал Джон; вторая была 
гостиной, где стояло новое пианино Ады – «маленький «Бехштейн», «опробованный» 
в Мортоне, а затем весной аккуратно доставленный сюда на телеге». Музыка была 
единственным ее утешением – «Джек пишет, я же бездельничаю, или печатаю, или 
пытаюсь играть на моем милом маленьком «Бехштейне», который доставляет нам 
такую радость».
 Судя по записям Ады, они приехали в Уингстон в начале апреля и провели там 
около трех месяцев, вернувшись в Лондон 20 июня. Для Голсуорси это был большой 
промежуток времени, когда он мог без перерыва работать над новым романом, 
получившим сначала название «Тени», но позже переименованным в «Братство». «Я 
слишком поглощен работой, чтобы писать еще и письма, – оправдывается он перед 
Эдвардом Гарнетом, которому долго не писал. – Но нам все же удалось насладиться 
весной и окрестными лугами. А в солнечные дни здесь просто великолепно».
 Ада была менее довольна их жизнью. В апреле она с завистью думает об отдыхе 
Моттрэмов на Луаре – «хочу шепнуть Вам на ушко, что для меня это совершенно не 
отдых – ведение домашнего хозяйства, все эти люди, заказы ужасных продуктов в 
местных лавках – совсем не отдых – тс-с-с!» В июне она радуется предстоящему 
отъезду в Лондон: «С меня довольно деревенской жизни, надоели этот уют и 
новизна ощущений и этот густой девонширский воздух, даже когда он хороший, что, 
впрочем, бывает нечасто... В субботу у нас был настоящий ураган, а в 
воскресенье рано утром к нам забрела овца и такое натворила! Хочу в свой 
маленький садик на Аддисон-роуд, где за всем можно уследить, да и уследить 
нужно за малым».
 Немного печально, что Джону и Аде нужны были в жизни столь разные вещи: Ада 
была очень утонченной женщиной в своих вкусах, разговорах, манере одеваться; 
она блистала в атмосфере жизни высшего лондонского света. Ей нравилось все, что 
она могла там получить, – концерты, театры и более всего – само светское 
общество. Ведь чем знаменитее становился Джон, тем чаще их повсюду приглашали – 
от частных обедов до общественных мероприятий.
 Все, кто знал Аду, подтверждают, что в деревне она скучала, а иногда 
чувствовала себя и просто несчастной. Тем не менее через много лет после того, 
как они перестали ездить в Манатон, будучи уже вдовой, она с чувством 
ностальгии вспоминала его в своих мемуарах «Через горы и дальше». Возможно, 
время стерло из ее памяти суровый местный климат и скуку, в которой она 
признавалась в письмах Ральфу Моттрэму.
 «В Дартмуре у нас почти не было развлечений, и эти периоды покоя и свободы, 
нарушаемые лишь приездом тех гостей, которых не смущали бытовые неудобства, 
были очень по душе писателю. Длительные пешие прогулки и прогулки верхом, пение 
птиц, звуки, доносящиеся с фермы, живописная смена времен года и сопутствующие 
им события: рождение ягнят, стрижка овец, сенокос, сбор урожая, изготовление 
сидра, молотьба – все эти простые занятия максимально приближали человека к 
земле и поэтому были для нас особенно ценными. Случайные крикетные матчи, 
конные состязания, спортивные игры, концерты местных талантов вносили в нашу 
жизнь большее оживление, чем можно было предположить. Обычно распорядок нашего 
летнего дня был следующим: до обеда  он  писал, я копалась в саду. Затем 
примерно часовая конная прогулка, после чего мы выбирали подходящее место, 
привязывали лошадей и обедали по-спартански. Затем более серьезные «скачки»: 
возвращение домой, ванна, чай, письма, и прочие разнообразные обязанности и 
маленькие удовольствия – ужин, для меня – занятия музыкой, пока  он  правил 
гранки, читал или занимался второстепенной литературной работой – так сказать, 
не созидательной».
 Они вели самый простой образ жизни, особенно если учесть, что автомобиль в 
начале века был большой редкостью. Голсуорси и их гости поездом добирались до 
Ньютон-Эббота или Бови-Трейси, где их встречала крестьянская повозка или 
тележка, запряженная собакой; затем они с багажом ехали к ферме по узкой 
тенистой дороге. В доме не было удобств в их современном понятии: 
электрического освещения – только масляные светильники и свечи, – уборной и 
ванной комнат. Мылись они в сидячей ванне, которая ставилась перед зажженным 
камином, воду для нее носили снизу из кухни. Из-за всего этого они находились в 
большой зависимости от любезности местных жителей. Супруги Голсуорси гуляли, 
катались верхом и принимали участие в жизни деревенской общины. Вскоре после их 
приезда Джон организовал «Стрельбище Манатона», «что вызвало восторг у местной 
молодежи (мужчин)», – сообщает Ада. Они держали собственных лошадей – Пегги, 
любимую кобылу Джона, и Скипа, купленного для Ады и гостей. У них было много 
собак, и количество их постоянно увеличивалось. Они очень нуждались в общении и 
радовались, когда к ним приезжали гости; чаще всех у них бывал Ральф Моттрэм и 
родственники Джона. И, конечно, их друзья-литераторы, и среди них Эдвард Гарнет,
 который спас Криса от гадюки: «именно Эдвард Г. отфутболил Криса от змеи, как 
мяч... Мне ужасно интересно, как часто приходилось ему подбрасывать ногами 
собак – настолько ловко это у него получилось». Однажды осенью они отправились 
в небольшой поход с супругами Баркерами; те «оказались великолепными 
спутниками; он был неистощим на анекдоты, всевозможные выдумки, веселые 
рассказы и так далее. К тому же он гениально «играет» на пианоле (!). Я слышала 
в его «исполнении» две токкаты Баха, и должна признаться – никогда не слыхала 
ничего подобного».
 Но, гостил ли у них кто-нибудь или они оставались одни, жизнь в Манатоне 
давала Голсуорси возможность трудиться постоянно – что ему редко удавалось 
где-нибудь еще. Той весной он работал над романом «Братство». «Это странная 
книга, – писал он Гарнету. – Более личная, чем любое другое мое произведение. 
Этим я хочу сказать, что в ней меньше  литературной техники  ,  меньше истории, 
но больше жизни».
 Это действительно очень личная книга: пожалуй, ни один из героев романов 
Голсуорси не наделен таким количеством автобиографических черт, как Хилери 
Даллисон. Как и его создатель, Хилери Даллисон – писатель, человек со 
средствами и примерно тех же лет, что и Голсуорси к тому времени: ему сорок два 
года. Но важнее этого внешнего сходства является его озабоченность чужими 
бедами: «В какой мере обязан человек отождествлять себя с другими людьми, 
особенно людьми слабыми, в какой мере имеет он право изолироваться от всех, 
держаться integer vitae [70] ?»
 Проблемы Хилери – это проблемы самого Голсуорси. В заметках по поводу романа 
Голсуорси раскрывает суть характера Хилери:
 «В образе Хилери показано, каким роком тяготеет над ним его 
«сверхутонченность», каким бедствием для него она является.
 ...Особенность английской системы воспитания и образования заключается в том, 
что, получив хороший исходный материал, она формировала существо настолько 
подавленное, застенчивое, сдержанное и гипертрофированно-чувствительное, что, 
когда жизнь заставляет его столкнуться с неприкрытой человеческой плотью и 
кровью (а это случается в «самых добропорядочных семьях»), его просто 
парализует... Его трагедия состоит в его сверхчувствительности, и это настоящая 
трагедия».
 Главная тема романа была отражена в его первоначальном названии – «Тени». 
«Тенями» культурных, обеспеченных Даллисонов являются бедняки, живущие в 
трущобах на Ноттинг-Хилл-гейт – в районе, расположенном в непосредственной 
близости от фешенебельного района Кемпден-Хилл, где жили оба брата Даллисоны с 
семьями – Хилери и Стивен – и одно время жил сам Голсуорси. Через семью Хьюзов 
жизнь всех героев романа переплетается в один тесный клубок. Миссис Хьюз 
«помогает» жене Стивена Сесили; вместе с Хьюзами живет «маленькая натурщица», 
которая начинает позировать жене Хилери, художнице Бьянке. Ее крайняя нищета 
вызывает у Хилери сочувствие и заинтересованность в ее судьбе, и он покупает 
девушке комплект новой одежды, вплоть до нижнего белья, чем вызывает 
естественные подозрения у своей семьи, а также ревность у подвыпившего мистера 
Хьюза.
 Покой этих высокообразованных буржуа, которые умом признают существование 
социального неравенства, но не хотят принимать все это близко к сердцу, 
нарушают юные Мартин и Тайми, которые с присущей их возрасту наивностью 
пытаются заняться этими проблемами, и пожилой философ Сильванус Стоун, 
работающий над «Книгой о всемирном братстве». («Я отношусь к нему с любовью, – 
отмечает Голсуорси. – Он похож на пророка, который плачет, как «пеликан в 
пустыне», и питается акридами и диким медом». В случае мистера Стоуна это какао 
и черный хлеб с маслом.) Суть характеров этих героев заключается в том, что у 
них благие намерения, но они неспособны к активным действиям, а если они 
что-нибудь и предпринимают, это приносит только несчастья. Больше всех это 
переживает Хилери, но он наименее способен сделать что-либо полезное. Его 
племянник Мартин называет его «современным Гамлетом», «слабым и 
неудовлетворенным, потому что он далек от реальной жизни», и далее он прямо 
обвиняет Хилери: «Вечно вы с вашей хваленой деликатностью! Что от нее толку? 
Был ли когда от нее прок? Право, какое-то проклятие лежит на всех вас. Почему 
вы никогда не действуете? Думать можно потом».
 Со времен романа «Джослин» Голсуорси не позволял себе столь развернуто 
выражать собственные суждения устами своих героев или исследовать при их 
изображении те противоречия и недостатки, которые в определенной степени были 
свойственны ему самому. Хилери терпит окончательное поражение, когда осознает, 
что его интерес к натурщице по сути своей носит характер отнюдь не 
филантропический. Он в панике, его пугает преданная любовь к нему бедной 
девушки, он с ужасом думает о возможном союзе с человеком, чье происхождение и 
разница во взглядах с самого начала омрачают их отношения. «От нее исходил, 
согретый теплом ее тела, тяжелый запах фиалковой пудры; запах этот проник в 
сердце Хилери, и он отпрянул в чисто физическом отвращении».
 «Фиалковая пудра» – это, доведенный до крайности, символ того, сколь нелегко 
было понять бедняков сословию Даллисонов. «Они знали, что «тени» существуют, 
потому что встречали их на улицах, они, конечно, верили в их существование, но 
по-настоящему его не ощущали: так тщательно была сплетена паутина социальной 
жизни».
 В определенном смысле это была самая важная книга для ее автора; менее ценная 
в художественном отношении, чем «Собственник», это тем не менее самая 
«вычурная» книга Голсуорси. Характер Хилери Даллисона наиболее сложный в 
творчестве писателя, и как история одного героя роман «Братство» вполне 
современен, чего нельзя сказать о некоторых других произведениях Голсуорси. 
Можно пойти дальше и предположить, что Голсуорси намеренно писал этот роман в 
таком ключе, рассчитывая, что «Братство» займет свое место среди книг писателей 
послевоенного поколения двадцатых годов. Возможно, именно этот «модернистский» 
подход Голсуорси к созданию образа Хилери вызвал столь яростный протест против 
образа этого героя у Конрада, прочитавшего книгу в рукописи.
 «Как выясняется, у X. нет индивидуальности, это просто утонченный монстр. Мне 
кажется, дорогой мой Джек, что в творческом запале, работая над книгой, Вы не 
обратили внимания на отталкивающую грубость его поведения. Вы постоянно 
демонстрируете, как он предает свое сословие – в мыслях, в интимных отношениях, 
в полунамеках, в своем молчании. Почему? Ради какой цели мотивы его поступков 
скрыты от читателя? Он такой, как есть. В нем нет ничего положительного. С 
самого начала он невероятно вероломный».
 Голсуорси объясняет реакцию Конрада его полным непониманием «особого – 
образованного, сверхчувствительного – типа англичанина, который представлен в 
лице Хилери». Это абсолютно верно, но Конрад, более того, не сумел понять 
назначение Хилери и его роль в романе: он был задуман как герой, но его 
поведение полностью противоречит авторскому замыслу. С точки зрения Конрада, 
это было отклонение от традиционных канонов романа, и он считал, что Голсуорси 
должен это понять.
 Реакция критики на произведение была, с точки зрения Голсуорси, «любопытной», 
начиная с очень высокой оценки «Сатердей Ревью», утверждавшей, что это «очень 
опасная и революционная книга. Роман «Братство» – это не что иное, как коварные 
и злобные нападки на нашу социальную систему». Интересно, что рецензент «Чикаго 
Ивнинг Пост» Фрэнсис Хэкетт расхвалил роман именно за то, что привело в такой 
ужас Конрада. Ему понравился «индивидуальный взгляд на жизнь, во многом 
основанный на личном опыте, на опыте, трансформированном с помощью искусства и 
писательского воображения, что не часто встречается в английской литературе. 
Английские писатели так редко рассказывают, о чем они думают, к чему стремятся, 
что чувствуют, – с гордостью или со стыдом».
 Голсуорси считал, что после «Собственника» и, возможно, «Темного цветка» 
«Братство» является лучшим его романом: «Мне кажется, что он самый глубокий из 
всех них...» Он был опубликован в 1909 году. Мог ли автор предполагать, что 
приблизительно через год он сам испытает нечто похожее на страсть Хилери к 
маленькой натурщице и это чувство нанесет ему такую травму, что в конце концов 
приостановит движение вперед как автора современных романов?
 Как и 1906-й, 1909 год был для Голсуорси очень удачным: кроме того, что в 
феврале вышел в свет роман «Братство», в марте наконец была поставлена пьеса 
«Схватка», написанная двумя годами ранее. Как отмечает Ада, пьеса побывала «у 
многих интеллигентных режиссеров», но безуспешно; антрепризы Ведренна – Баркера 
в королевском Корт-тиэтр, с такой готовностью поставившей «Серебряную коробку», 
более не существовало, вследствие чего очень трудно было найти театр, готовый 
поставить до такой степени необычную пьесу, как «Схватка». И тем не менее 
Чарльз Фроманн [71] , человек предприимчивый и прозорливый, организовал шесть 
специальных утренних спектаклей в Дюк-оф-Йорк-тиэтр. Постановка имела такой 
успех, что «Схватку» немедленно поставили в Хеймаркете и Адельфи-тиэтр и сняли 
лишь тогда, когда театрам пришлось ставить пьесы, запланированные заранее. 
««Схватка» сейчас – «главная тема» разговоров в Лондоне, – сообщает Ада миссис 
Моттрэм, – совсем как в свое время «Усадьба»... Вчера вечером собралась самая 
большая аудитория, все это были очень модные, шикарно одетые, обвешанные 
драгоценностями люди, которые, как мне кажется, не могли не пойти в театр из 
страха, что не смогут при случае поддержать разговор на эту тему. Это 
действительно великая пьеса, но очень серьезная».
 Неудивительно, что произведение привлекло большое внимание критики. Очень 
необычным было облечение такой темы в драматургическую форму, тем более что в 
то время искусство еще крайне редко обращалось к производственным проблемам. 
Раскрыть эту тему столь захватывающе стало бы триумфом для любого драматурга, 
но у Голсуорси, у которого за «Серебряной коробкой» последовала принесшая 
разочарование безжизненная «Джой», успех «Схватки» вызвал лишь сдержанное 
удовлетворение. «Это та английская пьеса, которую мы все так давно ждали», – 
писала «Ивнинг Стандард», а «Корт Джорнэл» и «Глазго Геральд» назвали «Схватку» 
«шедевром». Как свидетельствует «Вестминстер Газетт», постановка этой пьесы 
действительно стала событием: «Вчера днем было такое ощущение, что содружество 
Ведренна – Баркера вновь возвратилось к жизни. В театре присутствовали м-р 
Ведренн, м-р Грэнвилл-Баркер – режиссер-постановщик пьесы; более половины 
актеров, занятых в спектакле, блистали в свое время в Корт-тиэтр... а автор 
пьесы – мистер Джон Голсуорси, которому принадлежит и замечательная пьеса 
«Серебряная коробка»».




 Глава 21
 ЦЕНА УСПЕХА


 После успеха «Схватки» у супругов Голсуорси не оставалось сомнений, что они, 
пользуясь современным языком, «вытащили счастливый билет». Так оно и было. Джон 
не питал иллюзий по поводу выбранной им профессии писателя: ему еще многое 
предстояло сделать; но ему уже принадлежали два романа и две пьесы, 
необыкновенно хорошо принятые публикой, он был «счастливчиком», и это дало им с 
Адой возможность занять определенное место в обществе. Они стали заметными 
фигурами, их скандальная добрачная связь была забыта; их повсюду приглашали и 
везде принимали. И, что было для Джона самым важным, – он занял достаточно 
солидное положение, и мог обратиться к решению хотя бы части тех проблем, для 
которых всегда было открыто его сострадающее сердце и его кошелек.
 Он вынужден был тратить массу времени и сил на посещение приемов, переписку, 
составление обращений, написание и произнесение речей, и при этом чета 
Голсуорси находилась в постоянном движении: несколько недель они проводили в 
Манатоне, возвращались в Лондон, ехали в Литтл-хэмптон и на несколько месяцев 
на континент, чтобы Ада могла погреться на солнце. К тому же работа Джона 
требовала постоянных поездок по Англии и за границу: в декабре они побывали в 
Кёльне на премьере «Схватки»; «перевод сделан не очень удачно, – писала Ада, – 
в нем не вполне передан дух самой пьесы».
 Из переписки Ады с ее старым другом Ральфом Моттрэмом видно, как недовольна 
она была поездками в Манатон и как нравилось ей путешествовать за границей. 
«Один день мы провели в Париже, очень грязном, но все равно прекрасном. Как 
всегда, мы отправились в Лувр и с большим удовольствием осматривали картины... 
затем были в Клюни, где нашли много сокровищ. Вечером в Opera Comique [72] 
слушали «Орфея [73] «... Я Вам рассказывала о своем флирте с поэтом-лауреатом 
(Альфредом Остином [74] ) в Коста-белле? Услышав, на что он жалуется, я ушла, 
не попрощавшись. Вы поймете, в чем дело, если я скажу, что он противник 
движения суфражисток».
 На лето они запланировали поездку в Тироль, но в последний момент отменили ее. 
Джон почувствовал, что силы его на исходе: «В последнее время Джек совершенно 
не может работать (sic!), сказывается отсутствие солнца. Бедняжка! Мне не очень 
нравится летом в деревне – все слишком зеленое, жирное, насыщенное». Вместо 
этого они поехали в Йоркшир, где в Илкли Ада «грела кости» – лечилась от 
ревматизма. Здесь Голсуорси начал писать «Правосудие», а также написал две 
главы нового романа «Патриций». Но Лондон, который так любила Ада, всегда для 
Голсуорси был местом, где он работать не мог: «Мы провели беспокойную неделю на 
Аддисон-роуд. Мне понравилось, но Джек был рад вернуться сюда (в Манатон. –  К. 
Д.)  »,  – писала Ада Моттрэму в июне, а затем в ноябре: «Джек, наконец, 
приступает к работе. В Лондоне на сей раз было ужасно. По тем или иным причинам 
Джек совершенно не имел возможности писать».
 «Когда я здесь, мне хочется туда; когда я там, меня тянет сюда», – жалуется 
Лемон, путешественник из аллегорической пьесы «Мимолетная греза». Голсуорси 
написал ее на Пасху в 1909 году после года постоянной аренды фермы в Манатоне. 
Для Джона это был сравнительно счастливый период: после долгих лет постоянных 
переездов он наконец нашел место, где мог обосноваться и спокойно работать. Но 
уже тогда было ясно, что и Манатон, как многие другие места, является лишь 
временным раем. Супруги Голсуорси были перелетными птицами, им суждено было 
переезжать из одной гостиницы в другую, из Дартмура в Лондон и так далее.
 У пьесы «Мимолетная греза» было что-то общее с ранней поэмой Голсуорси «Сон» 
(кстати, пьеса первоначально так и называлась). В ней нет той силы или остроты, 
которой отличалась поэма; поэма была оптимистичной, а пьеса пессимистична – 
главной ее темой было крушение надежд. Силкен, девушка из горной деревушки, 
разрывается между соблазнами городской жизни и покоем деревенской. Два ее 
поклонника, Лемон и Фелсмен, олицетворяют собой город и деревню, и девушка 
мечется между чувствами к ним обоими. Главная идея пьесы – человеческие 
потребности не могут быть удовлетворены, человеку нужны и город, и деревня, и 
он обречен на вечные метания.
 Нельзя не принимать во внимание, что значил город (в пьесе – Уайн-Хорн) для 
самого Голсуорси. Это светская жизнь, обеды, речи, комитеты, репетиции его пьес 
(хотя все это, конечно, компенсировалось общением с родными и близкими, а также 
со многими другими людьми, с которыми он встречался по делам). Такой была его 
жизнь в Лондоне, а также во время участившихся поездок на континент и в Америку.
 Полной противоположностью всему этому являлось пребывание в Манатоне. Это была 
очень уединенная жизнь, прогулки и поездки по окрестностям, общество нескольких 
самых близких друзей и, главное, постоянная возможность работать. Для Силкен 
единственный выход в сложившейся ситуации – Грейт-Хорн, то есть смерть:
 Из «Мимолетной грезы»



   Ты, пламя, все сожжешь жестоко,
   Тебе над всеми власть дана.
   Затих навеки ветер рока,
   И жизнь исчерпана до дна.
   Ни удивления, ни грусти!
   Душа, спускайся по реке,
   Где свет и тьма смешались в устье,
   Где брезжит ТАЙНА вдалеке!



 Перед Голсуорси стояли более серьезные проблемы, чем перед Силкен; он не 
только разрывается между городом и деревней, но и начинает понимать, что, хотя 
у них с Адой очень много общего, в некотором смысле они совершенно разные люди. 
Поэтому их совместная жизнь складывается не очень легко, необходимо искать 
компромиссные решения, которые удовлетворят их обоих. Но сможет ли он в таких 
условиях продолжать писать? Сможет ли при такой жизни развиваться или хотя бы 
не угаснуть его талант? Эти «пораженческие настроения» находят отражение в 
пьесе «Мимолетная греза», в то время Голсуорси не видит иного выхода, кроме 
«Грейт-Хорна».
 С другой стороны, необходимо подчеркнуть, сколь сильным было в Голсуорси 
ощущение жизни: «Жизнь хороша сама по себе, даже если она никуда не ведет». Эта 
его вера не должна была зависеть ни от места, ни от жизненных обстоятельств. В 
людях его больше всего восхищало мужество; у Адама Линдсея Гордона [75] было 
маленькое четверостишие, которое Голсуорси часто цитировал (в романе «Усадьба» 
его цитирует м-р Парамор) и о котором он говорил, что это «определение того, 
что лучше всего помогает нам переносить жизненные невзгоды и на что трудно 
возразить»:



   Жизнь – суета и маета.
   Нужны в подобной каше
   В чужом несчастье – доброта,
   В своей беде – бесстрашье.



 Он презирал собственную слабость и стремился найти компромисс между своим 
стремлением к оседлой жизни и совершенно противоположными желаниями Ады, 
который удовлетворил бы их обоих. Ада будет путешествовать в поисках 
благоприятного климата и развлечений, а он будет писать. Какими бы 
неподходящими ни были условия, он вырабатывает в себе привычку творить 
независимо от места и обстоятельств. Он будет писать в поездах, незнакомых 
гостиницах, на океанских лайнерах и таким образом преодолеет трудности. Но, 
хотя он так верил в силу мужества, самому ему не всегда его хватало; он не 
соответствовал собственным представлениям об идеале. В дневнике, который он 
начал вести в 1910 году [76] , мы находим следующее признание: «В 12.15 меня 
прервала пожилая леди, которая пришла ко мне просить, чтобы я поделился с ней 
мужеством. Я сказал ей, что мне его самому недостает. Бедняжка! Она плакала».
 Такие порывы откровения у Голсуорси бывали очень редко. Он был убежден, что о 
своих переживаниях нельзя рассказывать или писать, не облачая их в 
художественную форму, а уж тем более в зрелом возрасте, когда в мужчине 
особенно ценится сдержанность. Его крестница Дороти Истон, которая в юности 
часто гостила в доме Голсуорси и была в очень доверительных отношениях со своим 
дядей, вспоминает, как, мечтая тоже стать писательницей, она поведала дяде 
Джеку о своих стремлениях, пересказала содержание задуманных рассказов и даже 
показала свой дневник. Он помог и поддержал юную племянницу и, делая скидку на 
ее возраст, постарался развить в ней духовную независимость, без которой 
невозможно писать. Но иногда она чувствовала себя несчастной, потому что ей 
хотелось поделиться и своими «ощущениями» с дядей, которого она боготворила, а 
это было под запретом; Дороти говорила: «Мы могли обсуждать книги, но чувства – 
никогда».
 Тем не менее образ жизни, который избрали для себя Джон и Ада, вполне 
устраивал их обоих в тот период их супружеской жизни. В работе Ада была для 
Джона тем, чем всегда хотела быть, – его личным секретарем; она внимательно 
читала и давала свою оценку всему, что бы он ни написал, затем терпеливо 
перепечатывала рукопись, часто по нескольку раз – до тех пор, пока он не был 
удовлетворен результатом своего труда. Их брак основывался на дружеских 
чувствах, а не на интимных отношениях; холодность и строгость Ады, отмеченные 
всеми, кто хорошо ее знал, способствовали развитию сдержанности, которую Джон 
воспитывал в себе с детства. Свою душу он мог излить только в своих книгах, 
особенно в поэзии, у него не было никого, кому он мог бы доверить свои тайные 
переживания.
 Бродячий образ жизни четы Голсуорси отчасти объясняет, почему Джон привык 
работать одновременно над несколькими произведениями, в то время как 
большинство писателей (например, его друг Конрад), как правило, работает над 
одной книгой. В одном лишь 1909 году он написал «Мимолетную грезу», переработал 
пьесу «Старший сын», весной начал работу над двумя другими пьесами – «Толпа» и 
«Зимний сад», затем забросил их и в июле приступил к созданию пьесы 
«Правосудие» и романа «Патриций». Параллельно с этими большими произведениями 
он писал рассказы, которые были изданы в июне следующего года в сборнике 
«Смесь».
 Героями всех этих произведений Голсуорси делал представителей самых разных 
слоев общества, живущих в совершенно несходных условиях, – от несчастного 
клерка Фолдера из «Правосудия» до богатых высокопоставленных «патрициев».
 Но в реальной жизни Голсуорси общались преимущественно именно с такими 
«патрициями» (к тайному удовольствию Ады): «После «Патрициев» много времени 
проводили именно с такими людьми. Познакомились со многими новыми». «На обеде у 
герцогини Мальборо познакомились с миссис Асквит, вскоре после этого завтракали 
с ней и ее супругом. Познакомились с лордом Мотли. В Холланд-хаузе 
познакомились с супругами Илчестер. А также с лордом и леди Ридли». Ада однажды 
сказала Моттрэму по поводу «Патрициев»: «О, это была  моя  книга». Она с таким 
же правом могла сказать: «Это было  мое  время». Это была действительно та 
жизнь, которую любила Ада: обеды для избранных, высшее общество и, главное, 
постоянное светское общение. Тогда же в Германии и Манчестере ставят «Схватку», 
в Лондоне – «Правосудие», поэтому то время было для обоих Голсуорси периодом 
ошеломляющих успехов.
 Но разве Голсуорси стал писателем для того, чтобы с ним носилась 
респектабельная публика, чтобы он, подобно челноку, находился в беспрестанном 
движении? Можно ли при такой постоянной активности написать роман, который 
оправдает обещания, заложенные в «Собственнике» и «Братстве»? «Теперь мы 
половину недели проводим в Лондоне, а вторую половину здесь, – пишет Ада 
Моттрэму в январе 1910 года из Литтлхэмптона. – Сейчас он шлифует материал для 
книги, которая выйдет в марте («Смесь»), пишет доклад, который будет прочитан в 
Оксфорде, и, надеюсь, скоро вновь займется своим романом, который он так 
надолго забросил».
 Они наконец-то осели в Манатоне, и в конце марта Ада огорченно пишет своему 
доверенному лицу Моттрэму: «В Литтлхэмптоне было чудесно – солнце, свежий 
воздух, пение жаворонков и ласковое море. А Уингстон с его дьявольскими 
холодами – я от всего этого просто вяну».
 Итак, разница в их вкусах становилась все ощутимее. Вернувшись в Манатон, Джон 
принялся за свой роман: «И вот я вновь впрягся в работу над романом, дойдя уже 
до той стадии, которая требует вложить в него всю мою душу и полной отдачи сил»,
 – пишет он Эдварду Гарнету в конце апреля, и через несколько недель: «Работа 
над романом продвигается вперед, назад, с отклонениями в разные стороны, иногда 
я топчусь на месте». Однако Аде была не очень по нраву эта домашняя жизнь без 
особых событий. «Меня ужасно терзает любовь Джона к отдыху в глуши», – пишет 
она Моттрэму в начале июня, а в следующем письме сообщает: «Дж. корпит над 
романом и очень переутомился. Я печатаю, шью, занимаюсь огородом и пишу за него 
второстепенные письма».
 Иногда их скуку скрашивают визиты друзей Голсуорси: в апреле у них гостила 
сестра Джона Лилиан Саутер с сыном Рудо, в конце месяца приехал профессор 
Гилберт Мюррей. Приезд Мюррея пришелся очень ко времени: он проявил большой 
интерес к новому роману Джона, летом дважды перечитал его в рукописи, оказав 
Джону значительную поддержку и высказав свои замечания. Когда «Патриций» был 
опубликован, Голсуорси посвятил его профессору Мюррею.
 В романе «Патриций», или, как он был назван первоначально, «Патриции», 
повествуется о жизни правящих классов – английской аристократии. «Идея романа 
зародилась у меня во время одного обеда в палате общин в 1908 году, когда 
напротив меня за круглым столом сидел некий молодой политик», – вспоминает 
Голсуорси в предисловии к «манатонскому» изданию. Главный герой романа Юстас 
Милтоун, сын лорда Вэллиса; он влюбляется в замужнюю женщину Одри Ноуэл, 
живущую отдельно от мужа. Из-за своей страсти он вынужден рисковать всем, так 
как, подобно Босини и самому Голсуорси, любит женщину, муж которой отказывается 
дать ей развод. Но в конце концов благоразумие берет верх, Милтоун признает, 
что главное в его жизни – это его политические амбиции, и позволяет Одри Ноуэл 
тактично исчезнуть из его жизни.
 Другой большой работой, которую Голсуорси завершил в ноябре 1910 года, стала 
пьеса «Старший сын», во многом перекликающаяся с романом «Патриций». В обоих 
произведениях речь идет об аристократах и проблеме наследства: старший сын в 
семье, Билл Чешир, должен унаследовать отцовский титул и положение деревенского 
помещика, так же как Милтоун должен унаследовать место отца в правительстве. От 
обоих героев ожидают, что их женитьба не должна отразиться на их общественном 
положении, но оба героя находятся у опасной черты. У Билла Чешира начинается 
роман с горничной матери Фрэда Стаденхэма, и теперь девушка ждет от него 
ребенка, а Милтоун любит замужнюю женщину, и в обоих случаях женщины дают 
возможность своим возлюбленным выйти из затруднительной ситуации.
 18 августа Голсуорси смог наконец с полным правом записать в своем дневнике, 
что роман «Патриций» закончен, «на что потребовалось в общей сложности 
четырнадцать месяцев, в течение которых была написана и поставлена также пьеса 
«Правосудие» и создано несколько менее значительных произведений». «Патриций» 
завершил серию из пяти романов с сильным социальным звучанием, работу над 
которой писатель начал около десяти лет назад; Голсуорси положил как бы 
последний мазок на сатирическую картину общества, создание которой он начал 
романом «Остров фарисеев». «Роман «Патриций» – менее сатирическое произведение, 
чем другие мои работы, – писал Голсуорси. – В этой серии наблюдался постепенный 
спад сатирической направленности и, как мне кажется, постепенный рост 
стремления к красоте. Может быть, это предзнаменование, связанное с возрастом; 
возможно, это хорошее предзнаменование; а может быть, это обусловлено тем, что, 
не имея возможности отразить свои чувства и свое стремление к красоте в 
драматической форме, писатель стремится излить их в романе».
 В этом романе стремление Голсуорси к «красоте» слишком явно; книга «красива» 
до пресыщения. Героиня романа Одри Ноуэл, столь похожая на Аду, изображена в 
очень мягких красках; она женственна, чрезмерно деликатна и обладает 
изысканностью, которая порой становится невыносимой. Лишь изредка в романе 
ощущаются проблески былой остроты, той силы, которая при менее скованном 
приложении смогла бы придать произведению динамизм и необходимую цельность. 
«Леди Кастерли утром поднималась очень рано, чем причиняла всем большие 
неудобства».
 Похоже, что тогда Голсуорси не видел всех недостатков своего романа, не 
осознавал общей тенденции своего творчества. Конец 1910 года он встречал, 
будучи относительно довольным собой: он написал «около 100 000 стоящих слов», а 
по поводу романа «Патриций» 21 декабря сделал следующую запись: «Вообще, я 
полагаю, он может считаться лучшим моим романом». Свое же творчество в целом, 
сравнивая его с творчеством своих современников, он оценивает следующим 
образом:
 «Эта книга («Патриций») окончательно определяет меня как импрессиониста, 
использующего приемы реализма или натурализма. Уэллс – реалист, который 
применяет приемы импрессионизма, Беннетт – реалист и использует приемы реализма,
 Конрад – импрессионист, пользующийся в равной степени приемами импрессионизма 
и натурализма, а Форстер – импрессионист, использующий 
реалистически-импрессионистские приемы».
 Это определение – несколько претенциозное упрощение. Трудно поверить, что сам 
Голсуорси верил в столь прямолинейные оценки самого себя и своих коллег.
 Когда в 1923 году Голсуорси перечитывал «Патриция», готовя его к 
«манатонскому» изданию, он был гораздо меньше удовлетворен этой книгой. «Если 
рассматривать роман с точки зрения эстетической, я считаю, что сознательное 
утрирование понятия «красота» в заключительной части книги, некоторая слабость 
развития любовной линии умаляют достоинства книги... которая не доставила мне 
того удовлетворения, что романы «Братство» и «Темный цветок», которые я 
перечитывал с той же целью».
 Но профессор Гилберт Мюррей, так же как и Ада, Слишком высоко оценивал эту 
книгу. «Я считаю, что, благодаря его красоте и остроте, это лучший Ваш роман... 
Он больше похож на поэму, чем на прозаическое произведение», – писал он 
Голсуорси после прочтения рукописи. Поэтому Голсуорси был совершенно не 
подготовлен к отрицательной реакции Эдварда Гарнета на новый роман, выраженной 
после того, как в сентябре Голсуорси направил ему рукопись для ознакомления.
 «Я не стану хвалить «Патриция». Я не намерен этого делать. Посылаю Вам 
замечания, сделанные по ходу чтения рукописи... Боюсь, что эта книга 
продемонстрирует общественности границы Вашего таланта и ярко осветит не Ваши 
сильные стороны, а те огрехи, которые скрываются за Вашими сильными сторонами».
 В этой переписке отражаются в целом отношения между Гарнетом и Голсуорси: 
Гарнет, который, безусловно, не всегда был мудрым критиком в отношении работ 
своего бывшего протеже, сознавал, что этот роман знаменует собой опасный 
поворот в творчестве Голсуорси, поворот в неверном направлении. «Я не считаю, 
что эта книга была дли Вас жизненно важной и исходила из глубин Вашей души», – 
пишет он Голсуорси и далее обвиняет его в том, что он пишет о мире аристократов,
 которого совсем не знает.
 Это обвинение настолько взволновало Голсуорси, что он в результате направил 
Гарнету список ста тридцати титулованных особ, которых он знал «более-менее 
хорошо», отметив при этом, что не включил в список «такое же количество» не 
титулованных, но достаточно аристократичных по своему происхождению людей. 
Поэтому, возражал он, неудачу книги можно объяснить не незнанием материала, а 
отсутствием художественного мастерства.
 Остается лишь удивляться не только обширному кругу знакомств Голсуорси, но и 
той наивности, с которой он верил, что это поверхностное общение дает ему 
возможность проникнуть в тайники чужих душ. На самом деле у этого спора, 
поводом для которого послужили разногласия относительно нового романа, 
значительно более глубокие корни. Гарнет почувствовал поверхностность книги, 
которая ему не понравилась и которая, с его точки зрения, могла повредить 
репутации Голсуорси. Голсуорси же был вынужден защищать не только свое 
произведение, но и свой образ жизни в целом. Он написал книгу, которая не была 
для него «жизненно важной» и не исходила из глубин его души, но мог ли он 
написать ее по-другому? Он намеренно отказался от сатиры и провозгласил, что 
ищет в своем творчестве «красоту». Но красота без глубины плавает на 
поверхности, как цветок без корней, непрочна и эфемерна. Ему необходимо было 
еще более углубиться в самого себя, ему нужны были покой, одиночество и время 
для размышлений. Ему нужно было идти вперед, развивая глубину «Братства» и силу 
«Собственника». Но он не сумел сделать ни того, ни другого.




 Глава 22
 МАРГАРЕТ МОРРИС


 Джон Голсуорси по своей природе был прямым и искренним человеком. Окружающий 
мир он видел в белых и черных красках, а человеческие поступки оценивал как 
хорошие или плохие, правильные или неправильные. Его выстраданные взгляды на 
любовь и брак были такими же однозначными: ему претила мысль, что можно жить в 
браке без любви и согласия, так же как и то, что кто-то, как его собственный 
герой Милтоун, может отказаться от женитьбы из-за социальных табу. Он 
совершенно не понимал сложной природы брака или других отношений между людьми, 
которые с виду не подходят друг другу, а на самом деле довольны или, наоборот, 
любя друг друга, несчастны. И уж тем более он не мог себе представить, чтобы те,
 кто любят друг друга, как они с Адой, могли быть неверными своему супругу. Его 
герои могли влюбиться только тогда, когда были несчастными в браке.
 Поэтому Голсуорси, будучи сорока четырех лет от роду, оказался совершенно не 
подготовленным к встрече с юной прекрасной танцовщицей Маргарет Моррис. Причем 
не подготовленным настолько, что, не представляя себе, что он может поддаться 
чарам другой женщины, кроме Ады, в первые месяцы знакомства с юной танцовщицей 
совершенно не осознавал, что происходит с ним, да и с нею тоже.
 Впервые Голсуорси встретился с Маргарет Моррис осенью 1910 года в Савой-тиэтр 
[77] . Ей было всего девятнадцать лет, это была необыкновенно живая 
темноволосая девушка с красивыми карими глазами. Она обладала уникальными 
физическими данными: она была прекрасно сложена, а благодаря своей профессии 
научилась двигаться легко и грациозно. Ее девственная чистота не могла не 
импонировать Голсуорси; она была полна юношеской свежести, которой он никогда 
не знал в Аде, несмотря на все ее совершенства. Они познакомились на премьере 
оперы «Орфей и Эвридика» Глюка в постановке Мари Брема [78] , для которой 
Маргарет Моррис поставила танцы, а также сделала эскизы костюмов и декораций, 
что само по себе уже было удивительным достижением для столь юной девушки. 
Голсуорси пришел в восторг от ее танцев и очень ими заинтересовался, так как 
греческая хореография была новинкой на лондонской сцене. Маргарет научилась ей 
у Раймонда Дункана, брата знаменитой Айседоры. Интерес Голсуорси был настолько 
велик, что он сразу же пригласил Маргарет нанести им визит на Аддисон-роуд и 
познакомиться с Адой. Спустя несколько дней она пришла к ним на чай и 
поделилась своими новыми идеями в области балета.
 Этой встречей остались очень довольны обе стороны. В своей книге «Моя повесть 
о Голсуорси» Маргарет Моррис описывает то огромное впечатление, которое 
произвел на нее дом Голсуорси: «Покой и красота этого небольшого дома, магнолии,
 спаниель Крис – все создавало ощущение гармонии, здесь хотелось отдохнуть». 
Она была поражена простотой мебели в доме Ады, стенами, выкрашенными в белый 
цвет, отделанным со вкусом интерьером. Все это так отличалось от ее 
собственного жилья, менее богатого и выдержанного в викторианском стиле. Ее 
отец был художником, мать сама готовила пищу, а ели они обычно в кухне на 
первом этаже. По словам Моррис, ее мать посвятила себя воспитанию своей 
необыкновенно одаренной дочери, и они «много путешествовали вместе, 
останавливаясь в дешевых артистических «берлогах»». Похоже, что Маргарет Моррис 
с первой же минуты попала в плен обаяния Голсуорси, так как она записала в 
своем дневнике: «Видеть его – значит любить его: он такой добрый и деликатный, 
и у него такая чарующая улыбка». После первого посещения дома на Аддисон-роуд 
она была в таком приподнятом настроении, что, забывшись, вышла на сцену 
танцевать в «красных войлочных тапочках».
 Для Голсуорси знакомство с Маргарет Моррис играло важную роль еще по одной 
причине: ее манера танца весьма соответствовала тому, что он хотел увидеть в 
постановке пьесы «Мимолетная греза». Он не стал терять времени даром и, 
прощаясь с ней после чая на Аддисон-роуд, пригласил ее на следующей неделе 
позавтракать с ним, чтобы поговорить о пьесе, которая уже была запланирована к 
постановке в театре мисс Хорниман в Манчестере. За завтраком он рассказал 
Маргарет о пьесе, и они решили, что она вместе с подготовленной ею группой 
детей будет танцевать в картинах «Смерть в воде» и «Смерть во сне».
 Дом в Холланд-парке сестры Голсуорси Мейбл, вышедшей замуж за художника Тома 
Рейнолдса, стал неким культурным центром, где устраивались музыкальные вечера, 
в которых принимали участие такие люди искусства, как Майра Хесс [79] . Именно 
здесь сестра познакомила Голсуорси с композитором Вольфгангом фон Бартельсом 
[80] . Он согласился написать музыку для пьесы Голсуорси. «Лучшую музыку трудно 
себе представить, – писал Джон сестре, – маленький фон Б. страшно доволен. Я 
перед тобой в большом долгу за эту музыку. Это самая большая удача во всей моей 
театральной деятельности». Очевидно, к моменту завтрака Голсуорси с Маргарет 
Моррис договоренность о музыке уже существовала, так как он имел возможность 
сказать девушке, что музыку к пьесе специально пишет австрийский композитор.
 До февраля они регулярно встречались для обсуждения пьесы. 5 февраля Голсуорси 
пишет в своем дневнике: «В 12 пришла Маргарет Моррис. Читали «Мимолетную грезу» 
и обсуждали хореографию. Яркое юное создание. Она осталась позавтракать с нами».
 Через несколько дней (9 февраля) он написал ей, что договорился о ее встрече с 
режиссером Иденом Пейном, а 22-го сообщил, что получил ноты в рукописи. «Их 
довольно трудно разбирать, и здесь есть о чем поговорить. Не смогли бы Вы 
приехать к нам завтра часа в 4?»
 В это время Маргарет Моррис танцевала в «Синей птице» Метерлинка, поставленной 
в Хеймаркете, но днем она была свободна и могла репетировать танцы для 
«Мимолетной грезы». Она часто виделась с Джоном и Адой, которые оба проявляли 
огромный интерес к ее участию в предстоящем спектакле. Затем за три недели до 
премьеры в Манчестере она переехала туда с двумя подругами и стала репетировать 
в Литтл-тиэтр мисс Хорниман. В апреле супруги Голсуорси приехали в Манчестер, 
чтобы присутствовать на репетициях, и остановились недалеко от квартиры 
Маргарет в «Кингс Кофн-хаус» в Натсфорде. «Он (Дж.Г.) и юный композитор, 
написавший музыку для «Мимолетной грезы», только что поехали в Манчестер, чтобы 
предпринять последние усилия, связанные с постановкой пьесы... затем отправимся 
и мы, чтобы поработать со 2 по 15 апреля – до премьеры».
 Для юной танцовщицы это было волшебное время: она занималась с детьми, 
вдохновляемая постоянным вниманием Голсуорси к ее работе. Но тогда она, скорее 
всего, еще не осознавала глубину своих чувств к нему. Голсуорси, как обычно, 
относился к актерам очень деликатно, платил им значительно больше, чем было 
принято, отправлял их домой на такси, если репетиции заканчивались поздно. Одна 
из балерин, Элеонора Элдер, вспоминает, как однажды Голсуорси, случайно услышав 
разговор актеров о том, сколько они могут позволить себе платить за еду, стал 
настаивать на том, чтобы самому оплачивать их питание. «Мне невыносима мысль, 
что вы можете голодать, разрешите мне немного помочь вам». И он отдал им все 
серебро, которое было у него в карманах, извиняясь при этом, что у него мало с 
собой денег. По воскресеньям супруги Голсуорси приглашали Маргарет к себе в 
Натсфорд.
 Эти дни омрачались для Голсуорси лишь озабоченностью тем, будет ли пьеса иметь 
успех. «...Вечерняя репетиция прошла очень плохо. Уехал в Натсфорд в 
отвратительном настроении. Техническое оснащение пьесы и освещение кажутся 
совершенно беспомощными», – писал он 14 апреля. Но на следующий день на 
премьере все прошло отлично, хотя еще днем «все выглядело ужасно». Но он 
признает, что «постановка была прекрасная и пьеса имела большой успех. Много 
раз вызывали «на бис»».
 20 апреля, убедившись, что с пьесой все в порядке, они с Адой вернулись на 
Аддисон-роуд. После отъезда Голсуорси Манчестер уже не казался Маргарет таким 
праздничным городом, каким он был при Джоне: это был темный и мрачный город, 
который в присутствии Джона превращался в «самое желанное место на земле». 
Теперь она поняла, что влюблена, хотя не имела ни малейшего понятия, отвечает 
ли Джон на ее чувства. Маргарет Моррис всегда подчеркивала, что у нее никогда 
не было сомнений по поводу глубины чувств Джона к Аде или в том, что эти 
чувства могут измениться. И все-таки, пока еще не осознавая этого, Джон уже был 
влюблен в Маргарет; вернувшись в Лондон, он тут же начал писать для нее новую 
роль. На сей раз она должна была не танцевать, а играть роль миссис Миген в его 
новой пьесе «Простак».
 В этой пьесе рассказывается история филантропа Кристофера Уэлвина, который 
раздает все, что имеет. Продавщица цветов миссис Миген очень нуждается, в таком 
же положении находится Ферран, француз, перешедший в эту пьесу из «Острова 
фарисеев» и выражающий в творчестве Голсуорси чаяния бедняков, и извозчик 
Тимсон. Этим троим Уэлвин дает визитную карточку со своим адресом и говорит, 
что они могут обращаться к нему, если попадут в беду. Они обратились к Уэлвину, 
и тот в результате своей благотворительности разорился.
 Многим из нас непонятно, как можно испытывать физическое влечение одновременно 
к нескольким людям. Нас воспитывают таким образом, что одна любовь исключает 
другую, что, если женатый человек влюбляется, это автоматически подразумевает 
супружескую неверность. Оба – и Ада, и Джон – разделяли мнение, что любовь не 
может быть собственнической, но, к их несчастью, когда пришло время испытаний, 
ни один из них не смог руководствоваться этими принципами.
 В этот период Маргарет все еще была протеже обоих супругов Голсуорси; по ее 
собственным словам, она дружила и с Джоном, и с Адой. После успеха «Мимолетной 
грезы» [81] они решили, что педагогический талант Маргарет необходимо 
развивать; если она найдет подходящее помещение, чтобы открыть небольшую 
балетную школу, они окажут ей финансовую помощь. Был найден небольшой зал в 
Блумсбери, Голсуорси заплатили за аренду, настелили линолеум, купили шторы и 
пианино. Было вывешено объявление об открытии «Балетной школы Маргарет Моррис», 
и после конкурса (на котором присутствовал Джон) было отобрано шесть учеников. 
Занятия шли столь успешно, что через два месяца Маргарет с помощью Голсуорси 
переехала в большее помещение на Энделл-стрит. К тому моменту Маргарет 
настолько уверовала в полезность своего метода обучения, что предложила дать 
несколько уроков самим Голсуорси! (В своей книге без излишней романтичности она 
разъясняет, что, поскольку ее теория движения представляла особую ценность для 
людей среднего возраста, она могла оказать помощь Джону и Аде.)
 Большую часть лета 1911 года Голсуорси провели за пределами Лондона – в 
Уингстоне, в Ирландии, в гостях у Джона Мэйзфилда, и в Илкли, где Ада принимала 
горячие ванны, чтобы излечить свой ревматизм. В Илкли они побывали на коронации 
Георга V и, «присутствуя на торжествах, видели, как пятьдесят четыре ребенка 
танцевали в манере Маргарет Моррис, мальчики пели и плясали, исполняя 
«Лондонский мост» и тому подобное».
 Постановки пьес Голсуорси в Лондоне и провинции вынуждали его много 
путешествовать и отрывали от работы над новой пьесой, «Беглая»: в Лондоне шла 
«Серебряная коробка», в Манчестере – «Правосудие»; в Ливерпуле, где шла 
«Схватка», «Джон произнес две речи – неслыханное дело, ибо Джон ненавидит 
выступать». Голсуорси начал также разрабатывать план постановки «Простака», 
режиссер Дж. Е. Ведренн решил сделать премьеру в начале будущего года, и 
Голсуорси сдержал свое обещание Маргарет Моррис и предложил ей роль миссис 
Миген.
 27 мая она завтракала у Голсуорси на Аддисон-роуд, и Джон «читал ей «Простака»,
 чтобы посмотреть, сможет ли она сыграть миссис Миген. Думаю, что сможет». 
Сначала Ведренну не понравилась идея отдать одну из ведущих ролей 
непрофессиональной драматической актрисе, но после пробы Маргарет он изменил 
мнение, а после первой репетиции Голсуорси пишет Маргарет, чтобы убедить ее: 
«Спешу сообщить Вам, что Ведренн считает, что Вы обладаете подходящим 
темпераментом и что Вы интеллигентны (!). Будьте очень интеллигентной и не 
отвечайте на его предложения следующим образом: «О! Я думала, мне нужно делать 
так!» или «М-р Г. сказал, я должна делать это». Если что-нибудь будет не так, 
дайте мне знать, чтобы я смог навести порядок».
 Именно благодаря этим репетициям Джон и Маргарет стали часто встречаться, 
подолгу засиживаться за завтраком в студии Маргарет. Они наивно полагали, что в 
этой дружбе по-прежнему участвуют трое, включая Аду, хотя нельзя сказать, что 
сама Ада не начинала понимать, какое глубокое чувство пробуждается в тех двоих. 
Это была одна из самых грустных и кошмарных зим в ее жизни. 19 декабря умер их 
спаниель Крис. Джон отмечает это в своем дневнике: «Крис умер. Ада в прострации.
 О! Какой печальный день». В письме к Маргарет он сообщает: «Мы все еще в 
плачевном состоянии. Пожалуйста, не упоминайте его ни в письмах, ни в 
разговорах». Как мы уже отмечали, Крис был для Голсуорси не просто собакой; по 
словам Моттрэма, он был для них как ребенок, и хотя у Голсуорси было много 
других собак, ни одна из них не значила в его жизни так много, как Крис. В 
смерти собаки именно в те дни было что-то символическое, она возвещала конец их 
идеальных, очень романтических отношений – по крайней мере для Ады. Их «дитя» 
Крис умер, а Джон влюбился в другую женщину.
 «Роман» Джона Голсуорси и Маргарет Моррис был одним из самых коротких и 
трогательно невинных в истории человеческих отношений. Несмотря на свои успехи 
актрисы и танцовщицы, Маргарет в житейском отношении была очень неопытной и 
чистой. В своей книге она вспоминает, как по ходу репетиции «Простака» ее 
поцеловал Денис Эдди, игравший роль Феррана, и Ведренн, который, сидя рядом с 
Голсуорси, наблюдал за этой сценой, крикнул со своего места: «Мисс Моррис, 
разве вас раньше никто не целовал? Хотя бы сделайте вид, что вам это нравится!»
 Позже, во время обеда у Кеттнеров, не подозревая о ее чувстве к нему, Джон 
спросил у Маргарет, была ли она когда-нибудь влюблена. Она солгала ему, ответив 
отрицательно, боясь, что он догадается о ее чувствах. На это он сказал: «Как 
жаль! Любовь – это самое прекрасное на свете. Как счастлив будет тот, кто 
сумеет в вас ее разбудить».
 Интимный характер этого разговора, столь несвойственного для Голсуорси, 
который всегда был сух и корректен вплоть до чопорности, свидетельствует о том, 
как далеко зашла дружба между ним и Маргарет. Поэтому неудивительно, что на 
следующий день, когда они с Маргарет возвращались от театрального костюмера, 
ситуация прояснилась окончательно. Вот что рассказывает об этом Маргарет:
 «Погода была ужасная, и, когда мы возвращались в театр на такси, Джон сказал: 
«Кажется, вы очень замерзли» – и обнял меня. Это было слишком – никогда раньше 
он не дотрагивался до меня. Я прильнула к нему, и вдруг он сказал: «Посмотрите 
на меня». Я не осмелилась этого сделать, спрятала лицо у него на груди – я до 
сих пор помню ощущение от его мягкого ворсистого пальто; но он настойчиво 
повторил: «Посмотрите на меня, мне нужно знать». Я посмотрела на него, и он 
узнал, и, конечно, поцеловал меня, и весь мир преобразился».
 Последующие недели Маргарет и Джон открыто обсуждали ситуацию – и положение 
Ады. Они понимали, что рано или поздно перейдут определенные рамки, но пока не 
знали, как и когда это произойдет и как сделать так, чтобы не обидеть Аду. 
Встречались они в квартире Маргарет на Кастл-стрит и по настоянию Джона сидели 
далеко друг от друга, в разных концах комнаты. Моррис вспоминает, что они 
бесконечно обсуждали сложившуюся ситуацию, свою жизнь и будущее, которое, по 
мнению Джона, для Маргарет было связано с театром. Все это время она просила 
Джона ничего не говорить Аде; Маргарет верила, что Ада сможет смириться с fait 
accompli [82] , что она сможет поверить, что Маргарет, даже став любовницей 
Джона, никоим образом не будет угрожать ее жизни с Джоном или любви Джона к Аде.
 Это была наивная надежда: очень немногие женщины в 1912 году (да и в наше 
время) могут примириться с мыслью, что им нужно делить с кем-то свою любовь. 
Поэтому неминуемо наступил кризис. Маргарет (и это неудивительно) прекратила 
посещать дом на Аддисон-роуд, потому что, хотя влюбленные и пытались убедить 
себя, что Ада в конце концов смирится со сложившимся положением, сохранение 
тайны требовало огромного напряжения, особенно от Джона. Это напряжение стало 
проявляться внешне, и, когда Ада спросила, почему Маргарет больше у них не 
бывает, Джон пытался безуспешно скрыть правду, но Ада взорвалась.
 В романе «Темный цветок» Голсуорси с поразительной точностью воссоздал свой 
роман с Маргарет Моррис. Героем романа является Марк Леннан, и три истории его 
любви называются «Весна», «Лето» и «Осень». В ранней юности, «весной», он 
влюбляется в жену своего преподавателя; в «летнюю» пору своей жизни он любит 
замужнюю женщину. В последней части романа, «Осени», будучи много лет счастливо 
женатым на Сильвии – женщине, которую он любил раньше, герой увлекается юной 
девушкой по имени Нелл. По словам мисс Моррис, она прочла эту книгу много лет 
спустя, когда приводила в порядок переписку с Голсуорси для собственной книги. 
Вот что она пишет: «Когда я читала «Осень», я была поражена тем, с какой 
точностью он буквально дословно цитировал целые куски разговоров, которые 
происходили между нами».
 Роман «Темный цветок» значительно глубже, чем просто рассказ о его 
безрассудной страсти к Маргарет Моррис. Произведение, как и более ранний роман 
«Книга о юности», начатый Голсуорси летом 1911 года, как бы подводит итоги 
эмоциональной жизни человека. И так же, как в образе Нелл можно узнать Маргарет 
Моррис, так и в Олив Крэмьер, живой, наделенной драматической судьбой героине 
«Лета», символически гибнущей в конце этой части романа, являющейся, несомненно,
 истинной любовью Марка Леннана, а также в его жене Сильвии, которую он все еще 
любит и не может предать, мы находим отражение образа Ады. Но в Сильвии умерло 
что-то, что было живо в Олив Крэмьер.
 Проигнорировать подтекст этой книги невозможно. От Маргарет Моррис мы знаем, 
что в «Осени» представлен почти точный отчет об их романе с Голсуорси; 
страстная любовь Марка Леннана к замужней женщине в «Лете» напоминает другие 
произведения Голсуорси, где отражен его роман с Адой. У Олив Крэмьер много 
общего с героинями Голсуорси, которые несчастливы в браке, – с Одри Ноуэл из 
«Патриция» и еще больше – с Ирэн Форсайт. В романе «Темный цветок» есть сцена, 
очень похожая на эпизод романа «В петле», где Сомс молит Ирэн о любви, а она 
отвечает: «Вы можете преследовать меня до смерти. Я не вернусь». Роберт Крэмьер 
умоляет Олив любить его: «Сжалься! Люби меня хоть немного!» – на что она 
отвечает: «Сжалься? Разве я могу заставить себя любить? Этого от сотворения 
мира не мог никто». В этих женщинах есть некоторая жестокость, не вызывающая 
симпатий, и все же Голсуорси считает их, а не несчастных мужей страдающими и 
обиженными.
 Мы имеем полное основание считать, что в Сильвии Голсуорси – может быть, сам 
того не сознавая – изобразил Аду через пятнадцать лет после их первой очень 
эмоциональной встречи. Супружескую жизнь Марка Голсуорси описывает как «брак 
вполне счастливый – нежный, не слишком пылкий, особенной духовной близостью не 
отмеченный, – его работа, по правде сказать, оставалась от нее так же далека...
». Позднее он говорит о Сильвии: «Откуда знал этот юноша (Оливер Дромор), что 
Сильвии непонятна будет его необузданная страсть?»
 Но никогда на протяжении всей своей увлеченности – увлеченности мужчины 
среднего возраста юной девушкой – Голсуорси не имел иллюзий относительно того, 
что это его новое чувство может быть сравнимо с испытанным пятнадцать лет назад 
к Олив Крэмьер – Аде, любви, о которой он постоянно вспоминает. «Здесь жила она 
(Олив. –  К. Д.)  ,  вот этот дом, эти окна, мимо которых он ходил, украдкой 
поглядывая на них с такой тоской и болью».
 Развязка наступила в последнюю неделю января: 26 числа Голсуорси поехали в 
Литтлхэмптон. «Мы оба чувствуем себя ужасно», – писал он в своем дневнике, а на 
следующий день продолжал: «Проклятая «Мимолетная греза»!» Должно быть, там Джон 
наконец рассказал Аде о своих чувствах к Маргарет, умолял ее понять, что они 
никоим образом не вытесняют его любви к ней.
 Ада старалась вести себя, по ее мнению, подобающим образом: быть благородной и 
отказаться от «собственнических инстинктов». Она ответила на письмо Маргарет: 
«Вы не должны чувствовать себя несчастной, наоборот, очень счастливой. Первая 
любовь в Вашем возрасте – может ли быть что-нибудь более святое! И Вы не должны 
думать обо мне – я довольна. Просто я сейчас очень слаба физически, и это 
производит тяжелое впечатление, но в душе я ощущаю силу и доброжелательность». 
И далее она заканчивает письмо: «Этот мир не такое уж плохое место – Вы это 
поймете. Все должно быть и будет хорошо».
 И хотя нет сомнений в том, что Ада писала то, что думала, но эта «физическая 
слабость», которая так огорчала Джона, ставила предел продолжению его дружбы с 
Маргарет. Он начал понимать, что их отношения могут развиваться только за счет 
здоровья и счастья Ады. Еще раньше, пригласив Маргарет с матерью на чай на 
Аддисон-роуд, Голсуорси в последнюю минуту отменяют приглашение. «А. теперь не 
в состоянии разговаривать или видеть кого-нибудь, да и я сам несколько обезумел 
и не хочу, чтобы именно сейчас настал последний шанс изменить что-либо», – 
писал Голсуорси Маргарет. Но такого шанса у них не было. В романе «Темный 
цветок» он описывает отчаяние человека, которому нужно сделать выбор:
 «Неужели не может Сильвия позволить ему сохранить и ее любовь, и любовь 
девушки? Неужели она не может вынести это? Говорит, что может, но ее лицо, ее 
глаза и голос выдают обман; при каждом ее слове сердце его сжимается от 
жалости».
 Похоже, что Немезида, преследовавшая Аду в детстве, вновь настигла ее: она 
была для матери нежеланным ребенком, ее не любили в детстве и юности, затем 
последовал брак без любви с Артуром Голсуорси. И вот теперь Джон, единственный, 
кому она доверяла, человек, давший ей защиту и определенное положение, тоже 
собирается ее отвергнуть?
 Роман в «Темном цветке» завершается точно так же, как это произошло в жизни 
между Джоном и Адой: Джон в один вечер принимает решение увезти Аду за границу 
и таким образом самому бежать от соблазна любви к Маргарет Моррис. После 
премьеры «Простака», 30 января, на которой он был без Ады и после которой он не 
зашел за кулисы, чтобы увидеться с Маргарет, он послал ей коротенькую записку:
 «Маргарет!
 Простите меня, если сможете, за то, что я уезжаю, не повидавшись с Вами. Ни я, 
ни Вы не сможем построить свое счастье на чужих страданиях и болезни. Будьте 
храброй девочкой и думайте о лучших временах, которые, поверьте мне, настанут 
очень скоро. Напишите мне, если захотите».
 Голсуорси уехали сначала в Париж, откуда Джон 1 февраля написал Маргарет, 
сообщая, что Ада «чувствует себя уже лучше; поэтому и Вы не грустите и не 
отчаивайтесь». Из Парижа они поехали на юг Франции и остановились в Грассе в 
«Гранд-отеле». Отсюда Ада с принужденной веселостью пишет Моттрэму: «Париж нам 
очень польстил: там множество интеллектуалов, которые наизусть цитируют отрывки 
из произведений Дж. Г. и, похоже, знакомы с его творчеством лучше, чем в 
Англии». Джон сообщает, что здоровье Ады постепенно улучшается, и вот она уже 
сама отправляет письмо Маргарет, предлагая той писать ей, «когда и что она 
захочет». «Но, – добавляет Джон, – я думаю, дух ее еще не окреп, поэтому не 
нужно писать все, что захочется». Они продолжают переписываться, хотя Джон 
просит Маргарет «сжечь эти листочки или сохранить их и вернуть их мне, когда мы 
увидимся». Совет, которого Маргарет, к счастью, не послушалась. Свои письма 
Джон отправлял poste restante [83] из Болье, и отсюда же он написал 18 февраля, 
что они с Маргарет должны оставить всякую надежду на продолжение их дружбы. Это 
письмо настолько трогательно, что его стоит привести здесь полностью:
  «  18 февраля 1912 г. Болье 
 Мое дорогое дитя!
 В моих письмах я все время говорил «Ей лучше», «Ей лучше». Это неправда, но, 
пока у меня была надежда, я не хотел ввергать Вас в отчаяние. Если же быть 
честным до конца, ей не будет и не может быть лучше до тех пор, пока между нами 
все не будет кончено. Я наблюдаю это день за днем и ночь за ночью – такое горе 
и мученья, которых я никогда не видел и вряд ли вынесу, если увижу опять. И 
сделать можно только одно – мы должны порвать, и окончательно. Наша с нею 
совместная жизнь и наша любовь основаны на святом доверии; и Вы тоже слишком 
хорошая и дороги мне, чтобы не почувствовать, что мы не можем построить свое 
счастье на ее горе и отчаянии. Нам с Вами судьба оставила только скрытность и 
острую тоску, а я не думаю, что Вам, которая так дорога мне, подойдут 
одиночество и тайная жизнь. Лучше вообще ничего не иметь, лучше с корнем 
вырвать Ваши чувства ко мне. Вы скоро встретите лучшего человека, который 
сможет дать Вам более полную и радостную жизнь. Но если Вам доставит хоть 
маленькую радость узнать, что я любил Вас, как для меня все еще радостно 
сознавать, что и Вы испытывали ко мне подобное чувство, – что ж, эта любовь 
жива и будет жить вечно, даже когда мы оба сумеем подавить ее в себе. Итак, моя 
дорогая, моя бедняжка, мы должны проститься – проститься по-настоящему. И 
благослови Вас господь! Забудьте, забудьте и простите меня!»
 Время, проведенное во Франции, должно быть, было периодом самых тяжелых 
испытаний в жизни Голсуорси. Ада болела и все еще страдала от его неверности. 
Она хотела предоставить Джону необходимую свободу; в то же время она переживала 
крах всех надежд и была обескуражена тем, что он, который, по ее убеждению, так 
отличался от других мужчин, мог желать такой свободы и близости другого 
человека. Насколько серьезно могли они обсуждать возникшую ситуацию? Или они 
переживали ее в ужасающем, болезненном молчании? В дневнике Джона есть намек на 
то, что они все же обсуждали свое будущее. 17 февраля он пишет: «Вопрос о нашем 
отъезде решен. Едем в Нью-Йорк, где будет поставлен «Простак», затем 
путешествуем, и в Англию вернемся в июне». А на следующий день он написал 
приведенное выше письмо. В его дневнике говорится: «Вчерашний день провел, лежа 
над морем на мысу Святого Жана. Это было прекрасно. Вечером были в Монте. 
Проиграли вместе 2 фунта».
 Нетрудно представить себе тот день. Несомненно, лежа в траве над морем, он 
если и не написал, то тщательно обдумал то письмо; должно быть, он понял, что 
для того, чтобы в его жизни с Адой осталось хоть немного радости, ему 
необходимо раз и навсегда вычеркнуть Маргарет из своей жизни. Но его решение 
было значительно важнее, чем кажется на первый взгляд: его племянник Рудольф 
Саутер говорит, что после событий прошедших месяцев, которые Ада расценивала 
как непростительную измену их святому взаимному доверию, их брак продолжил свое 
существование, но уже полностью лишился интимной основы. Лежа под ярким южным 
солнцем, Джон решил отказаться от страстной любви Маргарет Моррис.
 Это раз и навсегда принятое решение принесло одновременно облегчение и боль, и 
тот вечер в казино в Монте-Карло, когда они скромно проиграли два фунта, был 
желанной разрядкой от напряжения предыдущих недель. Так колесо рулетки очертило 
новый, менее счастливый круг в совместной жизни супругов Голсуорси.




 Глава 23
 АМЕРИКА: ВРЕМЯ ИСЦЕЛЕНИЯ


 «Что будет с его работой во всем этом хаосе? Достанет ли у него снова 
душевного спокойствия, чтобы вернуться к творчеству?.. Испытать такое половодье 
страсти, когда чувства захлестывают и достигают душераздирающей остроты, – быть 
может, кто знает?.. Когда-нибудь он будет благодарен за это. Когда-нибудь за 
этой пустыней, быть может, откроется плодородная земля, и он сумеет работать 
еще лучше, чем прежде. Но сейчас – бесполезно; так не может творить тот, кому 
завтра идти на казнь. Он видел, что все равно погиб – откажется ли он от Нелл 
или от удовлетворения неуемного, бунтующего инстинкта, которому давно пора бы 
угомониться, а он все не знает покоя, или же выберет Нелл, зная, что тем самым 
обрекает на муки женщину, которую любит! Вот все, что он сейчас видел. А что он 
увидит по прошествии какого-то времени – это было ведомо одному лишь богу» 
(«Темный цветок»).
 Голсуорси с отчетливой ясностью видел, в какое затруднительное положение он 
попал; отказавшись от Маргарет Моррис, он нанес себе непоправимый ущерб как 
писателю и как человеку. Но у него не было выбора: человек, который не может 
переносить страданий лошади или собаки, вряд ли сможет видеть мучения 
собственной жены и ничего не сделать для их облегчения.
 Может показаться странным, что в самый разгар кризиса, 7 февраля, в Грассе, он 
начал писать вторую часть «Темного цветка» – «Лето», в которой рассказывается о 
любви героя к Олив Крэмьер. Но, вероятно, нетрудно найти объяснение этому: 
Голсуорси в тот момент необходимо было убедить самого себя и Аду в том, сколь 
глубока и значительна его любовь к ней; ему необходимо было еще раз рассказать 
историю Ирэн и Босини – историю большой любви к женщине, которая по закону 
принадлежит другому. Но он находился в таком расстроенном состоянии духа, что 
не мог заниматься работой, требовавшей умственного напряжения. Произведение, 
начатое в Грассе, было отложено до их возвращения в мае из Америки, а 
заключительная часть романа «Осень» была написана в январе 1913 года – через 
год после его окончательного разрыва с Маргарет Моррис.
 Из-за того, что содержание «Темного цветка» имеет непосредственное отношение к 
этому периоду жизни Голсуорси, мы должны забежать на год вперед и заняться этим 
произведением, к которому мы и так уже неоднократно обращались, хотя закончено 
оно было лишь весной 1913 года, а опубликовано в октябре того же года. Нельзя 
забывать, что, хотя «Осень» достаточно точно воссоздает историю отношений 
Голсуорси с Маргарет Моррис, авторские размышления и выводы, к которым подводит 
роман читателя, принадлежат человеку, который имел время спокойно обо всем 
подумать, определить свой взгляд на происшедшее и подойти к нему с точки зрения 
жизненной и философской.
 Он пришел к выводу, что то, что с ним произошло, неизбежно приходит в жизнь 
каждого человека. «Пришло какое-то неотвязное томление, утихавшее лишь на время 
напряженной работы, – томление бог весть по чему... Говорят, сорок пять лет – 
опасный возраст для мужчины, тем более для художника». И тем не менее 
неспособность бороться с искушением, когда оно возникает, вызывает у него 
искренний протест: «Он ощущал, что находится во власти сил, с которыми ему не 
совладать; ибо, как бы он ни отбивался, ни изворачивался, они все равно его 
настигнут и снова свяжут по рукам и ногам». В конце концов он приходит в 
отчаяние из-за необходимости разрываться между двумя женщинами, которых он 
любит, но так по-разному: «И, раздваиваясь между ними двумя, обреченными 
страдать из-за него, сам он как бы утрачивал чувство своего собственного 
существования».
 Крестница Голсуорси Дороти Истон считает, что Голсуорси воплотил всю свою 
любовь к Маргарет Моррис в романе «Темный цветок» и навсегда покончил с этой 
историей. Но действительно ли это так? Как отношения между ним и Адой перешли в 
новое качество без возврата к старому, так и сам Голсуорси после того, что он 
пережил в 1911 —1912 годах, стал другим человеком. Он потерял веру в себя; он 
считал, что та обида, которую он нанес Аде, не может быть искуплена. Когда Марк 
Леннан прекращает борьбу за любовь к Нелл, он размышляет о том, какую боль 
причинил Сильвии: «Я, верующий в храбрость и доброту, я, ненавидящий жестокость,
 – если я совершу это жестокое дело, во имя чего буду я жить? Как смогу 
работать? Как прощу себе? Если я сделаю это, я погиб – я превращусь в 
отступника моей же собственной религии, в предателя перед лицом всего, во что я 
верю». Голсуорси не оставил Аду; он порвал с Маргарет, но еще не мог избавиться 
от последствий этой страсти. Рану, нанесенную Аде, нельзя было исцелить; он 
считал себя «отступником» от собственной веры, «ренегатом» по отношению ко 
всему тому, что он так чтил. Отныне Голсуорси должен был еще строже 
контролировать свои чувства; он не мог позволить себе еще раз поддаться эмоциям.
 Таким образом, человек, который и всегда был суховатым и сдержанным в 
отношениях с людьми, замкнулся еще больше. Дороти Истон узнала его ближе именно 
в этот период; она вспоминает, что он никогда не говорил ни о собственных, ни о 
чужих чувствах.
 В тот момент Голсуорси решили бежать – от Маргарет, от собственного отчаяния. 
Их решение поехать в Америку было немедленно приведено в действие. 19 февраля 
скорым поездом они вернулись в Англию, за два дня в лихорадочной спешке 
собрались в длительное путешествие и 23 февраля поездом выехали в Ливерпуль, 
где на следующий день должны были сесть на борт лайнера «Кампания».
 24 февраля, когда они отплывали из Ливерпуля, настроение у них было 
подавленное. Помимо той стены, которая встала между ними, пьеса Джона «Простак» 
не имела в Лондоне особого успеха. Тем более может показаться странным, что 
одной из главных целей поездок в Америку была предстоящая постановка пьесы в 
Нью-Йорке. Но американский зритель уже выказал свое благосклонное отношение к 
произведениям Голсуорси, а в будущем Америка станет местом, где чете Голсуорси 
всегда будут оказывать радушный прием.
 Морское путешествие – период вынужденного бездействия – стало испытанием для 
них обоих. «Все путешествие стало апофеозом скуки. Приходится тратить массу 
усилий, чтобы хоть как-нибудь приспособиться к безделью», – писал Голсуорси в 
своем дневнике, а в письме к Гилберту Мюррею как бы комментировал эти слова: «Я 
полагаю, мне нужно избегать морских путешествий, так как вынужденный и полный 
вакуум для меня невыносим. Я по третьему разу читаю «Лунный камень» – это 
единственное, что я могу делать помимо поглощения лекарств от морской болезни; 
Ада пребывает в том же состоянии».
 В Нью-Йорк они прибыли 3 марта, там им удалось «сбежать от всех репортеров, 
кроме одного. Эта злосчастная встреча привела к тому, что на следующей неделе 
меня атаковала целая толпа их». Ада немедленно почувствовала себя лучше и через 
неделю была уже в состоянии написать достаточно жизнерадостное письмо своей 
золовке Мейбл Рейнолдс. «Мы проводим время в веселой живой суете! У Джека брали 
интервью по меньшей мере раз шестьдесят... Я потихоньку лечусь среди сосен в 
прелестной деревушке Лейквуд, штат Нью-Джерси, и за неделю прибавила в весе 11 
фунтов».
 Пока Ада отдыхала и набиралась сил, Джон начал работу, связанную с постановкой 
«Простака». После вынужденного бездействия на корабле он был счастлив всецело 
заняться делом. «В первый день мы репетировали 14 часов... Работали от полудня 
до 2-х часов ночи. Заметны улучшения, особенно во втором акте. Мы прогнали его 
трижды». Американские журналисты и газетчики высказывались по поводу пьесы с 
большим энтузиазмом, чем их английские коллеги: «Юмор и сердечное волнение» – 
так озаглавила свою заметку «Нью-Йорк Таймс».
 Сразу же после премьеры Голсуорси на несколько дней отбыли в Бостон, а оттуда 
через Нью-Йорк – в Чикаго. 20 марта с поезда по дороге в Чикаго они оба 
отправили письма: Джон – Гилберту Мюррею, Ада – Мейбл Рейнолдс. Джон пишет о 
своих планах: для возвращения в Англию они забронировали на 11 мая билеты на 
«Титаник». Он предлагал супругам Мюррей, которые в это время были в Америке, не 
терять времени и также заказать билеты на это злосчастное судно, так как «оно 
новое и очень популярное» («Титаник» так и не достиг берегов Америки, затонув 
15 апреля и унеся множество человеческих жизней) . В обоих письмах выражаются 
восторги по поводу Америки, особенно в письме Ады. Она чувствовала себя гораздо 
лучше и считала «Нью-Йорк... лучшим городом не только в плане духовном; здешний 
воздух заставляет чувствовать себя легким, как перышко. Нас много приглашали на 
разные обеды и ужины и сильно избаловали, а в прошлую пятницу мы поехали в 
Бостон, где нас ждал сюрприз»...
 Американское путешествие 1912 года было именно тем, что нужно для обоих 
Голсуорси, перенесших зимой столь сильные эмоциональные потрясения. Они не 
только отвлеклись новыми впечатлениями, но, поскольку их везде очень тепло и 
радушно принимали, Голсуорси получил моральную поддержку и убедился в том, с 
каким энтузиазмом относятся к его творчеству по эту сторону Атлантического 
океана. «Я думала, что Чикаго нас разочарует, но нам сказали, что здесь Джека 
читают больше, чем где-либо еще». «Чувствуется, что они хотят сделать его своим 
духовным лидером! Немного обидно, что они не замечают того, как он не любит, 
когда его возносят на пьедестал!»
 Одно из наиболее сильных впечатлений на Голсуорси произвел Большой каньон. «Я 
думаю, это удивительное зрелище – вершина того, что создала Природа. Весь день 
с самого утра я бродил, разглядывая эти чудесные, загадочные, прекрасные, 
постоянно меняющиеся краски и формы».
 По мнению Рудольфа Саутера, именно здесь, стоя на краю Большого каньона, Джон 
принял окончательное решение остаться с Адой. До этого, по крайней мере для 
самого себя, он этот вопрос еще не решил; быть одновременно и с Маргарет, и с 
Адой стало невозможным; выбрать Маргарет с ее юностью и живостью – но может ли 
он нанести Аде эту последнюю, смертельную рану? Очевидно, так было бы лучше и 
для него, и для его творчества; Маргарет смогла бы предоставить ему свободу, 
необходимую для развития таланта и исследования глубин его собственной души. 
Остаться с Адой означало примириться с поверхностностью и ограниченностью, 
которые были сутью ее характера; это означало также беспокойную жизнь, 
бесконечные путешествия в поисках новых развлечений. Сказать, что он не любил 
ее, было бы неверно. Но Голсуорси понимал, что ей никогда не оправиться от 
потрясений, перенесенных в прошлом; что ее необходимо постоянно баловать и 
поддерживать в ней чувство уверенности в себе, отдавать ей всю любовь и заботу, 
которыми она была обделена до того, как встретилась с Джоном. Теперь, когда он 
наблюдал великолепное зрелище Большого каньона, «одно из нескольких чудес 
Природы, являющееся в то же время шедевром искусства», его, должно быть, 
поразило сознание собственной незначительности, «ничтожность» его собственных 
страданий; человек «лишь крупинка по сравнению с этим вдохновляющим чудом, и 
здесь он начинает ощущать космический ритм и присутствие божества, которое он 
постоянно ищет, но так редко находит».
 После Большого каньона они отправились в Сан-Франциско, Санта-Барбару и Новый 
Орлеан. В Санта-Барбаре он начинает и за время пребывания в Америке создает 
«трактат» «О любви к животным», а также «Воспоминание» и, как всегда, 
занимается переработкой более ранних произведений, на сей раз пьесы «Беглая».
 В «Воспоминании», посвященном собаке Крису, так же как и в «Лете» из романа 
«Темный цветок», отчетливо слышны нотки ностальгии, здесь он доставляет себе 
удовольствие, рассуждая о смысле жизни, который потерян для них с Адой. «Я 
пытаюсь написать «Воспоминание» о нашем любимом Крисе. По мере его создания оно 
значительно перерастает тему и уносит частичку меня самого и Ады. Мне хочется 
вложить в него что-то большое», – объясняет он Маргарет Моррис. Для явно 
сентиментального рассказа о собаке «Воспоминание» имело большой успех; 
Голсуорси сумел выразить сущность четвероногого существа, и даже для того, кто 
не любит собак, в этом повествовании есть определенная прелесть.
 Джон и Ада необыкновенно любили животных; их преданность своим любимцам порою 
кажется чересчур сентиментальной и даже слащавой: «Если бессмертна душа 
человека, бессмертна и душа собаки. Если после смерти мы помним, кем были 
раньше, помнят и они. По-моему, ни один человек, жаждущий истины, не может с 
легкостью сказать, что ждет после смерти собак и людей – исчезнет их сознание 
или нет. Одно несомненно: мучиться над разрешением этой вечной загадки – 
ребячество. Что бы нас ни ожидало, это то, что и должно быть, единственно 
возможное». В той же тональности написано письмо Дороти Истон от 16 августа 
1912 года. «Я считаю, что смерть кажется ужасной тем, кто остался в живых. Я 
все более склоняюсь к мысли, что размышлять о смерти и о том, что следует за 
ней, думать об этом с беспокойством или даже любопытством – по-детски наивно. 
Мы ведь не ожидаем (или по крайней мере не должны ожидать) со страхом и 
волнением то, что готовит нам завтрашний день. Но ведь смерть – это то же 
«завтра»? И это особое «завтра» является лишь одним из звеньев в цепи 
непрерывности, звено, столь же очевидное и необходимое, как восход солнца и 
день, который он открывает. Угасает ли при этом наше сознание или продолжает 
жить – все происходит так, как должно быть; или же, как мы оба подозреваем, это 
не будет похоже ни на жизнь, ни на смерть в том виде, в каком мы привыкли их 
понимать».
 По всей видимости, путешествие по Америке продолжалось благополучно. В 
Санта-Барбаре они остановились на ранчо «Сан-Исидро», и здесь Голсуорси имел 
возможность писать по утрам в «залитой солнцем тихой хижине», а днем они долго 
гуляли. Однажды они отправились на целый день в восемнадцатикилометровый поход 
к горе Ла-Камп-Фраиль, но так и не смогли подняться на вершину. На обратном 
пути «он нашел уединенный ручей, в раздражении на клещей сбросил с себя одежду 
и с наслаждением бросился в воду. Когда он вылез на берег, на нем было еще 
больше клещей, чем до того». Клещи были не единственной опасностью, которой они 
подверглись в Санта-Барбаре, им довелось пережить и небольшое землетрясение. 
«Это случилось глубокой ночью, я не спала из-за приступа астмы, когда начались 
характерные толчки. Это было похоже на то, как если бы под домом возился 
огромный зверь: с каждым толчком дом кренился из стороны в сторону. Только я 
сказала: «Еще один толчок, и мы погибнем», как тряска уменьшилась, а затем и 
прекратилась вовсе». Из Санта-Барбары они поехали в Вашингтон, который нашли 
очень приятным и гостеприимным городом. У них здесь было множество дел, начиная 
от посещения бейсбольного матча: «Ну и ну! Ужасно любопытное, невиданное дотоле 
сборище беспородных жеребцов» – до присутствия на заседании комиссии по 
расследованию крушения «Титаника»: «публика возбужденно искала виноватого, на 
которого можно было бы обрушить всю ответственность за случившееся». Свое 
путешествие они закончили в Нью-Йорке, где познакомились с Теодором Рузвельтом: 
«Он очень живой, но, с моей точки зрения, в нем нет обаяния». 9 мая они 
присоединились к супругам Мюррей, сели на борт лайнера «Балтика» и отплыли в 
Англию.
 Хотя Ада восстановила душевное равновесие и прибавила в весе, Джон все еще 
чувствовал себя крайне несчастным; это видно из тех длинных писем, которые он 
регулярно писал Маргарет Моррис. Это самые интимные письма из всех, которые он 
когда-либо писал, полные надежд и дурных предчувствий, надежд на то, что 
Маргарет сможет принять участие в пьесах, над которыми он работал или собирался 
работать. С борта «Кампании» он жаловался на «ужасное однообразие, особенно 
невыносимое, когда мысли и так не очень веселые», и что «невозможно ничем 
заниматься – только предаваться грустным размышлениям». Именно Маргарет он 
живописал, какое впечатление произвели на него Америка и американцы. «Это 
(Нью-Йорк) очень странное место, и люди здесь очень странные. На улицах 
встречаешь толстых, неуклюжих, каких-то недоразвитых мужчин на слабых ногах со 
ступнями широкими и плоскими и расставленными под таким странным углом, что, 
кажется, эти люди не способны бегать. Мне нравится, когда ноги принадлежат 
живому существу, которое умеет ими управлять. Женщины в целом выглядят более 
живыми, чем мужчины». «Люди... стремятся к стандартам и слишком торопятся 
внедрить их. Все в Америке захватывается и проглатывается прежде, чем кто-либо 
поймет, из чего это сделано и для чего предназначено; результатом является 
несварение желудка».
 Он также делился с ней своими идеями и взглядами:
 «Религия кажется мне таким обманом. У меня есть собственные прекрасные теории 
мироздания, частью которого являюсь я сам. Я постоянно ощущаю, какой необычайно 
сильной является просто эгоистичная жажда жизни – настолько, что почти каждый 
из нас считает, что все, что находится вне его, не имеет никакого значения. Я 
помню, что мальчиком у меня часто появлялось чувство, что, если человек умирает,
 вместе с ним должен умереть и исчезнуть весь мир – что все существует ради 
одного человека».
 В этих письмах ощущается постоянная забота о ее счастье и тревога из-за грусти,
 которую он в ней оставил. «Я очень хотел бы – я хотел бы этого. Вы не должны 
быть несчастной – Вы слышите меня, моя дорогая, – Вы не должны, потому что это 
делает меня еще несчастнее».
 Из этих писем становится совершенно ясно, сколь близкими и доверительными были 
отношения между Голсуорси и Маргарет Моррис – что-то похожее на то, что было у 
него с Адой в самом начале их романа и больше никогда и ни с кем. Но эти же 
письма знаменуют собой и конец близости между ним и Маргарет. Мисс Моррис 
отмечает в своей книге, что после возвращения Голсуорси в Англию в мае 1912 
года тон его писем значительно изменился. Он больше не обращался к ней «Мое 
дорогое дитя», а просто «Милая Маргарет», и в последних его письмах нет той 
теплоты, которая была характерна для его писем из Америки. Вернувшись в Англию, 
Голсуорси утвердился в своем решении не видеться с ней. «Я испугалась: он 
постепенно, но решительно изгонял меня из своей жизни».




 Глава 24
 «БЕСКОНЕЧНЫЕ ПУТЕШЕСТВИЯ»


 После возвращения в Англию Голсуорси сразу же отправились в Уингстон и прибыли 
туда 18 мая. Нельзя не отметить разницу в настроении Ады и Джона. Как мы уже 
говорили, для Джона путешествие в Америку было омрачено расставанием с Маргарет 
Моррис, и теперь, вернувшись в свой любимый Девон, он обнаружил, что ему трудно 
сесть за письменный стол. «Ему (Джону. –  К. Д.)  так и не удалось отрешиться, 
как обычно, от всего на свете. Я не знаю, хорошо это или плохо, но я вижу, что 
его работа продвигается очень медленно», – писала Ада Моттрэму и добавляла: «Дж.
 работает усердно, но не очень охотно». О себе же Ада пишет с необычным 
оживлением: «Никогда в жизни я не чувствовала себя так хорошо, как по ту 
сторону огромного океана. Я ощущаю вызывающий прилив сил и желаний... В Америке 
человек оживает. Я съедала огромные бифштексы, пила угольно-черный кофе и 
поглощала мороженое в таких неимоверных количествах, что даже трудно себе 
представить».
 Во время этого недолгого пребывания в Уингстоне (18 мая – 9 июля) Голсуорси 
продолжил работу над центральной частью романа «Темный цветок» – «Лето». 
Возможно, для того, чтобы сделать пребывание Ады в Уингстоне более приятным, он 
купил для нее лошадь – гнедого мерина по кличке Джейн (!); она ездила в 
мексиканском седле, привезенном из Америки, и в костюме для верховой езды, 
который Джон заказал для нее в Санта-Барбаре. Это рискованное предприятие не 
оправдало себя: во время одной прогулки седло соскользнуло, и Ада упала с 
лошади. «Она в страшном шоке», – отмечает Джон в своем дневнике. Его «немного 
развлекали гости», среди которых был писатель и критик Фрэнк Льюкас [84] . 
Голсуорси пишет, что Льюкас был «центром и душой компании».
 Между тем Джон переписывается с Маргарет Моррис по поводу новой постановки 
«Мимолетной грезы», которая, пишет он, «полностью в Вашем распоряжении, 
особенно дневные спектакли». Тем не менее он сам финансировал постановку, а 
также давал советы по части музыкального оформления. Эта работа возродила 
надежды Маргарет вновь увидеться с Джоном, однако он проявил в этом вопросе 
железную волю. «Мы заплатили за покой дорогой ценой», – пишет он Маргарет, а в 
следующем письме через пять дней он призывает ее «разрешить мне исчезнуть из 
Вашего поля зрения, а Вам постараться предать меня забвению. Как же Вы 
собираетесь жить дальше, если позволяете своему сердцу так долго переживать 
из-за меня?». И вновь пытается внушить ей мысль о необходимости покоя: «Покой 
не зависит ни от Вас, ни от меня». Напряжение между ними возрастает, когда в 
начале июля супруги Голсуорси возвращаются в Лондон. «Я сделал большую ошибку, 
заехав сюда на несколько дней перед тем, как мы отправились в Тироль. Это лишь 
создает дополнительный повод для беспокойства Вашего и Ады», – писал он 
Маргарет в ответ на ее просьбу помочь ей в работе над пьесой. И далее 
решительно заявляет: «Если Вы чувствуете, что работа над «Мимолетной грезой» 
усиливает в Вас желание увидеться со мной, – лучше бросьте работу над пьесой! Я 
не имею права и не буду подливать масла в огонь горя Ады, как не делал этого 
все эти месяцы».
 Мы не можем не восхищаться той решительностью, с которой Голсуорси запретил 
Маргарет Моррис вновь вторгаться в его жизнь, несмотря на ее мольбы позволить 
ей увидеться с ним. Между тем они продолжали переписку насчет постановки, и 
Маргарет не расставалась с надеждой все же встретиться с ним. Кроме того, она 
чувствовала (и не без оснований), как трудно осуществлять постановку без его 
советов по части освещения и декораций, в которых он так хорошо разбирался. И 
затем, когда постановка, по ее мнению, провалилась, она часть вины возложила на 
него из-за того, что у них не было непосредственных контактов во время работы. 
Но Голсуорси придавал большее значение иным вещам:
 «Вы забыли или никогда не осознавали до конца разницу между главным и 
второстепенным. Дело не в Вас и не во мне, а в той, кого я люблю и ценю больше, 
чем кого-либо; и я все более и более сожалею о том, что заставил ее страдать. Я 
хочу, чтобы Вы поняли, что те страдания и ужас, которые она пережила, никогда 
не исчезнут из ее памяти и достаточно малейшего повода, чтобы они вновь 
возродились. Благоразумие здесь ни при чем – так же, как ни при чем оно в 
вопросах жизни и смерти».
 И вновь после провала ее постановки «Мимолетной грезы» Маргарет почувствовала, 
что, «убив» его пьесу, она «убила» его дитя; она написала Джону, поведав ему о 
своем отчаянии. Должно быть, она спрашивала, почему они не могут встретиться 
тайно. На это он ответил: «Что касается возможности нашей тайной встречи вместо 
обмена письмами – неужели Вы не понимаете, в каком «безупречном» обществе мы 
живем; Вы не осознаете, что скрытная жизнь, какой бы безобидной она ни была, 
отравляет существование».
 Этот невеселый обмен письмами осенью 1912 года дал Голсуорси возможность 
понять, что даже их переписка зашла в тупик. В следующем году его письма 
приходили все реже, они были короче и носили более формальный характер; наконец 
13 августа он прислал ей последний чек на аренду студии, сопровождаемый до 
обидного короткой запиской, в которой он просил не отвечать ему. История с 
Маргарет Моррис, по крайней мере внешне, закончилась.
 Летом 1912 года, работая над своим новым романом «Темный цветок», Голсуорси 
составлял также сборник очерков и эссе, написанных за последние годы, которые 
должны были войти в книгу «Гостиница успокоения» – сборник «очерков о природе и 
о жизни, повествующих о безмятежных и в то же время суровых их сторонах». Книга 
была издана «Хайнеманом» в октябре 1912 года. В нее вошли «Воспоминание», 
статья «О цензуре», написанная в 1909 году, когда Голсуорси активно участвовал 
в кампании борьбы против театральной цензуры. Но самый большой интерес 
представлял последний очерк, под названием «Туманные мысли об искусстве». В нем 
нашла наиболее полное отражение философия восприятия мира Голсуорси того 
периода. В ней все еще проявлялся оптимизм автора в отношении человека и 
цивилизации, которые, по его мнению, идут по пути прогресса, оптимизм, который 
постепенно угас, сначала из-за его собственных неудач, из-за его предательства 
Ады и своих идеалов, а после 1914 года – из-за невиданных дотоле ужасов и 
разрушения, которые принесла человечеству война.
 Очерк был написан в 1911 году в Уингстоне, и прелести Манатона нашли в нем 
свое отражение. Это было неизбежно. Красота природы и ее неразгаданность легли 
в основу философии Голсуорси: «Но изредка на тех же деревьях на фоне того же 
неба мне видится весь жар и страстность, какую Тициан вложил в свои языческие 
картины. Я прозреваю таинственный смысл, таинственную связь между этим небом, 
этими соснами с их узловатыми красными стволами и жизнью, какой я ее знаю».
 «Мне представляется, что историки, оглядываясь на нас из далекого будущего, 
назовут наш век Третьим возрождением... теперь ортодоксальная религия, 
оплодотворенная Наукой, порождает новую, более глубокую концепцию жизни – 
стремление к совершенству не в надежде на награду, не из страха наказания, а 
ради самого совершенства. Медленно, у нас под ногами, ниже уровня нашего 
сознания складывается эта философия, а ведь именно в периоды новых философий и 
должно процветать искусство, которое по самой сути своей всегда есть открытие 
нового.
 Новая философия – полнокровное искусство! Разве признаки его не налицо? В 
музыке, скульптуре, живописи, в прозе и в драматургии...
 А как она возникла, эта медленно набирающая силу вера в совершенство ради 
совершенства? Наверное, так: в один прекрасный день западный мир проснулся и 
обнаружил, что он уже не верит единодушно и безоговорочно в загробную жизнь 
индивидуального сознания. Он почувствовал: я могу сказать только «может быть»: 
может быть, смерть – это конец человека, а может быть, смерть – ничто. Стоило 
ему усомниться, и он стал себя спрашивать: «А хочу ли я жить дальше?» И, 
обнаружив, что хочет этого ничуть не меньше, чем раньше, он задал себе вопрос: 
а почему это так? Постепенно он понял, что в нем живет страстное желание 
совершенствоваться – в этой ли жизни или в загробной, если она существует; 
совершенствоваться потому, что совершенство – желанная цель, высокий, 
вожделенный идеал, мечта, заключенная во вселенной, главный двигатель всего 
сущего. И он стал понимать, что в космическом плане это совершенство – не что 
иное, как совершенный покой и гармония, а в плане человеческих отношений – не 
что иное, как совершенная любовь и справедливость».
 Я сочла нужным привести столь обширную цитату, так как в ней достаточно полно 
проявляется оптимизм Голсуорси – писателя и человека, вера в то, что мир 
постепенно движется вперед, к прекрасному состоянию, именуемому «Совершенством».
 Это также дает возможность осознать, сколь разрушительное воздействие оказали 
на него два бедствия – и личное, и общечеловеческое, обрушившиеся одно за 
другим, которые превратили его к 1918 году – году окончания войны – в 
разочарованного и весьма пессимистически настроенного человека.
 Америка восстановила отношения между Джоном и Адой, но не смогла полностью 
залечить их раны. Возвращение в Англию и особенно приезд в Лондон вновь 
обострили ситуацию. Голсуорси писал Маргарет Моррис, что Ада нездорова, она 
простудилась, болеет невралгией и ревматизмом. «Как только мы сможем, мы сразу 
же уедем (за границу. –  К. Д.) ». Это сообщение относится к 7 июля, но 11 июля 
они обедали с Колефаксами, затем плавали «наперегонки на яликах из Рединга»; а 
12 июля вместе с Рудольфом Саутером отправились на традиционный ежегодный 
крикетный матч между Итоном и Хэрроу на стадионе Лордз, игравший в жизни 
Голсуорси столь важную роль: «Команда Хэрроу оказывала мужественное 
сопротивление, однако в конце концов оно было сломлено. Когда же они наконец 
победят?» Все это свидетельствует о том, что Ада, вероятно, была не столь уж 
серьезно больна.
 Они отправились в Тироль 15 июля и поехали сразу в свое излюбленное место – 
Кортину, где убедились в том, что их «любимый уголок не изменился, лишь погода 
была неблагоприятной». Так же как и работа над «Воспоминанием» и «Летом», 
пребывание в Кортине стало некой связующей нитью с их более счастливым прошлым. 
Здесь к ним приходили давние воспоминания и возникали ассоциации с временами их 
большого счастья; по этим местам они бродили, будучи любовниками, когда 
приехали сюда в первый год своего освобождения после смерти отца Джона, в 
ожидании развода Ады. Могли ли они теперь вернуть хотя бы частицу своего 
прошлого?
 Очевидно, из-за плохой погоды Голсуорси имел возможность работать достаточно 
ритмично, следуя распорядку дня, которого он придерживался в Уингстоне: по 
утрам писал, между чаем и ужином просматривал написанное. Он дописал, перечитал 
и доработал «Лето» – среднюю часть «Темного цветка» – и написал первые две 
главы «Весны»; он исправил гранки «Гостиницы успокоения»; он также работал над 
пьесой «Патриот» (которая затем получила название «Толпа»).
 Последний день их пребывания в Кортине совпал с его днем рождения: «Мне 45 лет.
 Будь они прокляты!» – написал он в своем дневнике 14 августа. Но его очень 
утешала мысль, что, несмотря на возраст, они с Адой «все такие же хорошие 
ходоки, как и прежде».
 6 сентября они наконец вернулись в Уингстон, и Голсуорси вновь смог приняться 
за работу над «Темным цветком». К середине октября он завершил вчерне «Весну» – 
«за шесть недель было написано тридцать шесть тысяч слов». Иногда у Голсуорси 
проявлялся почти математический подход к литературе – то он тщательно 
подсчитывал количество написанных слов, то, во время войны, высчитывал до 
мелочей сумму, заработанную каждым его произведением.
 Прошел год с момента разрыва отношений между Голсуорси и Маргарет Моррис, и 
лишь незначительную часть этого времени Ада и Джон провели в Англии, в Лондоне 
же они были совсем немного – всего несколько недель. Дом на Аддисон-роуд, где 
они когда-то были так счастливы, теперь вызывал дурные воспоминания: смерть 
спаниеля Криса; здесь часто бывала Маргарет в ранний период ее дружбы с 
супругами Голсуорси. Поэтому неудивительно, что как только в начале ноября они 
вернулись в Лондон, то сразу же начались поиски нового жилья. Они осмотрели две 
квартиры – одну в Темпле, другую в доме 1-а по Адельфи-террас, которая им 
подошла. В этом же доме жил и Дж. М. Барри.
 Еще когда они были в Кортине, Голсуорси получил письмо от Ральфа Моттрэма, 
предлагавшего написать его биографию. Голсуорси дал согласие, но выдвинул 
условие, что в ней не должно быть подробностей его личной жизни, а лишь 
характеристика его творчества. Основным источником информации Моттрэма стала 
Ада, с которой они были так хорошо знакомы: «Я его секретарь и страж», – писала 
она Моттрэму. Книга так и не была опубликована [85] , но некоторая информация, 
полученная Моттрэмом из писем Ады, по-новому освещает жизнь Голсуорси в тот 
период, и особенно его отношение к критике, с которой он столкнулся:
 «Что касается общественной жизни, невозможно и на секунду представить себе, 
чтобы Дж. Г. оставался в стороне от нее. Это правда, что он решил не вступать 
ни в какие партии, общества, союзы и т. д. и всегда отстаивал свою 
независимость... Ну так что же? Критики окрестили его борцом, они терпеть не 
могут, когда он пишет стихи, «Мимолетную грезу», «Гостиницу успокоения» – то 
есть любое произведение, большое или маленькое, темой которого является 
«красота». Они сразу начинают опасаться, что он сложил оружие».
 В этом заключались трудности Голсуорси: он хотел быть творцом и в то же время 
не мог не откликнуться на то, что затронуло его душу. Даже в его прозе есть 
некая назидательность, на что указал Конрад, когда Голсуорси отправил ему для 
чтения рассказ «Соломенная корзинка». «Во всем, что Вы пишете, я ощущаю 
присутствие того озера, зажечь которое спустился ангел. Это начинает меня 
беспокоить».
 А теперь ему предложили обследовать бойни – задание, которое, при его любви к 
животным, должно было вызвать у него особое отвращение и в то же время чувство 
огромного сострадания. Голсуорси отдался этому со свойственной ему 
обстоятельностью, ни разу не дрогнув при виде всех открывшихся ему ужасов, но 
пребывал в состоянии огромного напряжения. «Только что занялся бойнями, и это 
захватило все мои мысли, – пишет он Маргарет Моррис. – Во вторник посетил 
скотобойню в Ислингтоне – это отвратительное зрелище. Я никогда не сознавал до 
конца, насколько это отвратительно».
 Его отчет о проделанной работе, напечатанный сначала в «Дейли Мейл», а затем 
вошедший в сборник «Связка», свидетельствует о том, что им было проведено 
исследование, очень похожее на изучение тюрем несколько лет ранее. Как обычно, 
он начал обследование с математических подсчетов: ежегодно забивается 1 850 000 
голов крупного рогатого скота, 8 500 000 баранов и 3 200 000 свиней. Он 
допускает, что в его расчетах может быть ошибка до миллиона единиц; тем не 
менее они красноречиво указывают на то, какое огромное количество животных 
забивается для употребления в пищу, но до сих пор не существует законов о том, 
чтобы это делалось более гуманно. Это задание, малоприятное для каждого, для 
человека чувствительного было почти невыносимым, но он исследовал все до конца, 
а затем не пожалел времени и сил, чтобы собранные им факты стали достоянием 
широкой общественности. Как писал он своему старому другу Дж. В. Хиллсу: «Мне 
хочется, чтобы был принят простой краткий закон, включивший в себя предложения, 
изложенные в статьях, который заставил бы местные власти строить 
государственные бойни, и там, где они появятся, закрыть частные».
 Статьи Голсуорси привлекли внимание общественности к этой проблеме, однако 
проделанная им работа не привела ни к каким законодательным акциям. У Голсуорси 
же эта деятельность отняла много времени и энергии. Ему вообще с каждым годом 
становилось все труднее сосредоточиться на своих литературных занятиях. И Ада 
ничего не хотела (или не могла) сделать, чтобы оградить его от посторонних дел. 
12 ноября она пишет Моттрэму; «После появления в свет брошюрки с текстом «О 
любви к животным» (написанной в Америке для «Дейли Мейл») он постоянно работает 
в нескольких направлениях, идя навстречу постоянным просьбам редакторов газет и 
журналов... Не проходит и недели, чтобы у него не спросили мнение по 
какому-нибудь вопросу, а уж интервью, статьи, речи, заседания в президиумах и 
прочее – каждые несколько дней!»
 Постановки его пьес также отнимали много времени: 23 ноября в Кингсуэй-тиэтр 
наконец-то состоялась премьера «Старшего сына», и в тот же день Голсуорси 
побывал в Оксфорде на репетиции новой постановки «Простака». Аде такая 
насыщенная событиями жизнь доставляла истинное удовольствие, но сам Голсуорси, 
похоже, начинал ощущать усталость и разрушительное действие этой суеты. «Я 
ужасно огорчена, что не смогла сегодня вечером вновь сходить на «Старшего сына»,
 но он очень устал, бедняжка...» Как Голсуорси и опасался, пьеса страдала от 
сходства с пьесой Стенли Хьютона «Хиндл просыпается» [86] . Рецензии, по словам 
Ады, были «очень пестрыми», но почти все они отмечали ведущую серьезную 
тональность пьесы: «В ней ощутима авторская индивидуальность... Наиболее ярко 
выражена она, пожалуй, в постоянных грустных нотках...» («Таймс» от 25 ноября 
1912 года). Другие, менее доброжелательные газеты считали пьесу «слишком 
угрюмой, мрачной и неромантичной» для восприятия рядового зрителя («Стандард»). 
«Неплохой успех у знатоков и обычный коммерческий провал», – подводит итоги Ада 
в своей записной книжке.
 Декабрь у Голсуорси, как обычно, прошел в разъездах. 5 декабря они отправились 
в Бристоль: «Завтра вечером он читает лекцию. А я на следующий день выступаю со 
своими глупыми песенками». (Некоторые из этих «глупых песенок» были написаны во 
время поездки в Америку: «Семнадцать стихотворений Джека я переложила на музыку.
 Девять из них я сделала в Америке». Все они были опубликованы в Соединенных 
Штатах, но так и не нашли своего издателя в Англии.) 20 декабря они вновь 
уехали из Англии, на сей раз в Париж, где в «Мезон-Гарнье» собирались 
отпраздновать Рождество. Это Рождество можно было назвать как угодно, но только 
не тихим: всю ночь они пробыли на рождественском балу у художников, а на 
следующий вечер ужинали с Арнольдом Беннеттом и его супругой. «Беннетт – 
человек очень милый, наивно радуется своей возрастающей популярности. Миссис 
Беннетт очень невыразительна, до такой степени она француженка», – 
снисходительно комментирует Ада в своем дневнике.
 Можно лишь посочувствовать Голсуорси, который, подводя итоги прошедшему году, 
записал: «Этот год отличался бесконечными путешествиями». Год был действительно 
утомительным во всех отношениях.




 Глава 25
 ПРИЗНАНИЕ


 Первые дни нового, 1913 года застали супругов Голсуорси в Муллье близ Арешона, 
куда они отправились из Парижа сразу же после Рождества. Ада писала, что 
юго-западный, баскский уголок Франции «настолько нас устраивал, что мы редко 
выбирались оттуда». Во время первой недели пребывания в Муллье Ада заболела 
гриппом, но в целом и городок, и их гостиница так им понравились, что они 
задержались там на целых десять недель: «Никогда раньше ни в одной гостинице мы 
не жили подряд десять недель – настолько нам здесь было уютно», – написал 
Голсуорси в своем дневнике перед их отъездом.
 Их отдых удался отчасти благодаря тому, что рядом с ними постоянно находились 
их друзья – Андре Шеврийон с супругой, которые жили, по существу, у них. 
Шеврийон помогал своей племяннице переводить на французский язык «Собственника»,
 и эта работа вызывала естественный интерес у Ады и Джона. Супружеские пары 
часто встречались, и Шеврийон читал им вслух отрывки из нового перевода. 
Однажды Шеврийоны приготовили для Голсуорси «в точности обед Сомса из 
«Собственника»». Но и в отсутствие друзей этот край очень нравился обоим 
Голсуорси:
 «Из окон нашей маленькой гостиной открывался типично японский пейзаж: 
крошечные приземистые сосны с разветвленными корнями в песчаной почве, позади 
них голубая вода, кроншнепы, летающие стаями, похожими на иероглифы. Огромный 
лес, протянувшийся по всему побережью, был чудесным местом для верховых 
прогулок; на наших маленьких лошадках Буяне и Юпитере (a froid caract?re [87] ) 
мы проехали много миль песчаными тропами между деревьями. Но самым 
привлекательным для нас было общество наших друзей – супругов Шеврийон, живших 
на вилле в Арешоне, с которыми мы вместе питались и много разговаривали. В 
гостинице мы общались с очень приятным семейством хозяина гостиницы Фурнье, с 
месье и мадам Ролан-Пусслен, а также с мадам Верд де Лиль, обладавшей очень 
мелодичным голосом. Неподалеку от нас находилась вилла д'Аннунцио, но, хотя мы 
часто видели, как он катается на велосипеде в сопровождении своих борзых, мы 
избегали знакомства с ним».
 Голсуорси вновь приступил к работе над очень болезненно воспринимаемым и им, и 
Адой произведением – третьей частью романа «Темный цветок» – «Осенью», в 
которой речь шла о его любви к Маргарет Моррис. Должно быть, это требовало 
большой выдержки со стороны Ады, которая перепечатывала рукопись и которой, 
несомненно, муж ежедневно читал вслух написанное. 22 января Джон пишет в 
дневнике: «Работа над «Осенью» подходит к концу», и на следующий день 
торжествующе: «Кончено». Но 20 января Ада «плохо себя чувствовала» и провела 
ужасную ночь; связь между этими двумя событиями очевидна.
 Но в целом этот отдых был удачным для них обоих. Они гуляли и катались верхом 
в дюнах – «эта спокойная езда доставляла нам большое удовольствие». Однажды 
Юпитер, лошадь Ады, сбросил ее, но она отделалась легким испугом. В другой раз 
они отправились в Арешон и столкнулись с «самым ужасным обращением с лошадью, 
какое только можно представить. Никогда в жизни не видел таких издевательств. Я 
велел нашему конюху Бронстету купить для меня эту лошадь, чтобы прекратить 
мучения...» К несчастью, вмешательство супругов Голсуорси оказалось 
бесполезным; хозяин лошади, должно быть, раздраженный им, отказался продать 
животное. Они провели во Франции в общей сложности три месяца, закончили свое 
путешествие в Париже, где пробыли несколько дней и впервые посетили «Мулен-Руж».
 Он «не произвел большого впечатления. Порок – отвратительное занятие».
 Вернувшись в Англию, они занялись переездом с Аддисон-роуд на Адельфи-террас, 
1-а, в квартиру, которую они сняли в ноябре. После печальных событий зимы 1911 
года образ жизни четы Голсуорси несколько изменился: они больше времени, чем 
прежде, проводили за границей; путешествия доставляли Аде огромное 
удовольствие; здоровье ее улучшилось, и она наслаждалась знакомством с новыми 
местами и новыми людьми. Новая квартира не только спасала их от болезненных 
воспоминаний, но и больше подходила к тому образу жизни, который они сами для 
себя определили: проводить в Лондоне и Девоне лишь очень короткие промежутки 
времени. Ада отмечала в своем дневнике: «У нас появилось ощущение, что мы 
тратили слишком много денег на дом, где живем так мало, и мы вынуждены были 
переехать в квартиру на верхнем этаже на Адельфи-террас, 1-а. Это немного 
грустно после восьми лет жизни в нашем доме, но теперь, когда Криса уже нет с 
нами, ни дом, ни сад не будут прекрасными». Окончательный переезд состоялся 22 
июля, несколько самых хлопотных дней они прожили в гостинице «Сэсл». «Грустно 
уезжать из нашего милого старого дома. Каждый раз, когда бывает время подумать 
об этом, охватывает тоска; но после смерти Криса дом лишился своей души», – 
писал Джон в дневнике. Крис стал символом их былого счастья; в будущем у них 
будет чувство довольства жизнью, однако беззаботной радости прежних дней им уже 
не дано было вернуть никогда.
 И помимо их переезда, лето 1913 года было для Голсуорси достаточно сумбурным; 
после столь долгого отсутствия накопилось множество неотложных дел, нужно было 
повидаться со многими друзьями, провести деловые встречи. «Пробиваюсь сквозь 
груды бумаг и писем». Несколько дней были отданы визитам к друзьям – 
Грэнвиллу-Баркеру и Конраду. «Конрад выглядит очень уставшим», – отмечает 
Голсуорси, а через несколько дней добавляет: «Он хочет, чтобы я стал его 
душеприказчиком. Он не шутит». Последние десять лет своей жизни Конрад почти 
постоянно страдал от плохого самочувствия и депрессии.
 Голсуорси пробыли в Лондоне до премьеры «Схватки», состоявшейся 3 мая, и на 
следующий день отправились в Уингстон. Еще в Лондоне Голсуорси перечитал 
«Собственника»: «Могу только надеяться, что моя следующая книга будет не хуже».
 У него уже был готов замысел его «следующей книги» – «Фрилендов», и, как 
только они прибыли в Уингстон, Голсуорси принялся писать новый роман, сделав об 
этом запись в дневнике. Но стояло лето со множеством его соблазнов, и работа 
продвигалась весьма медленно. Между тем они с Адой совершили поездку в Малверн, 
где родилась мать Голсуорси, и исследовали родословную семьи, которая легла в 
основу романа – ведь нет сомнения, что под именем Фриленды скрываются Бартлеты 
– предки Голсуорси по материнской линии: «ездили на машине в Кастл-Мортон, где 
жили предки матери с четырнадцатого века до 1750 года...» Несмотря на активную 
светскую жизнь, которую вели они с Адой, Голсуорси окончательно доработал пьесы 
«Беглая» и «Толпа» (первоначально озаглавленную «Патриот»), подготовив их к 
постановке, и роман «Темный цветок» – для издания. Пьеса «Толпа» была «с 
энтузиазмом» принята Лоренсом Ирвингом [88]  (позже от нее отказались), а 
«Беглая» была принята к постановке той же осенью в Корт-тиэтр. Три названные 
работы в течение последних двух лет находились на разных стадиях написания и 
окончательной обработки и являлись ярким доказательством того, сколь тягостным 
был для него процесс творчества в тот период. Голсуорси не хватало времени и 
уверенности в своих силах, чтобы довести до конца начатую работу, он постоянно 
перескакивал с одного произведения на другое, затем возвращался к ранее начатой 
работе и, решив, что она его не удовлетворяет, приступал к более тщательной 
переработке, почти никогда не отказываясь от начатого совсем. Процесс создания 
пьесы «Беглая» – еще одного произведения, посвященного проблемам несчастливой 
семейной жизни, – является наглядным примером того, как он работал. Впервые она 
упоминается в январе 1911 года: «Вчерне закончил работу над пьесой. Начал ее в 
декабре. Задумана она была как сатирическая комедия, получилась же драма. Это 
на меня похоже. Работая над единственной глубоко содержательной сценой, все 
остальное я подчиняю ей, пока не закончу работу. Комедия, требующая стольких 
банальных ходов, дается мне с трудом. Эта же пьеса по своей основной идее не 
может быть комедией, даже комедией сатирической». Он отмечает в своем дневнике, 
что работал над произведением весной 1911 года, затем вернулся к ней в октябре 
того же года. Подводя итоги 1912 года, он пишет, что «проделана большая работа 
над пьесами «Беглая» и «Патриот»» – хотя следующее упоминание о них встречается 
лишь в мае, когда Голсуорси на борту лайнера «Балтика» возвращались из Америки. 
Именно весной 1912 года он преодолел основные трудности в работе над пьесой и 
23 мая записал, что закончил новый ее вариант. Похоже, что наконец-то он был 
удовлетворен, потому что впоследствии произведение упоминается им всего раз в 
конце июля, когда писатель читал «Беглую» гофмейстеру [89] . 16 сентября 
состоялась премьера в Корт-тиэтр. «Все прошло неплохо, прием довольно теплый».
 Читая пьесу спустя шестьдесят с лишним лет после того, как она была написана, 
не можешь сразу понять, почему эта пьеса, написанная на хорошо разработанную 
Голсуорси в других произведениях тему, казалась ее автору столь противоречивой 
и вызывала у него такие трудности в работе. Клер Дедмонд, героиня пьесы, будучи 
замужем за человеком, вызывающим у нее физическое отвращение, кончает жизнь 
самоубийством. Джеральд дю Морье [90] , первым прочитавший пьесу в связи с 
предполагаемой постановкой в Уиндхемз-тиэтр, писал: «Она меня расстроила, 
разозлила, и я пришел к выводу, что не понимаю ее... Она мне решительно не 
нравится...» Когда в сентябре пьеса была поставлена в Корт-тиэтр, критики тоже 
сочли ее мрачной, а рецензенты газет «Дейли Кроникл» и «Дейли Ньюс» сетовали на 
отсутствие в ней юмора.
 «Вещь была принята и хорошо, и плохо – скорее плохо, и это означает конец моим 
иллюзиям; конец собственному взгляду на мир; и во рту какой-то привкус пепла...
» Независимо от общественного мнения Голсуорси все больше сам ощущал 
неудовлетворенность этой своей работой; он отдавал всему, чем занимался, так 
много времени и сил, и все же конечный результат был очень далек от желаемого. 
Но над ним уже довлели другие обстоятельства, отнимавшие у него время и 
отрывавшие от творчества: в августе в Ливерпуле он репетировал «Старшего сына», 
в ноябре в Манчестере Эсм Перси собирался поставить «Джой», в декабре 
Грэнвилл-Баркер должен был возобновить постановку «Серебряной коробки» в 
Сент-Джеймс-тиэтр, и, наконец, за границей – в Вене – работали над постановкой 
«Правосудия» и «Схватки».
 Для драматурга тех времен это был фантастический успех, но для Голсуорси это 
означало еще и бесконечные поездки и полный отрыв от творческой работы. 1913 
год был для него особенно малопродуктивным. В Уингстоне они с Адой пробыли тем 
летом всего несколько недель; он начал работу над романом «Фриленды», но вскоре 
бросил его и обратился к менее объемным произведениям – рассказу «Стоик» и 
сборнику рассказов «Маленький человек», который сам он считал своей «прихотью». 
Писатель перечитал ранние романы «Братство» и «Собственник», словно ища в былых 
успехах утешения и поддержки.
 Поездки за границу в том году нанесли работе Голсуорси еще больший ущерб, чем 
обычно, – начались они с трехмесячного пребывания в начале года во Франции. В 
конце июля, в первый день их проживания в новой квартире, они вдруг приняли 
решение присоединиться к Лилиан и Георгу, собиравшимся в Швейцарию, и через два 
дня – 29 июля – отправились в путешествие. Они могли позволить себе этот отдых 
до начала работы над постановкой «Беглой». Голсуорси, впервые увидевший 
Маттерхорн, нашел ее «очень красивой, самой живой из всех гор, которые я 
когда-либо видел... Было истинным наслаждением созерцать ее... и думать, что, 
когда мы, и эти крошечные рыбки, и все в этом мире исчезнет, а земля станет 
холодной, как луна, она все еще будет стоять здесь, выказывая свое 
пренебрежение к небесам». Но в целом Швейцария их очень разочаровала, о чем Ада 
недвусмысленно сообщает в своем письме Ральфу Моттрэму: «Я эту Швейцарию просто 
ненавижу, и мы решили никогда больше не приезжать сюда – разве что по пути 
куда-нибудь еще. Занятая только выкачиванием денег, обработанная до малейшего 
клочка земли, она начисто лишена свежести и очарования и вообще всего, что 
следовало бы иметь. Ее костяк – железная дорога, ее туловище – зубчатое колесо».

 В конце года в октябре они отправились в Вену, чтобы присутствовать на 
постановке «Схватки» и «Правосудия». «Пьесы в Вене принимали очень тепло, так 
же тепло принимали и меня», – писал Голсуорси Дороти Истон. Пьеса имела 
несомненный успех – «занавес поднимали семнадцать раз (и, к сожалению, меня все 
время вытаскивали на сцену) «, – хотя Ада сочла «манеру игры не столь 
совершенной, как у нас на родине, – ни такой естественной, ни столь тонкой».
 Из Вены они направились во Франкфурт и Висбаден, «где Дж. принимал ванны и 
прошел курс массажа плеча, поврежденного в июне, когда его ударили тяжелые 
ворота, которые он неловко толкнул хлыстом для верховой езды». Но ни это 
лечение, ни услуги костоправа в Англии так и не исцелили до конца больное плечо,
 продолжавшее причинять Голсуорси страдание, и это стало одной из причин, 
почему он был признан негодным к военной службе.
 Пока они находились в Вене, в Англии 9 октября вышел в свет роман «Темный 
цветок», который, по словам Мэррота, «переполошил весь курятник». Из всего 
этого «переполоха» Голсуорси упоминает единственную весьма враждебную по тону 
рецензию Квиллера-Коуча из «Дейли Мейл», в которой он, как в свое время Шелли, 
обвиняется в защите «свободной любви» и «донжуанства» [91] . Друзья же 
Голсуорси – Гилберт Мюррей, Джон Мейсфилд и Хью Уолпол [92] – нашли книгу 
«великолепным произведением». Кого эта книга действительно беспокоила, так это 
Аду, так как спустя двадцать лет она конфиденциально справлялась у биографа 
своего покойного мужа, можно ли утаить от читателей реальные события, стоявшие 
за финальной сценой «Темного цветка». «Хотя он был так увлечен той женщиной, из 
этого ничего не вышло, но не потому, что он был женат, а потому, что он 
по-настоящему любил женщину, на которой был женат». Такой предстает Ада на 
страницах биографии, написанной Мэрротом.
 В ноябре скончалась мать Ады. С тех пор как Ада вышла замуж за Джона, миссис 
Купер отказалась видеться с дочерью, что, по мнению одного из ее друзей, было 
странно, так как «Ада сделала лишь то, что миссис Купер делала всю свою жизнь». 
«Последние годы она совершенно от меня отдалилась, и, если быть честной до 
конца, я рада, что так получилось», – писала Ада Моттрэму. Она объявила о своем 
решении не присутствовать на похоронах. «Для меня неважно, что будет думать по 
этому поводу свет. Его комментарии и обвинения меня не интересуют». А позднее 
она отказывается взять автомобиль матери: «Я бы предпочла любой другой 
автомобиль в мире, к тому же надеюсь еще какое-то время прожить без подобных 
предметов роскоши».
 Предчувствуя тяжести наступающей зимы, к 17 декабря Голсуорси подготовились к 
длительному путешествию в Египет. На следующее утро они отбыли из Лондона в 
Марсель, решив сделать первую остановку в Порт-Саиде. Начало путешествия было 
не особенно приятным, так как оба они «страдали от насморка и простуды», к тому 
же вокруг «было чересчур шумно». Мало обнадеживающее начало их последней 
предвоенной заграничной поездки.
 «Наш выбор маршрута зимой 1913 – 1914 годов мог показаться странным, так как 
мы не испытывали ни малейшего желания знакомиться с достопримечательностями 
Египта. Но мы ощущали настоятельную необходимость в тепле и солнечном свете и 
решили, что этот климат подходит нам больше всего. По этим причинам мы и 
поселились в помпезной гостинице в Гелиополисе, залитой солнцем с раннего утра 
до позднего вечера».
 Так Ада начинает главу в своей книге «Через горы и дальше», посвященную 
Северной Африке. Хотя Голсуорси и питали неприязнь к «осмотру 
достопримечательностей», но, путешествуя так много, они не могли полностью 
избежать этого, и, судя по их письмам, это не было им так уж неприятно. Они 
путешествовали таким образом, чтобы обеспечить себе определенное уединение, 
останавливаясь в лучших гостиницах или даже снимая отдельные виллы, и этим 
выделялись из основного потока туристов – хотя разве можно сравнить масштабы 
туризма в 1913 году с тем, что происходит во второй половине нашего столетия? 
Но они стремились к уединению, избранному кругу знакомых, небольшой толике 
светской жизни ради удовольствия Ады: в последние годы их совместной жизни они 
всегда брали с собой в поездки племянника Голсуорси Рудольфа Саутера и его жену 
Ви. В этом же путешествии еще в Марселе им посчастливилось встретить X. В. 
Массингэма с супругой, и большую часть поездки по Египту обе пары провели 
вместе. «Трудно пожелать лучшего спутника», – писала Ада о X. В. Массингэме, 
редакторе «Нейшн».
 Первые две недели они прожили в гостинице в Гелиополисе, где окончательно 
«пришли в себя» после «ужасного состояния», в котором они отправились в 
путешествие. Они осмотрели Каир и познакомились с местным обществом: обедали у 
лорда Китченера [93] , который показался Голсуорси «напыщенным деспотом», хотя, 
«несмотря на свою репутацию, был очень любезен с Адой». В другой раз они 
присутствовали на «обеде в национальном стиле с очень важным и богатым арабским 
шейхом». Плюс ко всему, «Ада и миссис Массингэм впервые увидели гарем»! 
Голсуорси находил время писать и начал работу над новой пьесой – «Полная луна», 
которая со временем превратилась в «Каплю любви».
 5 января они отправились из Каира в Луксор и неделю осматривали город; «это 
было самое счастливое время в Египте, если не считать поездки по пустыне». Они 
видели гробницу фараонов, которую Джон назвал «далекой и прекрасной, но 
подвергающей душу человека испытанию». В конце месяца они вернулись в Каир и 
стали готовиться к путешествию по пустыне. В группу входили «Ада, супруги 
Массингэм, повар-египтянин и еще двенадцать арабов». Эта экспедиция запечатлена 
на очень любопытной фотографии: в центре на верблюдах сидят оба Голсуорси (Ада 
очень привязалась к своей верблюдице по кличке Маргаритка), чета Массингэмов, 
менее величественно восседающая на осликах, – четверо европейцев в окружении 
своей свиты из двенадцати арабов. Но наибольшее изумление вызывает их багаж: 
судя по фотографии, на спины двух верблюдов нагружена даже домашняя мебель – 
стулья, столы, кровати, да еще походная резиновая ванна – Ада кормила из нее 
свою верблюдицу.
 Итак, экспедиция в пустыню была хорошо экипирована, и в ней был заведен свой 
распорядок дня: «В путь мы отправлялись в десять утра, ехали до половины 
второго, затем обедали, в основном яйцами, и продолжали путь до половины пятого.
 Потом мы разбивали лагерь, пили чай; отдыхали, сидя на стульях и наблюдая 
заход солнца; затем принимали ванну и ужинали. Удивительная жизнь, дающая 
возможность испробовать все, кроме ощущения радости». В письме к Фрэнку Льюкасу 
Голсуорси более философски описывает свое первое впечатление от пустыни во 
время «пробной вылазки» недалеко от Каира.
 «Пустыня – появляется огромная белая луна – под ней низкие деревья, похожие на 
изумленных людей, – легкое, едва уловимое движение – небо бледно-лилового цвета,
 и на нем мерцают несколько звезд – ряд финиковых пальм, пересекающих 
пространство, как караван арабов, – где-то лает одинокая собака – запах 
сжигаемых кукурузных стеблей – одномачтовое арабское судно на реке и темные 
тени членов его команды в золотой воде».
 Во время поездки по пустыне путешественников развлекала юная арабская 
танцовщица. «Любопытно, – отмечает Голсуорси в своем дневнике. – Ее танец – это 
примитивный способ выражения любви ко всем нам, включая женщин». Ада более 
многословна: «Ее манера танца недурна, но ничего особенного, ее акробатические 
трюки куда более поразительны. Поздно вечером она обошла всю публику – всех нас,
 взобравшись сначала на колени к Нему, затем ко мне. Надеюсь, мы вели себя 
должным образом».
 После возвращения в Каир 10 февраля Голсуорси простились с Массингэмами и 
отправились на Сицилию, где провели две недели, работая и осматривая 
достопримечательности Сиракуз и Термини. И, наконец, 28 февраля они начали 
неторопливое путешествие в Англию – через Геную и Париж. Они долго не были на 
родине, и Голсуорси скучал по ней. «Безмерная солнечность этого края (Египта. – 
 К. Д.)  может напугать – за 29 дней ни малейшего признака дождя. Как после 
этого возвращаться в Дартмур? И все же порой я тоскую по дому».
 Это долгое зимнее путешествие происходило в период завершения целого этапа как 
в жизни Джона и Ады, так и множества других европейцев, хотя они об этом и не 
подозревали: мир Форсайтов переживал закат, хотя, по иронии судьбы, это 
вымышленное семейство еще не достигло вершины своей популярности. И все же 
Голсуорси не собирался продлевать жизнь своих героев: роман «Собственник» 
выглядел настолько законченным, что мысль писать продолжение просто не 
приходила Голсуорси в голову. Более того, в 1906 году это была первая книга 
писателя, принесшая ему успех (хотя за ней следовали другие, может быть, даже 
более нашумевшие), в которой он с наибольшей точностью выразил то, что хотел 
сказать во всех своих произведениях. Теперь же, когда были опубликованы четыре 
его больших романа и целый ряд принесших ему славу пьес и небольших 
прозаических произведений, росла неудовлетворенность Голсуорси своей работой и 
достижениями. Казалось, его творческая сила постепенно начинала убывать.




 Глава 26
 НАЧАЛО ВОЙНЫ


 Лето 1914 года было похоже на все предыдущие: Голсуорси метались между 
Лондоном и Уингстоном, в конце марта они побывали в Манчестере, чтобы 
присутствовать там на премьере пьесы «Толпа»; иногда им удавалось побыть в 
более спокойном месте – Литтлхэмптоне. Большую часть времени Голсуорси отдавал 
работе над романом «Фриленды», который он начал в 1913 году, но прервал из-за 
путешествия в Египет. Даже сейчас он работал неравномерно, отвлекался для того, 
чтобы написать какой-нибудь рассказ или статью, а в конце мая вдруг возникла 
идея вообще оставить его: «Я весь переполнен мыслями о новом романе и решил 
отложить «Фрилендов»». Но через несколько дней, когда он просмотрел написанное, 
у него появились новые идеи по поводу этой книги, и он преисполнился решимости 
закончить ее: «Откладывать не буду – напротив!»
 Но лето было полно неожиданностей: манчестерский театр привез свою постановку 
в Лондон и 10 апреля открыл гастроли в Коронет-тиэтр, а в мае в этом же театре 
труппа мисс Хорниман [94] вновь поставила «Правосудие». В конце июня Ада слегла 
в постель с шейной невралгией: «И сразу же дом лишился своей души, я не работаю,
 ухаживаю за больной», – пишет Голсуорси в своем дневнике. За время, прошедшее 
после истории с Маргарет Моррис, Джон стал еще больше зависеть от Ады и был 
совершенно не способен работать без ее постоянной поддержки. В июле Голсуорси 
вместе с племянником Рудольфом совершили очередную ежегодную «вылазку» на 
стадион Лордз. Она принесла ему большое разочарование. «Проиграли! Я бродил по 
стадиону, как привидение. Не буду больше ходить на этот матч».
 Это был последний мирный месяц, и хотя до конца июля Голсуорси ничего не пишет 
в своем дневнике о политике, чувствуется, что он очень обеспокоен и подавлен. 
Он в одиночестве поглощает «злосчастные обеды» в «Савое» и «Пти-Риш» и навещает 
Барри, который лежит дома с высокой температурой. 21 июля он обедал в клубе 
«Сквер» и забыл оплатить счет. Он также занимается решением социальных проблем, 
едет на завод Форда и вместе со священником посещает дома чернорабочих: 
«Ужасное зрелище. Несчастные люди». На следующий день он встречается с Линкером 
и Грэнвиллом Стретфилдом относительно домов в Манатоне, так как у него созрел 
план, к которому он вернулся несколько лет спустя в Бери: построить и сдавать 
по очень низкой цене удобные коттеджи для местных жителей. Но в июле 1914 года 
уже не оставалось времени для осуществления этих филантропических замыслов: в 
конце месяца он уехал в Уингстон работать над романом, а также очерком для «Ле 
Там» «о моем излюбленном уголке Англии, который находится здесь» (очерк так и 
не был опубликован). На следующий день, 29 июля, в дневнике впервые говорится о 
политической ситуации: «Собираются ужасающие тучи войны. Если Европа вмешается 
в австро-сербский конфликт, люди перестанут верить во что бы то ни было».
 День за днем в его дневнике находит отражение возрастающий ужас перед войной, 
которая становится все более неизбежной. Было очевидно, что война станет 
катастрофой для всего мира, а для Голсуорси это еще и личная трагедия. Всю свою 
сознательную жизнь он твердо верил в доброе начало в человеке. Теперь, чувствуя 
приближение войны, он начинает понимать, что добро не является главной силой; 
человеческие знания используют не для созидания, а для разрушения, жить в этом 
мире становится все труднее, он превращается в ад.
  «  Пятница  ,   31 июля.  Все движется к ужасной катастрофе... Внезапность 
этого кошмара отвратительна.
 1  августа...  Все мрачнее и мрачнее. Шанс или ничтожный, или равен нулю.
  2 августа.  Объявлена война Австрии и Германии против Франции и России. 
Слишком страшно, чтобы выразить словами. Война в Европе стала реальностью. Это 
какой-то кошмар. Мы ездили верхом, чтобы хоть как-то отвлечься. Господи, если 
бы я только мог работать!
  3 августа.  Очень тревожный день... Я ненавижу и питаю отвращение к любой 
войне, я ее презираю. А мысль о том, что ежедневно будут совершаться миллионы 
актов насилия и зверства, разрывает мне душу. Я стараюсь не думать о несчастных 
созданиях, которые испытывают и будут испытывать столь страшные страдания, но 
это невозможно. Написал несколько слов о мире, но не буду их никуда посылать. 
Какой толк шептать во время урагана?
  4 августа.  Мы тоже втянуты в войну... Ужас накатывает волнами, и счастье 
покинуло нас. Я не могу сохранять спокойствие и не могу работать. Ада находит 
силы держать себя в руках, благослови ее господь. Англия проявляет меньше 
горячности, чем я ожидал. Очень мало или почти нет пустых угроз, зато всех 
объединяет решимость. Будет странно, если эта война не положит конец 
христианству. Нам необходимо вероучение, основой которого является гуманизм, а 
не разговоры о нем».
 Отзвуки войны очень скоро достигли даже такой крошечной деревни, как Манатон. 
5 августа явился констебль и заявил, что любимую лошадь Голсуорси Пегги 
необходимо отвести в Мортон на «осмотр лошадей», откуда они будут реквизированы 
для нужд армии. К счастью, Пегги сочли негодной. Местные жители призывного 
возраста были мобилизованы, Ада организовала изготовление одежды для фронта. 
«Молодые Эрик и Клиффорд Эндакотты из Уингстона ушли в кавалерию. Эрик – 
первоклассный наездник и стрелок, его брат тоже ничего». «Я наняла самых бедных 
девушек из мастерской моей портнихи для работы с фланелью. Насколько я поняла, 
обычные фланелевые сорочки для фронта необходимее, чем вещи для госпиталей... 
Джек усердно трудится на всех направлениях. Дважды в день, когда приходят 
газеты, он переживает тяжелое потрясение, но он прекрасно организует все 
работы».
 Как обычно, Голсуорси искал утешение в творчестве, и за первые недели войны он 
написал очерк «Размышления о войне». Эти «Первые размышления» в том виде, в 
каком они были опубликованы в 1916 году в сборнике «Связка», представляют собой 
сумбурные, почти бессвязные размышления о войне, и нельзя не укорить 
неразборчивого издателя, выпустившего в свет эти и другие фрагментарные записки.
 Голсуорси, охваченный отчаянием, перескакивает с одной идеи на другую: он ищет 
некоего «козла отпущения» – что-то конкретное, – возможно, вероучение, на 
которое можно возложить вину за катастрофу, ортодоксальное христианство, 
которое, по его убеждению, не должно пережить эту войну – человечество наконец 
должно понять, сколь ничтожны его ценности. Пишет он также и о деспотизме 
правительств Германии, Австрии и России: «теоретически, если уже не фактически, 
они обречены». Затем без видимых причин он вспоминает свои посещения домов 
бедняков в восточной части Лондона: каково придется этим людям в условиях 
войны? И заключает: «Наша нация нуждается только в одном: иметь чистое, 
здоровое, счастливое национальное здание – от подвала до крыши». И так его 
мысль перескакивает от темы к теме, вплоть до заключительного абзаца, в котором 
раскрывается истинная причина всех его печалей: «Это великое поражение всех 
утопистов, мечтателей, поэтов, философов, гуманистов, борцов за мир и 
поклонников искусства – человечество выбросило их со всеми их пожитками, их 
время миновало».
 Это действительно превратилось в проблему. Человек, наделенный воображением и 
чувством сострадания, как Голсуорси, не мог не прийти в отчаяние при мысли о 
неизбежности человеческих мучений, которое усиливалось сознанием собственного 
бессилия сделать что-нибудь, что могло бы противостоять войне. Его одолевали 
сомнения: отважился бы он, будь он моложе и крепче здоровьем, воевать? Запись в 
его дневнике от 15 ноября свидетельствует о том, что он нашел ответ на мучившие 
его вопросы.
 «Угрызения совести, вызванные этой войной, ужасны: страшно заглянуть в 
собственную душу. Я все размышляю о том, в чем состоит мой долг, и прихожу к 
выводу, что, если бы мне пришлось принимать окончательное решение, я бы свой 
долг не исполнил. Вот что получается, когда отдаешь себя женщине полностью: и 
тело, и душу. А. парализует меня и всегда парализовала. Я никогда не смел даже 
подумать о том, чтобы оторваться от нее...
 Я говорю себе: «Если бы я был молодым и неженатым, я бы, конечно, пошел на 
войну! В этом нет сомнений!» Но я очень сомневаюсь, что сделал бы это, если бы 
я был призывного возраста, но женат на А. Я должен был бы идти. К счастью для 
моей совести, я вполне уверен, что после даже недели занятий с оружием мне 
придется носить руку на перевязи. Более того, нет сомнений, что на фронте нет 
ни одного человека с такой близорукостью, как у меня. И все-таки я чувствую 
себя неловко, постоянно неловко, седой, лысеющий, сорокасемилетний – и все же 
чувствую себя неловко. Смешно!»
 Решение своих сомнений Голсуорси видит в том, чтобы работать с удвоенной 
энергией и решимостью. Отныне все деньги, заработанные литературой, он отдает 
на военные нужды; он не без оснований полагает, что таким образом принесет 
больше пользы, чем своим участием в военных действиях.
 Это было довольно сложно: работа никогда не шла у него легко, к тому же он по 
многу раз исправлял и переделывал уже написанное. Но сейчас время его было 
ограничено. Он вновь обратился к написанному на три четверти роману «Фриленды». 
«Прилагаю все усилия, чтобы закончить «Фрилендов». Издательство «Скрибнерз» 
обещало хорошо заплатить за серию романов. Эти деньги от американцев очень 
пригодятся для фонда помощи...» Всегда любивший математическую точность, он 
начинает раскладывать собственную жизнь на столбики цифр: «Отправил 250 фунтов 
в различные военные фонды, общая сумма расходов на сегодняшний день составляет 
теперь 1250 фунтов. 400 фунтов – на полевые госпитали. 300 – пособие бельгийцам.
 250 – сигареты. 200 – принцу Уэльскому. 100 – авторам и актерам. 50 – 
пожертвования мелким комитетам. 50 фунтов – М. Е. Р.. 50 фунтов – в Девон. 25 – 
Королевскому женскому обществу. 25 – беженцам из Бельгии».
 Иное отношение к своей работе показалось бы Голсуорси в то время 
непростительно эгоистичным; похоже, он забыл, что художники – не машины, что 
«форсирование» творчества с целью как можно скорее раздобыть денег неизбежно 
поведет к снижению качества работы. 1 октября он вчерне закончил «Фрилендов». 
«Сосредоточиться на романе с момента начала войны было довольно сложно, но я 
заработал у «Скрибнерз» и за права на публикации в периодике с продолжением 
1500 фунтов, а это мой самый существенный вклад в фонд помощи».
 Опубликованный в августе 1915 года роман «Фриленды» не принес его автору 
большого успеха. К тому же произведение, с его темой феодальных прав 
мелкопоместного дворянства, не совсем отвечало духу времени. Тем не менее роман 
вызвал одобрение друзей Голсуорси. Гилберт Мюррей – благодарный поклонник 
творчества Голсуорси – назвал роман «утешением и радостью». Этот роман 
распродавался хуже всех остальных произведений писателя, а Мэррот сообщает, что 
первое издание и девятнадцать лет спустя все еще не разошлось.
 Эту книгу считают самой «асоциальной» из всех книг Голсуорси. За исключением 
Фрэнсис Фриленд, пожилой леди, матери четырех Фрилендов, прототипом которой 
послужила мать самого Голсуорси, остальные герои романа слишком «типичны», 
чтобы быть убедительными, – и писатель-интеллектуал Феликс, и служащий Джон, и 
промышленный магнат, владелец Мортоновского завода сельскохозяйственных машин 
Стенли, и простой, хороший человек Тод, вместе со своей женой Кэрстин 
посвятивший свою жизнь земле. Роман повествует о том, как младшие члены семьи 
оказывают поддержку мелкому фермеру Бобу Трайсту, которого местные дворяне за 
нарушения норм морали намереваются выселить из его дома: Боб хочет жениться на 
сестре своей больной жены, нарушив таким образом законы церкви.
 Помимо нравственных мучений, вызванных постоянно ухудшавшейся политической 
обстановкой, у Голсуорси появились и семейные проблемы: его 77-летняя мать, 
живущая в Торки, серьезно заболела, и всю зиму Голсуорси провел в поездках 
между Торки и Уингстоном. Эти дежурства у постели больной закончились 6 мая 
1915 года, когда Бланш Голсуорси скончалась. «Дорогая мама покинула нас в 11.45 
утра. Мы с Лили находились возле нее. Последними ее словами, обращенными ко мне,
 были: «А теперь, милый, я немного посплю». Бедняжка! Пусть ее долгий сон будет 
мирным». Два дня спустя она была похоронена рядом с мужем в фамильном склепе в 
Хайгейте [95] . Через несколько лет в рассказе «Грустный ангел» Голсуорси 
изобразил свою мать; судя по этому рассказу, пожилая леди, умершая в Торки, 
стала значительно мягче по сравнению с тем временем, когда она изводила детей 
своей мелочностью и ушла от своего престарелого мужа, обвинив его в неверности.
 Очень плохо обстояли дела у зятя Голсуорси, Георга Саутера, который официально 
был признан принадлежащим к вражеской нации и таким образом подпадал под закон 
об интернировании иностранцев, проживающих в Англии. Несмотря на все усилия 
Голсуорси доказать властям и руководству Министерства внутренних дел, как много 
сделал Георг Саутер для английских художников и признания их за рубежом, и он, 
и позднее его сын Рудольф Саутер во время войны были помещены в лагерь для 
интернированных. Для семьи Саутеров такая несправедливость имела далеко идущие 
последствия: глубоко оскорбленный английским правительством, художник после 
этого не смог больше жить в Англии. Интернирование означало длительную разлуку 
с женой Лилиан, которая, переживая за мужа, подорвала свое здоровье и так и не 
смогла его восстановить в суровых условиях жизни в послевоенной Германии. 
Лилиан не смогла оправиться после разлуки и травмы, нанесенной войной. В 
рассказе «Во всем нужно видеть хорошую сторону», написанном в 1919 году, 
рассказывается история Георга и Лилиан Саутеров – история того, как примерного 
гражданина только за то, что он был немцем, общество избрало своей жертвой, 
заключило в тюрьму, изгнало и перечеркнуло его жизнь – как написал Голсуорси, 
«похоронило под листьями отчаяния».
 Тем временем Голсуорси впервые за долгие годы готовились провести зиму в 
Англии; несмотря на то что Ада «с середины февраля до мая проболела гриппом, 
зиму в Дартмуре она нашла на удивление приятной». «Дартмур выглядит прекраснее, 
чем Вы можете себе представить. Я всегда чувствовала, что зима здесь должна 
быть дивной; теперь я в этом убедилась – здесь такие яркие краски: голубая, 
пурпурная, розовая, коричневая и золотая, – что невозможно постоянно не 
любоваться ими». Они сами часто ездили в Торки, но и у них в эту зиму побывало 
немало гостей, среди них Фрэнк Льюкас с женой, Уильям Арчер, Пинкер, 
литературный агент, и несколько раз гостил племянник Голсуорси Рудольф. 
Присутствие этого юноши, безусловно, оживляло атмосферу в доме – он ежедневно 
ездил с дядей верхом, а по вечерам музицировал с ними. В дневнике отражен 
обычный распорядок дня: «28 января. Роман. Рудо. Обсуждение новостей по вечерам.
 Шутки. Музыка». Голсуорси занимали в Уингстоне столь незначительную часть дома,
 что удивительно, как они там находили еще и место для гостей: в их 
распоряжении было всего три спальни (одна чуть побольше шкафа) и две гостиных 
весьма скромного размера. И, конечно же, столовая, которая одновременно служила 
Голсуорси кабинетом.
 В конце декабря Голсуорси приступил к созданию нового романа, перед этим 
завершив несколько меньших по размеру произведений, в том числе повесть «Первые 
и последние». «Ею я заработаю 300 фунтов для фонда помощи скорее, чем любым 
другим произведением». 2 января 1916 года, закончив роман «Сильнее смерти», 
Голсуорси отмечает, что написал его «за один год и семь дней работы. Это самая 
объемная моя книга – около 120 000 слов». Этот роман по объему больше других 
произведений Голсуорси из-за его отчаянного желания писать несмотря ни на что – 
чтобы заработать денег; он торопливо наносил на бумагу слова, не тратя времени 
на их тщательное обдумывание, словно самым главным было их зафиксировать. «11 
июля. Роман. Прогулка с А. Роман. За 38 дней написал уже 200 страниц. Это с 
момента возвращения в Уингстон 28 мая. Вместе с набросками – 35 000 слов за 44 
дня».
 «Сильнее смерти» – роман очень романтический. Его героиня Джип – внебрачный 
ребенок Чарльза Уинтона; она неудачно выходит замуж за шведа-музыканта, от него 
в конце концов уходит к своему любовнику Брайану Саммерхэю, который трагически 
погибает во время верховой прогулки. Но главным в этом романе для Голсуорси 
являются взаимоотношения дочери и отца; как и взаимоотношения Флер и Сомса в 
поздних романах о Форсайтах, это является главной и «любовной» линией книги. 
Спустя некоторое время, когда Голсуорси писал предисловие к своему 
«манатонскому» изданию, он также отмечал недостатки романа «Сильнее смерти», 
назвав его «самым длинным, самым худшим своим произведением».
 В таком темпе Голсуорси работал весь год. Как писал он Хью Уолполу, литература,
 как и Уингстон, стали его «убежищем». «С начала войны Манатон стал нам очень 
близким. В Лондоне я не могу писать, желания быть где-нибудь еще не испытываю». 
Письма Ады к Ральфу Моттрэму вновь воссоздают яркую картину их повседневной 
жизни в Уингстоне: «Джек трудится в поте лица, зарабатывая деньги, которые он 
тут же отправляет на нужды войны. Слава богу, держится он бодро. Мы ведем более 
чем скромный образ жизни. Начиная с мая и до последнего времени единственное, 
что я купила себе из одежды, это две пары перчаток за 7 шиллингов и пару туфель 
за 15 шиллингов 6 пенсов; но наступившие холода несколько ослабили мою 
решимость экономить на себе. Я думала не покупать себе в этом году ничего 
нового, но теперь не знаю, как быть. Я не чувствую в себе достаточно сил, чтобы 
заниматься общественной работой. Но, конечно, я все время вяжу что-нибудь». И 
спустя три недели: «Дж. Г. работает как негр и ужасно утомлен... Он не дает 
себе даже дня отдыха, считая, что тем самым нарушит свой долг. Мы оба очень 
много трудимся изо всех сил. Я взяла на себя большую часть механической работы, 
чтобы сэкономить ему время».
 Даже постановка пьесы «Капля любви» 25 мая в Кингсуэй-тиэтр не смогла его 
отвлечь. Голсуорси так и не удосужился пойти на премьеру. «Говорят, все прошло 
хорошо, – записывает он в дневнике. – Я там не был. Зато погулял по 
Трафальгарской площади, видел прожекторы, несколько влюбленных парочек и пьяную 
женщину». Его отчужденное отношение к этой постановке выглядит странно, потому 
что Ада пишет в своем дневнике: «Эта пьеса очень нравилась Дж., он чувствовал, 
что в ней больше живых красок и простора, чем в любой другой его пьесе». Тем не 
менее два дня спустя они сходили в театр, и Голсуорси решил, что «постановка 
удалась».
 Но для него было облегчением вернуться в Уингстон и вплоть до июня непрерывно 
работать над романом «Сильнее смерти». Для супругов Голсуорси, привыкших к 
бесконечным поездкам за границу и активной светской жизни в Лондоне, военные 
годы, проведенные в Уингстоне, казались очень спокойными. Долгие часы работы 
перемежались верховыми и пешими прогулками по пустошам, у них было больше 
времени для чтения, Ада взялась переводить несколько рассказов Мопассана. «Мне 
очень нравится переводить», – с энтузиазмом сообщает она Моттрэму. В июне 
Голсуорси перечитал своего любимого Уайта-Мелвилла, «чтобы посмотреть, что же я 
так любил, когда был ребенком. Странное чтение, но что-то в нем есть. Naif [96] 
«.
 В сентябре «ужасные головные боли» заставили Голсуорси дать себе отдых. В 
конце месяца они с Адой уехали из Уингстона в Лондон, где повидались со своими 
друзьями. Измотанные работой, они к тому же почувствовали, что теперь, когда 
Лилиан и Рудольф Саутеры стали их постоянными гостями в Уингстоне, там стало 
слишком шумно и неуютно.
 Они навестили Томаса Гарди [97] в Дорчестере – «он очень хороший, худощавый и 
живой; мы очень его любим», – затем отправились в Тернбридж-Уэлс в гостиницу 
«Спа», где Ада собиралась принимать ванны. Это дало Голсуорси возможность 
проведать Конрада в Кэпел-Хаузе в Этфорде: «нашел всех их в добром здравии, 
много беседовал с милым Конрадом...»
 После короткого пребывания в Лондоне, где они увидели, какой ущерб был нанесен 
городу налетом «цеппелинов», они вернулись в Уингстон, и Джон вновь засел за 
роман «Сильнее смерти». По мере того как война затягивалась, усиливалось 
отчаянье Голсуорси: он не мог ничего делать, только писать, но достаточно ли 
этого? Кроме романа, он написал множество статей для газет и журналов, 
собранных впоследствии в двух книгах – «Связка» и «Еще одна связка». За статьей 
«Первые размышления о войне», появившейся в 1914 году в «Скрибнерз Мэгэзин», 
последовали «Вторые размышления», написанные в следующем, 1915 году для того же 
журнала. К концу года он был истощен и подавлен. «Чувствую себя слабым и 
опустошенным, поэтому решил сделать передышку перед завершением романа». В 
последний день года он пишет: «Несчастливый год, но приходится быть благодарным 
за то, что избежал того, что пришлось вынести другим. Боже мой!»
 Невозможно не заметить трещину, появившуюся в характере Голсуорси: человек и 
творец не являются единым целым, это две различные стороны индивидуальности. 
Человека больше всего тревожили ужасы войны, бесконечные страдания, массовая 
гибель людей. По словам Рудольфа Саутера, годы войны подействовали на Голсуорси 
совершенно губительно, он испытывал невыносимую боль, снять которую можно было 
бы лишь в том случае, если бы он сам участвовал в сражениях. Мы уже 
познакомились с записью в его дневнике от 15 ноября 1914 года, из которой видно,
 как мучили его мысли о том, не уклоняется ли он от исполнения своего долга, 
что ему не хватило мужества уйти на фронт добровольцем. Интересно, что перед 
самым концом войны, 17 июля 1918 года, он все-таки решил пойти добровольцем в 
резервные части, однако в выданной ему справке было сказано, что он «полностью 
непригоден к любому виду военной службы». (Эта справка была тщательно 
скопирована Голсуорси и воспроизведена в книге Мэррота.) Все свои чувства он 
изливал на бумаге в многочисленных статьях о войне – часто повторяющих одно и 
то же и неоригинальных, но всегда пронизанных острой болью их автора. В целом 
Голсуорси написано много такого, что не представляет особой ценности или 
интереса – так мог бы написать любой хороший журналист.
 Итак, Голсуорси-человек уже как бы отмежевался от Голсуорси-писателя. Он 
подсчитывал часы работы и количество слов в быстро растущем романе «Сильнее 
смерти», но ни одно из тревожащих его чувств не нашло отражения в этой книге; 
думая о войне, он создавал банальную любовную историю. Поэтому неудивительно, 
что книга получилась столь неубедительной и в конце концов сам автор счел ее 
неудачной.
 Но гораздо важнее, чем провал одной книги, становилось для Голсуорси 
противоречие между его собственным творчеством и произведениями писателей 
молодого поколения, которые в послевоенные годы создали новый по форме роман – 
таких, как Вирджиния Вулф, Джеймс Джойс и Э. М. Форстер [98] . В то время как в 
романах Голсуорси все меньшее место занимало описание внутренней жизни героев 
(можно сравнить хотя бы «Сильнее смерти» и «Братство»), новых романистов больше 
занимали идеи, чем действия. Голсуорси трудно было понять или одобрить те 
задачи, которые они ставили перед собой, и он относился к их работе более чем 
критически. (Чтобы быть справедливым до конца, необходимо отметить, что они 
недооценивали творчество Голсуорси в еще большей степени, чем он – их; широко 
известны едкие выпады Вирджинии Вулф в адрес Голсуорси, а уж назвать Уэллса, 
Беннетта и Голсуорси «этими тремя материалистами» означало вообще сильно 
погрешить против правды.) Но и в отзывах Голсуорси о своих собратьях по перу, 
по-настоящему вступивших в литературу после войны, к сожалению, проскальзывают 
жесткие нотки: «Простой, но огорчительной истиной стало то, что героями «новой» 
западной литературы становятся суперинтеллектуалы, созданные 
суперинтеллектуалами-писателями для суперинтеллектуалов-читателей. Чувствую, 
что подобная литература есть и будет слишком «тонким блюдом для грубого вкуса» 
большинства читателей».
 В то же время у Голсуорси осталась одна сфера творчества, в которой он мог 
выразить себя как цельную личность, – это была поэзия. Его стихи, особенно 
военных лет, выражали как чувства человека, так и его художническое 
мировосприятие: в них нет раздвоенности. Здесь он оставался полноценным 
мастером слова – и в то же время выражал свою боль. Лучшие его стихотворения по 
жанру и стилю как бы продолжают раннюю поэму «Сон»; в них говорится о его 
собственных взглядах и убеждениях. Хотя по стилю произведения сильно отличаются 
от того, что характерно для современной поэзии, им свойственны проникновенность 
и глубина чувств, определившие их неповторимое своеобразие. Одно из 
стихотворений, написанных во время войны, он назвал «Долина теней»:



   И моему, выходит, кораблю
   Пора из света уплывать в потемки.
   О Боже, об одном тебя молю:
   Пускай войны не ведают потомки.
   Как будто жить я не переставал,
   Я, тот, который воевал так смело,
   В бою «ура» кричал и распевал,
   Когда в висках кровь пела и кипела.
   Пускай войну я унесу с собой
   В разверзшиеся черные глубины,
   Пускай мой вздох последний, как отбой,
   Навеет мир на холмы и долины.



 Или другое:



   Вот войско юности моей,
   Подобно тени,
   Под звездами, во тьме полей
   Идет в забвенье.
   Им не удастся избежать
   Предназначенья,
   И суждено им пасть и спать
   Без пробужденья.



 Голсуорси никогда не был особенно широко известен как поэт, и лишь немногие из 
его стихотворений можно встретить в современных антологиях. Тем не менее он 
очень серьезно относился к данному виду творчества, и с годами поэзия стала для 
него единственным способом выразить себя без самоограничений.




 Глава 27
 ГОСПИТАЛЬ ВО ФРАНЦИИ


 Зима 1915—1916 годов была первой, которую чета Голсуорси полностью провела в 
Уингстоне. Ада стиснула зубы и в начале декабря писала Моттрэму: «Суровая 
судьба распорядилась, чтобы мы остались здесь. Дж. не сможет нормально работать 
в Лондоне; поэтому один дом пустует, и погода совершенно не зимняя, но здесь 
ему хорошо работается, поэтому мы держимся за дом № 2». «Я продолжаю вязать, 
печатать и вообще работать изо всех сил. Единственное что нельзя делать сейчас, 
– это предаваться скорби». Можно пожалеть Аду: ее роль вязальщицы и машинистки 
должна быть очень скучной для человека, который привык к гораздо более 
интересной жизни, которому необходимы постоянные развлечения, перемена мест, 
встречи с новыми людьми.
 Для Джона эти долгие месяцы непрерывной работы были именно тем, о чем он 
всегда мечтал, но, по иронии судьбы, именно сейчас это приносило мало пользы. 2 
января он закончил роман «Сильнее смерти» – «самую длинную мою книгу, если не 
считать «Усадьбы», которую я написал за кратчайший срок». Даже доработка этой 
длинной, довольно бессвязной книги заняла у него меньше времени, чем обычно: к 
24 января она была закончена, и роман отправлен «мисс Паф для перепечатки». 
Затем, по словам Мэррота, «пять дней были посвящены чтению романа вслух его 
жене!». Это трудно себе представить: голос Джона и терпение Ады; увы, это 
пятидневное чтение не привнесло критичности в восприятие произведения: к 
сожалению, роман «Сильнее смерти» был совершенно во вкусе Ады. Как и ее любимый 
«Патриций», это непритязательное романтическое произведение, в котором к тому 
же звучали отголоски ее давней истории с майором Голсуорси.
 Вместе с тем писатель даже в период создания романа отнюдь не питал иллюзий 
относительно его художественной ценности. 22 марта Голсуорси получил от 
редактора журнала «Космополитэн» чек за права на серийное издание с 
благодарностью за «превосходное качество» произведения. «Утешительное известие»,
 – комментирует Голсуорси.
 Закончив роман, Голсуорси переходит к работе над двумя рассказами – «Стоик» и 
«Цвет яблони». Последний – одно из его наиболее удачных поздних произведений, 
написанное с большим чувством воображения и в стиле, напоминающем об атмосфере 
и лирическом настрое одного из первых его рассказов «Человек из Девона». 
Голсуорси соединит эти рассказы в своем сборнике «Караван». «Один из моих 
лучших рассказов», – запишет он в своем дневнике 8 июля 1916 года – в день, 
когда закончил его. Рассказ «Цвет яблони» был навеян могилой Джей – одной из 
достопримечательностей Дартмура, которая и поныне всегда усыпана цветами. 
Легенда о Джей – это история покончившей с собой из-за любви девушки, которую 
запретили хоронить на освященной земле. Стихотворение Голсуорси «Могила в 
торфянике» также посвящено этой теме:



   Меня схоронили здесь... И при свете дня
   Я буду здесь лежать, и при свете звезд.
   Меня схоронили здесь, и не для меня,
   Убитой любовью, – надгробие и погост.
   Меня схоронили здесь... Поросла травой
   Могила на пустоши. Лишь порой в тишине
   Копыта коня простучат над моей головой.
   Я в Судный день не воскресну, но спится спокойно мне.



 Несмотря на решение Голсуорси извлечь из своего творчества максимум денег для 
передачи их на военные нужды, в промежутке между романами «Фриленды», вышедшим 
в августе 1915 года, и «Сильнее смерти», появившимся в августе 1917 года, он не 
создал ни одного крупного произведения. Частично этот факт можно объяснить его 
все возрастающим беспокойством, томящим желанием делать более полезное для нужд 
воюющей страны, чем то, что делал он. Примечательный факт: после окончания 
работы над романом «Сильнее смерти» то чувство срочности, которое заставляло 
его писать страницу за страницей, несколько ослабело. Занятия литературой не 
могли полностью удовлетворить его желания помочь своей стране; это лишало 
Голсуорси покоя.
 1916 год начался необычайно суровой зимой – в феврале «очень долго был густой 
снегопад», и супруги Голсуорси переболели гриппом. Находясь в постели, писатель 
познакомился с «Династами» Гарди и нашел произведение «весьма удачным», прочел 
кое-что из Стивенсона («которого он всегда перечитывал, когда бывал нездоров», 
– комментировала Ада в дневнике со свойственной ей иронией). Затем они 
отправились восстанавливать здоровье в Сент-Ивс и там много времени проводили с 
У. Г. Хадсоном, который очень нравился им обоим. «Мне кажется, он не так сильно 
болен, как полагает. Очень странная личность в наш век машин и дешевых эффектов.
 Как старый больной орел». В мае они посетили Лондон. «Увы! В четверг или в 
пятницу мы должны вернуться в Уингстон, – писала Ада Моттрэму 2 мая. – Все идет 
вкривь и вкось. Наш старый Лондон слишком отвлекает внимание; Дж. не может 
работать и добывать деньги для королевства». Голсуорси вел переговоры об 
издании под несколько неподходящим названием «Связка колосков дикого овса» 
статей и эссе, которые он написал за несколько последних лет. Слова «колоски 
дикого овса» в результате были выброшены, и сборник появился под названием 
«Связка»: «Эта книга – провозглашение гуманности и других ценностей», – писал 
Голсуорси в своем дневнике.
 Как отмечала в одном из своих писем Ада, летом 1916 года «Джеку пришлось много 
ездить», в то время как она стойко, хотя и без особого удовольствия, переносила 
свое заточение в Уингстоне. «Нам пришлось затопить камины – идет затяжной дождь,
 и настроение соответствующее». 14 мая Джон ездил в Ливерпуль смотреть вновь 
поставленную «Серебряную коробку». Должно быть, новые постановки его ранних 
пьес придали Голсуорси уверенности; в начале года в Бостоне была поставлена 
пьеса «Правосудие». «Огромный успех, великолепные отзывы», – гласила телеграмма,
 полученная из Америки. В конце мая писатель поехал в Лидс навестить своего 
зятя Георга Саутера, заключенного в лагерь в Уэйкфилде, в июне несколько дней 
провел с художником Уильямом Ротенстайном [99] и позировал ему для рисунков – 
«последний просто восхитителен».
 Июль в Уингстоне выдался спокойный, Голсуорси целые дни проводил в поле, 
помогая косить сено. Супруги также приглашали к чаю около семидесяти раненых 
солдат. Но время пребывания в Уингстоне истекало, и, похоже, впервые Ада 
пожалела о том, что покидает ферму: «В августе мы, вероятно, будем где-то в 
пустошах Уэльса. Наши родственники (семейство Саутеров) хотят в августе 
вытащить нас отсюда, а у нас не хватает духа сказать им: «Нам все надоело»».
 Вернувшись в Лондон после отдыха в Уэльсе, Голсуорси с нетерпением стал искать 
возможности взяться за какое-нибудь дело, стоящее к войне ближе, нежели 
литература. Первое, что пришло ему в голову, – это отдать старый дом семьи 
Голсуорси на Кембридж-гейт, 8, в распоряжение Красного Креста под клуб раненых 
солдат и передать в фонд этого клуба четыреста фунтов стерлингов. В 
Штаб-квартире Красного Креста он встретил Дороти Олхасен, которая предложила им 
с Адой поехать во Францию работать в ее госпитале для выздоравливающих солдат в 
Ди возле Валенции: Джону – массажистом, Аде – кастеляншей. На первый взгляд это 
была несколько странная мысль, к тому же предполагался перерыв в работе Джона 
по меньшей мере на три месяца. Но Джон мгновенно загорелся этой идеей, и два 
дня спустя, 11 сентября, миссис Олхасен пришла к Голсуорси на чай, чтобы 
обсудить детали предстоящей работы. Вскоре после этого Голсуорси начинает брать 
уроки шведского массажа. Ада, как обычно, подробно описывает их деятельность в 
письмах к Ральфу Моттрэму: «...готовясь к нашей «вылазке» во Францию, он быстро 
становится хорошим массажистом. В начале ноября мы отправимся в небольшой 
госпиталь под Валенцией, где он будет массировать французских солдат, больных 
ревматизмом и невралгиями, а я – заниматься их одеждой и бельем... К сожалению, 
его денежный взнос в казну отечества заметно уменьшится, однако перемена рода 
деятельности ему просто необходима, и ничто не сможет остановить Джона в его 
намерении. Мы собираемся пробыть там три-четыре месяца, а затем он снова 
вернется к своей работе и всем здешним делам. Мы собираемся потренироваться в 
массаже еще две недели, хотя Джон уже весьма преуспел в этом – ведь он когда-то 
изучал английский массаж (чтобы облегчить мне приступы ревматизма). Попутно мы 
изучаем курс упражнений Мюллера [100] , и оба стали в этом деле специалистами.
 Не думаю, что мне придется носить какую-нибудь «форму», здравый смысл 
подсказывает мне, что для ухода за бельем достаточно будет обычного уродливого 
рабочего халата».
 У самого же Голсуорси предстоящая работа вызывает множество опасений: «Есть ли 
в ванных комнатах госпиталя электропроводка? Всевозможные механические 
приспособления меня пугают, они не в моем «духе», и мне нужно знать заранее, 
смогу ли я управляться с ними (если таковые у Вас имеются)», – обеспокоенно 
пишет он Дороти Олхасен 12 сентября. К счастью, его опасения не подтверждаются: 
«Я успокоился, узнав об электричестве. Думаю, я вполне подойду на роль 
массажиста – во всяком случае, имею такое намерение». Но в октябре он еще не 
уверен, воплотится ли в жизнь их план. «Это выглядит немного абсурдно, – пишет 
он Андре Шеврийону [101] в Париж, – боюсь, я не смогу хорошо справиться с 
поставленной задачей; но мне необходимо отдохнуть от работы головой и пером, и 
единственный способ сделать это – поработать руками».
 В последние недели перед отъездом Голсуорси судорожно «подтягивает все 
хвосты»: он заканчивает пьесу «Фундамент», рассказ под названием «Поражение» и 
многочисленные статьи и воззвания: «Джон так занят, что невозможно передать 
словами... его просто засыпали призывами, требованиями, почти угрозами; только 
за последние три дня он должен был написать шесть воззваний!» Супруги Голсуорси 
привыкли собираться в длительное путешествие, однако на сей раз, как с 
некоторым облегчением отмечала Ада, они «полностью подчинялись инструкциям 
начальника госпиталя». Кроме того, им предстояло сделать несколько прививок. 
Тем не менее после нескольких вынужденных задержек 13 ноября они наконец 
покинули Англию, пересекли Ла-Манш и прибыли в Гавр.
 Путешествие это было очень мирным и романтичным, Гавр их встретил, освещенный 
лунным сияньем: «Когда прибываешь в город ночью по воде, кажется, ты находишься 
в каком-то другом мире. Мне приходилось уже дважды испытать это чувство: 
подъезжая к Сан-Франциско с востока на пароме и подплывая к Абингдону-на-Темзе 
на лодке с веслами...»
 Несколько дней до отъезда в Валенцию они провели в Париже, который «мало 
изменился по сравнению с мирным временем. Значительно меньше, чем Лондон». В 
Париже они возобновили свою дружбу с супругами Шеврийон, а около 9 вечера у них 
появлялся Ральф Моттрэм. «Он долго и пространно рассказывал о фронтовой жизни» 
(Моттрэм в то время служил в армии).
 18 ноября они прибыли в пункт назначения – Ди. По дороге (они ехали поездом) 
им представилась возможность наблюдать за французскими солдатами, среди которых 
им предстояло работать, и внешний вид этих людей произвел на них большое 
впечатление – они выглядели куда значительнее английских «томми»: «...В каждом 
лице виден характер, ни одно лицо не кажется неосмысленным или таким, будто 
думает за него кто-то другой... По сравнению с их лицами лица англичан выглядят 
глупыми, а сами туловища костлявыми и поджарыми». Когда они прибыли в Дофин, 
«высокий крепкий молодой солдат – сплошная белозубая улыбка – быстро подхватил 
наш багаж, автомобиль быстро помчал нас сквозь дождь и ветер по небольшому 
городку, перевез через реку, затем провез по длинной сосновой аллее, и мы 
прибыли в госпиталь».
 H?pital B?n?vole [102] в Ди Мартурете был расположен в «живописном месте, 
окруженном невысокими горами». Здесь их приветливо встретил немногочисленный 
персонал, насчитывавший четырех женщин: их поместили в «уютные темные комнаты, 
отапливавшиеся камином». Через два дня Голсуорси начал делать массажи и нашел 
это занятие интересным. К 21 ноября у него установился определенный распорядок 
дня, начинавшийся с завтрака в 8.15, затем следовала серия из трех массажей и 
одного занятия по системе Мюллера. Последние массажи он делал в десять часов 
вечера. Сохранилась фотография, на которой запечатлены Джон с Адой среди 
нескольких французов, – Джон одет в форму офицера британской армии. Все это 
мероприятие, проведенное под эгидой британского командования и в то же время 
абсолютно на дилетантском уровне, просто немыслимо в наше время.
 «Мой массаж, как это ни странно, похоже, приносит пользу, – писал Джон своей 
сестре Мейбл Рейнолдс. – В день я работаю с десятью пациентами, затрачивая на 
это в целом пять часов, затем около получаса занимаюсь с несколькими больными 
гимнастикой по системе Мюллера, а также помогаю прислуживать за столом во время 
обеда. Ада занимается бельем, а также целый день шьет, делая перерыв только с 
часа до половины пятого». Вся эта работа в госпитале будет выглядеть менее 
странно, если вспомнить, сколь важную роль в жизни Голсуорси занимала забота о 
людях. Рудольф Саутер не раз подчеркивал, что у его дяди был дар ухаживать за 
больными, и, как свидетельствуют дневники, немалую часть своей жизни Джон 
провел, ухаживая за Адой во время ее многочисленных болезней. Месяцы, 
проведенные в госпитале, наверняка были для Голсуорси самыми счастливыми за 
время войны. Наконец-то он был в состоянии сделать что-то для пострадавших на 
фронте. Джон был чрезвычайно занят, и у него не оставалось времени для гнетущей 
тоски, которая снедала его последние полтора года.
 Голсуорси отдался своей новой работе с характерными для него преданностью делу 
и энтузиазмом; поэтому, когда в начале марта 1917 года они покидали Мартурет, 
он смог написать в своем дневнике, что за время работы в госпитале он не имел 
ни одного выходного дня. Похоже, что Аде ее занятия тоже понравились; хотя 
формально она была лишь кастеляншей, именно она осталась во главе госпиталя, 
когда в конце декабря Олхасен ненадолго уехала в Англию. Да и физически она 
чувствовала себя лучше, чем когда-либо; судя по ее письму Ральфу Моттрэму, 
отправленному из Уэльса незадолго до их отъезда из Англии в ответ на его жалобы 
по поводу обострения гастрита, она сообщает о своем состоянии: «Посмотрите на 
меня! С пятнадцати до тридцати лет я постоянно мучилась, а теперь ем свежие и 
маринованные огурцы, дыни и не испытываю ни малейших неприятностей».
 Их работа не ограничивалась лишь массажем и заботой о белье; они принимали 
живое участие в судьбе пациентов – французских солдат, а рассказ «Обломки» 
является ярким и сочувственным описанием историй двух из их подопечных. 
Госпиталь обзавелся автомобилем, в котором больных вывозили на прогулки, а 
также граммофоном, который, по словам Ады, доставлял ей «весьма сомнительную 
радость, но очень нравился мужчинам». Она также аккомпанировала раненым, когда 
те распевали свои традиционные Petits Chansons [103] . Рождество 1916 года было 
одним из самых счастливых в жизни Голсуорси: «Над нашим рождественским столом в 
госпитале были развешены зеленые гирлянды и веселые китайские фонарики: 
сидевшие за столом люди в их красных больничных куртках оживленно болтали, 
шумели, смеялись. С французами очень легко, они такие неисправимо веселые». Ада 
и Джон были совершенно очарованы французами и их образом жизни: «Нам ужасно 
нравятся наши французы. Англичане не могут быть такими интересными. Мы оба 
просто влюбились во Францию».
 Работая в госпитале, несмотря на то что он не писал, а может быть, и благодаря 
этому, Голсуорси как никогда много размышлял о самом себе; это было очень 
необычно для человека, который презирал или относился снисходительно ко всему, 
что касалось его личных переживаний. Война, а до того его безрассудное 
увлечение Маргарет Моррис, которое он расценивал как предательство по отношению 
к Аде, заставили его почувствовать неуверенность в мотивах своего поведения и в 
то же время крепче держать себя в узде. Раньше жизнь его была ясной, а помыслы 
чисты; теперь и в его работе, и в личной жизни все смешалось, и он пребывал в 
состоянии растерянности. Может быть, этим можно объяснить его письмо к миссис 
Олхасен о предстоящем отъезде из госпиталя, в котором он высказывает 
предположение, что она в любом случае «сыта по горло его странностями и будет 
рада, что они уезжают». Однако никто, кроме самого Голсуорси, не был «сыт по 
горло» его странностями; должно быть, он просто ощущал все возрастающее 
недовольство собой. Его мучила гнетущая мысль о том, что он, как ему казалось, 
был неудачником и в жизни, и в литературе. Более того, его все еще мучили 
страхи, что он недостаточно сделал для военных нужд своей страны. «Я начинаю 
ощущать, что делаю меньше, чем мог бы, – продолжал он в письме к миссис Олхасен.
 – Думаю, в начале февраля будет принят национальный закон о воинской 
повинности, мне хотелось бы вернуться к этому времени и принести больше пользы, 
чем я приношу сейчас».
 В действительности Голсуорси вернулись в Англию лишь в конце марта. Первые две 
недели марта они провели на юге Франции в Касси; Голсуорси имел возможность 
ездить оттуда в Турвиль в Ecole Joffre [104] , где проходили обучение инвалиды 
войны. В Англию они вернулись через Париж, где Голсуорси также посетил 
всевозможные заведения для инвалидов. Обретенный в госпитале опыт усилил его 
интерес к проблемам демобилизованных по ранению. Что ждет их в будущем, смогут 
ли они обучиться чему-нибудь и приспособиться к жизни в послевоенном мире? Или 
же существует опасность, что страна, которой они служили, забудет о них сразу 
же, как только наступит мир?
 Так закончилось более чем четырехмесячное пребывание Голсуорси во Франции. «В 
целом наиболее благоприятное для души время с начала войны», – писал он в своем 
дневнике.




 Глава 28
 В КОНЦЕ ВОЙНЫ


 Вернувшись в Англию, Голсуорси немедленно взялся за перо, приступив к работе 
над рассказом под названием «Последнее лето Форсайта». Знаменательно, что это 
спокойное, цельное прозаическое произведение, ставшее предтечей продолжения 
цикла о Форсайтах, стало первой вещью, написанной Голсуорси по возвращении в 
Англию. Судя по нему, можно предположить, что за месяцы, проведенные в 
Мартурете, Голсуорси все же обрел душевное равновесие. Возможно, он стал 
воспринимать собственное творчество спокойнее, смирившись с тем, что ему, может 
быть, больше уже не создать произведений столь завершенных, как «Собственник», 
и столь глубоких, как «Братство». И в то же время не в его привычках было 
исследовать потайные уголки собственной души, чтобы затем раскрывать ее на 
страницах своих книг. Столь личный подход к литературе был несовместим с его 
чувствительностью; он был слишком «джентльменом», чтобы применить его, и – в то 
же время – слишком писателем, чтобы не понять, что без этого нельзя идти дальше.

 «В последний день мая в начале девяностых годов часов в шесть вечера старший 
Джолион Форсайт сидел в тени старого дуба перед террасой своего дома в 
Робин-Хилле...» История старого Джолиона продолжает тему, начатую в 
«Собственнике»: Джолион Форсайт живет в Робин-Хилле – доме, выстроенном при 
столь печальных обстоятельствах Сом-сом Форсайтом для своей жены Ирэн. Джолион, 
теперь уже очень старый человек, философски относится к тому, что отпущенное 
ему время подходит к концу. И в его возрасте из основных ценностей, почитаемых 
семьей Форсайтов, – красоты, безукоризненного поведения и собственности – для 
него имеет значение только красота. «Он всегда находил в себе отклик на то, что 
теперь стали называть «Природой», – искренний, почти благоговейный отклик...» В 
этом образе мы легко узнаем отца самого Голсуорси.
 В 1917 году Джону Голсуорси было всего пятьдесят лет, но, как и для старого 
Джолиона, красота для него была едва ли не единственной непреложной ценностью. 
Время, проведенное в Мартурете, где он массировал израненные тела французских 
солдат, безусловно, помогло затянуться его собственным душевным ранам, и теперь 
он легче переносил моральные тяготы войны. Поэтому, как и Джолион Форсайт, он 
вновь открыл, что окружающий мир – чудесное место, что птицы все еще поют, а 
олдернейские коровы жуют свою жвачку, «лениво помахивая хвостами с кисточками. 
И не проходило дня, чтобы он не испытывал легкой тоски просто от любви ко всему 
этому...». Творчество Голсуорси обрело новую жизнь; он вновь обратился к 
семейству Форсайтов, которому оставался неизменно верен на протяжении почти 
всего своего творческого пути. Оно давно уже напоминало писателю о себе. 
Молодой Джолион появляется в «Данае» – черновом варианте «Усадьбы», а также 
вновь выступает в роли «комментатора» в нескольких социальных романах, 
последовавших за «Собственником». Теперь старые персонажи обретают жизнь во 
вновь созданном произведении – старый Джолион, молодой Джолион, его дети Джолли 
и Холли, а также прекрасная, но все еще загадочная Ирэн, которая живет отдельно 
от Сомса, постоянно испытывая материальные трудности. Ирэн, вернувшись на место,
 где разворачивался ее роман с Босини, устанавливает теплые и сердечные 
отношения со старым Джолионом. Его «последнее лето» дарит ему красоту не только 
природы, но и очаровательной женщины.
 Итак, Форсайты возрождены, но лишь через год Голсуорси решает написать о них 
еще два романа, создав таким образом трилогию – «Сагу о Форсайтах». Это было 
верное решение, ибо, хотя Голсуорси и стал спокойнее, его работа продвигалась 
еще с трудом, и роман, начатый в августе и отнявший у него полгода, – «Путь 
святого» – получился довольно посредственным.
 Несмотря ни на что, 1917 год стал для семьи Голсуорси более счастливым, чем 
предыдущие военные годы, а жизненный опыт, обретенный в Мартурете, все еще 
оказывал целительное воздействие. К тому же произошли благоприятные изменения в 
литературной жизни: новая пьеса Голсуорси «Фундамент», отвергнутая в декабре 
Харрисоном из Хаймаркет-тиэтр, летом была поставлена в Ройалти-тиэтр; кроме 
того, в провинциальных театрах шли другие его пьесы. Произведения Голсуорси 
обрели новую жизнь в кинематографе: «Айдеэл-Филм компани» экранизировала пьесу 
«Правосудие», роль Фолдера в фильме играл Джеральд дю Морье. «Посмотрели 
недавно вышедший фильм. Он получился неплохим, но в целом кино вызывает у меня 
неприятие».
 Лето 1917 года Голсуорси провели так, как было заведено у них в предвоенные 
годы, – они много путешествовали, хотя на сей раз по Англии, и встречались со 
многими людьми. В Тинтерне на границе Уэльса Голсуорси «гулял возле Коэд-Ителя, 
где мальчиком жил у полковника Рэнделла с женой и где проходило мое юношеское 
увлечение, то затухая, то вновь разгораясь, bien entendu [105] Сибил Карлайл». 
Затем они ездили в Оксфорд, где пробыли некоторое время, побывали в гостях у 
Мейсфилдов. Но сам городок показался им «довольно грустным, в колледжах было 
полно кадетов...». Затем съездили в Литтлхэмптон, где решили подыскать себе 
жилье: «мы решили обосноваться здесь, так как чувствуем себя уже слишком 
старыми для вересковых пустошей». Дом они так и не нашли, но провели здесь «два 
самых счастливых дня с начала войны».
 Голсуорси подыскивали себе сразу два дома: один в Лондоне, так как их квартира 
на Адельфи-Террас казалась им слишком тесной, и загородный дом взамен Уингстона.
 Они осмотрели дом в деревне Бери, где хотели осесть, но отказались от него, 
так как он был расположен «слишком близко к церкви и к воде. Это нам не 
подходит». В Лондоне их поиски оказались более успешными: в Хэмпстеде они 
«нашли Гроув-Лодж – тот самый дом, которого мы так «домогались» в конце 1904 
года. Он прелестен, и нам вновь очень захотелось его иметь. Ничего другого нам 
не нужно». Тем не менее, хотя решение о покупке дома было принято в ноябре, 
переехали они в него почти год спустя, в сентябре 1918 года.
 Тяготы войны в Лондоне были ощутимее, чем в селениях спокойного Девоншира; 
несмотря на многочисленные званые обеды, о которых пишет Ада в своем дневнике, 
и непрекращающийся поток светской жизни, они «в ту пору часто испытывали 
чувство голода – это был голод не духовный, а физический! Изредка мы устраиваем 
оргии, поглощая устриц, но я думаю, это простительно». Бомбежки разрушили 
окрестности Адельфи-Террас – «в радиусе одной мили вокруг дома бомб упало 
десять штук», а однажды вечером, когда они ужинали с супругами Беннетт, им 
«пришлось несколько часов провести в утепленном и освещенном подвале», о чем 
Ада сообщает в своем письме Ральфу Моттрэму. Арнольд Беннетт также вспоминает 
об этом случае: «Мы спустились в подвал... Я обратил внимание, что Джон 
обходится с кухаркой столь же рыцарски, как с любой другой женщиной. Он даже 
угостил ее конфетами».
 Той же зимой Голсуорси познакомился с молодым писателем Д. Г.Лоренсом [106] . 
Лоренс к тому времени опубликовал уже самые значительные свои романы, среди них 
«Сыновья и любовники» (1913) и «Радуга» (1915). Голсуорси нашел Лоренса 
«человеком интересным, но принадлежащим к тому типу, с которым мне трудно найти 
общий язык. Он поглощен собственным «я». Мертвые глаза, рыжая борода, длинное, 
узкое бледное лицо. Странный тип». Чувство неприязни было взаимным, о чем можно 
судить по довольно едкому эссе, написанному Лоренсом о Голсуорси: «После 
появления романа «Усадьба» мы видим, как мистер Голсуорси уверенно идет по 
проторенной дороге, надежно защищенный комфортом, богатством и славой... По 
крайней мере он не увяз в болоте и не заблудился в поисках новых троп...» [107] 

 Голсуорси также часто встречался со своими старыми товарищами по перу, в том 
числе с Конрадом, Массингэмом, У. В. Льюкасом и Джеймсом Барри. Порой супруги 
Голсуорси устраивали обеды в «Автомобильном клубе», в который, как пишет Ада в 
своем дневнике, «Джон непонятно зачем однажды вступил».
 Закончился год одним из наиболее странных событий в жизни Голсуорси – ему был 
предложен дворянский титул, к обладанию которым писатель совсем не стремился. 
Рождество 1917 года Голсуорси проводили в Литтлхэмптоне, Джон работал над новым 
романом под названием «Путь святого» и писал серию очерков под общим названием 
«Гротески». Накануне Нового года, когда они встретились с друзьями и обсуждали 
«проблемы нации», Голсуорси получил телеграмму от премьер-министра 
Ллойд-Джорджа. «Пожалуйста, телеграфируйте мне, согласны ли Вы принять 
дворянский титул». «Я ответил: «Выражаю глубокую благодарность, но чувствую, 
что должен отказаться». Когда наши гости ушли, я рассказал обо всем А., и мы 
отправились спать, волнуясь, как бы мой ответ не пришел слишком поздно (sic!), 
но в уверенности, что молчание не будет принято за согласие». 1 января 
Голсуорси продолжает свой рассказ в дневнике: «Они приняли молчание за согласие.
 К моему ужасу, мое имя появилось в списке титулованных к Новому году особ. Я 
немедленно телеграфировал Ллойд-Джорджу: «Я настаиваю на своем отказе и дам 
свои возражения через прессу». Мы провели очень беспокойные сутки. Я всегда 
считал и говорил, что ни один художник не должен быть озабочен титулами и 
другими подобного рода поощрениями. Он должен оставаться чистым и независимым. 
Мы с Адой написали вместе множество писем нашим друзьям, сообщая им о 
происшедшей ошибке».
 Джону казалось, что, если он примет оказанную ему честь, он изменит своим 
принципам, к тому же он чувствовал, что так же воспримут это событие и близкие 
ему люди: «Мы провели очень неприятный день, представляя себе, как наши друзья 
рыдают и скрежещут зубами». Несколько следующих дней они отвечали на пришедшие 
175 писем и телеграмм. «Мы прекрасно провели время здесь у моря, несмотря на 
бурный поток писем, сначала с поздравлениями moderato [108] , затем с 
поздравлениями con molto brio [109] «, – писала Ада Моттрэму. «О да! Множество 
людей написали леди Голсуорси, но я отправила более 200 писем, сообщая им о 
недоразумении, так что теперь они в курсе дела». (Можно предположить, что сама 
Ада с удовольствием стала бы леди Голсуорси и была разочарована отказом мужа, 
хотя в то время и одобряла его взгляды.)
 Хотя Голсуорси и настаивал, что это совершенно другое дело, – но одиннадцать 
лет спустя он принял орден «За заслуги» [110] ; конечно, это было более 
подходящей наградой для писателя, но все же и он отступился от принципа, что 
«литература – награда сама по себе». Интересно, принял бы он орден в 1918 году, 
а дворянство в 1929-м?
 Серия сатирических эссе «Гротески», которые Голсуорси сначала хотел 
опубликовать под псевдонимом, в результате стала последним разделом в сборнике 
«Еще одна связка». Эти эссе, пронизанные скрытой горечью, уже тогда показали 
современникам, что Голсуорси идет «не в ногу» со своим временем, поэтому, как 
писатель и мыслитель, он был принесен в жертву новым богам. Действие этих эссе 
отнесено на тридцать лет вперед, в 1947 год, когда на землю спускается Ангел 
Эфира и путешествует по ней в сопровождении гида. Они посещают биржу, едут в 
деревню, присутствуют на бракоразводных процессах, попадают в мир искусства и т.
 д. и разочаровываются во всем увиденном:
 « – А опер и пьес теперь нет?– спросил Ангел...
 – В прежнем, полном смысле этого слова – нет.
 Они исчезли к концу Великой Заварухи. – Какая же теперь есть пища для ума?» «..
.Назначение искусства, наконец-то полностью демократизированного, – сводить все 
к одному уровню, теоретически – самому высокому, практически – самому низкому».
 Эти цитаты подтверждают возрастающее опасение Голсуорси, что та работа, 
которую он выполняет, становится все более несозвучной эпохе. Нечто подобное на 
эту же тему он пишет несколько месяцев спустя – это повесть «Пылающее копье». 
Его герой Джон Левендер олицетворяет современного Дон Кихота, чей идеализм 
накликает на него несчастья и насмешки. Голсуорси всегда восхищался романом 
Сервантеса, считая его «первым великим западноевропейским романом», а в апреле 
1918 года, когда он работал над «Пылающим копьем», он призывал своего 
племянника прочесть «великую книгу» – «Дон Кихота». Повесть Голсуорси впервые 
была опубликована в 1919 году под псевдонимом А. Р. П., а в 1923 году 
переиздана под его собственным именем.
 3 марта 1918 года Голсуорси писал Уолполу: «Мы пробудем здесь (в Уингстоне. –  
К. Д.)  ,  пока я не закончу свою повесть. Я попробовал пожить десять дней в 
Лондоне и не написал ни слова – там тебя бесконечно приглашают завтракать, 
смотреть чужих младенцев, заседать в комитетах, и приходится говорить, говорить,
 говорить, и чувствуешь себя полным ничтожеством». Главной его заботой в то 
время был роман «Путь святого», «написанный в 1917 – начале 1918 года, когда 
все наши сердца были исполнены тоски. Если ...  в книге передана эта атмосфера 
долгой, ноющей боли, то она выполнила свою задачу целиком... а я полагаю, что 
это так». Война в эту пору вступила на новую ступень ужаса и отчаянья: 
Голсуорси находились в Литтлхэмптоне, там они услышали «страшную новость о 
последнем наступлении немцев, когда те на Пасху, в воскресенье, прорвали 
британскую линию обороны. В тот день мы пошли на Зеленую гору (наше излюбленное 
место в окрестностях Литтлхэмптона). Оставшиеся дни в городке мы провели в 
очень подавленном настроении».
 В таких обстоятельствах создавался роман, главный герой которого, священник 
Эдвард Пирсон, был «не обычным современным священником, а скорее, символом 
английской церкви, оставшимся одиноким неприступным утесом в убывавших водах 
ортодоксальной церкви». Пирсон – хороший человек, но он не сможет вырваться из 
церковных пут, в которых воспитывался с детства; когда его любимая дочь Ноэль 
влюбляется в солдата и спешит выйти за него замуж до того, как он уйдет на 
фронт, отец отказывается благословить ее. Ноэль отдается своему любимому в 
последнюю ночь перед его отъездом, а когда его убивают, счастлива тем, что ждет 
от него ребенка. Все это чуждо Пирсону, который все больше и больше отдаляется 
от дочери. В конце концов она снова влюбляется, на сей раз в Джимми Форта, 
который намного старше ее и для которого Ноэль – обычное любовное приключение. 
И вновь Пирсон не одобряет выбора дочери, в сердцах покидает Англию и свой 
приход и идет служить армейским капелланом.
 Война, работа наспех (книга была написана и отредактирована к 10 апреля 1918 
года и получилась довольно объемной – около восьмисот-девятисот тысяч слов) и 
непривычные условия работы привели к тому, что роман получился слабым. 
«Любопытная книга», – записал Голсуорси в своем дневнике. Как и «Братство», 
этот роман был задуман более глубоким, чем получился. Религиозные и личные 
переживания Пирсона нуждались в более глубоком исследовании, чем то, на которое 
тогда был способен Голсуорси; он реализовал лишь половину своих возможностей, к 
тому же параллельно работал над своими сатирическими «Гротесками» и «Пылающим 
копьем». Если недостатки такого романтического произведения, как роман «Сильнее 
смерти», еще можно рассматривать как следствие экспериментаторства автора, то 
произведение с такой серьезной темой, как «Путь святого», требует более 
строгого подхода.
 Был ли прав Голсуорси, эксплуатируя свой талант ради денег для нужд войны? 
Такая постановка вопроса была весьма сомнительной и не могла вызвать сочувствия 
у его читателей. «Вы знаете, почему он разбрасывает свои произведения по 
платным журналам? Чтобы заработать побольше и отдать эти деньги в 
государственную казну. Мы получили несколько ужасно оскорбительных писем из 
Америки по поводу его «неуемной алчности», хотя они знают подоплеку 
происходящего. Разве не ужасно? Он не обращает на это внимания, но я обращаю!» 
– с негодованием пишет Ада Ральфу Моттрэму.
 Но заработанные литературой деньги не были единственным вкладом Голсуорси в 
общее дело – работа в Мартурете вызвала в нем постоянный, отчасти 
профессиональный интерес к инвалидам войны, к их будущему и к возможности дать 
им новые профессии, чтобы они могли жить полноценной и полезной жизнью. Это 
нашло конкретные формы воплощения: фамильный дом Голсуорси на Кембридж-гейт, 8, 
переданный в 1916 году в распоряжение Красного Креста, в феврале 1917 года был 
превращен в клуб для инвалидов под названием «Киченер Хауз». Целью клуба было 
обеспечить возможные развлечения его членам и в то же время обучить их 
различным специальностям: инвалидов учили петь, играть на пианино и скрипке, 
разбираться в технике, чинить обувь, – а также иностранным языкам, 
библиотечному делу и стенографии. «Красный Крест и другие официальные 
учреждения отметили мою деятельность в области обучения инвалидов», – писал 
Голсуорси Шеврийону 12 марта 1917 года перед возвращением из Франции. Теперь он 
стал искать новые пути для такого рода деятельности, один из которых вполне 
подходил писателю со столь обширными связями в литературном мире.
 Журнал под названием «Возвращенные к жизни», полностью посвященный интересам и 
нуждам бывших солдат, выходил под руководством лорда Чарнвуда. Теперь Голсуорси 
было предложено взять на себя редактирование этого издания; он согласился при 
условии, что ему будет предоставлена полная свобода действий. 17 апреля 1918 
года он был назначен главным редактором журнала, который он тут же переименовал 
в «Reveille» [111] . Известные писатели и художники безвозмездно печатали в 
журнале свои произведения; в нем также публиковались специальные статьи, 
посвященные вопросам выздоровления инвалидов и обучения их новым профессиям.
 Голсуорси, с его необыкновенным даром предвидения, был одним из немногих, кто 
чувствовал, что после войны страна забудет тех, кто проливал за нее кровь. 
Нужно было использовать малейшую возможность, чтобы обучить инвалидов 
какой-нибудь специальности и вновь сделать их полезными обществу. Говоря о 
подготовке искалеченных войной людей к дальнейшей жизни, Голсуорси писал в 
редакционной статье первого номера журнала «Ревей» (август 1918 года): «Мы 
втянуты в ужаснейшую трагедию и бесчестье... а через некоторое время... 
образовавшиеся сейчас пустые места... заполнит поток вернувшейся рабочей силы, 
и тогда то, что сейчас представляется реальной возможностью, очень скоро 
исчезнет совсем.
 Возможно, мы не сразу ощутим экономические последствия случившегося, но, когда 
это произойдет, они будут невиданно суровыми. И первыми пострадают инвалиды, не 
подготовленные для каких-либо посильных для них работ».
 Как обычно, Голсуорси относился к работе очень серьезно. С помощью своего 
неутомимого секретаря Ады он отправил сотни писем с просьбой писать для их 
журнала и с благодарностью в случае получения материалов для публикации. «Я 
работала в качестве секретаря, стараясь все упомнить и собрать все воедино». 
Три номера «Ревей», подготовленные Голсуорси, примечательны тем, что в них 
принимали участие такие знаменитости, как Редьярд Киплинг, Макс Бирбом, Дж. М. 
Барри, Джозеф Конрад, У. В. Льюкас, Джером К. Джером [112] , Томас Гарди и 
Роберт Бриджес [113] . Цена журнала была очень скромной – полкроны, было 
продано тридцать тысяч экземпляров первого номера журнала, изданию было уделено 
достаточно внимания в прессе. Голсуорси отредактировал всего три номера журнала,
 но все они были сделаны на высоком профессиональном уровне. В дальнейшем 
Голсуорси отказался от редакторства, потому что журнал должен был проходить 
цензуру, а Голсуорси считал, что главное в деятельности редактора – это 
независимость.
 Летом 1918 года с фронта начали поступать обнадеживающие известия. «Новости 
все лучше и лучше», – записал Голсуорси в своем дневнике 26 августа; заключение 
мира означало бы, что и жизнь самого Голсуорси потечет по новому, более 
радостному руслу. Окончательное признание Голсуорси в июле Национальной 
медицинской комиссией непригодным к военной службе сняло с его души тяжелый 
груз; теперь он уже не обвинял себя в том, что уклоняется от личного участия во 
всех ужасах войны. 25 июля вышел в свет сборник «Пять рассказов»; это была 
качественно более высокая ступень по сравнению с романами «Сильнее смерти» и 
«Путь святого».
 «Цвет яблони» и «Последние дни Форсайта» по праву могли занять место рядом с 
лучшими произведениями Голсуорси, и их автор сознавал это. Новый сборник имел 
весьма красноречивый подзаголовок «Жизнь заказывает музыку, а мы под нее 
танцуем». Наконец-то у него появилась возможность «танцевать» лучше: у писателя 
уже созрела идея самого значительного из его произведений —»Саги о Форсайтах»; 
они с Адой уехали из тесной квартиры на Адельфи-Террас, куда никогда не 
заглядывало счастье; и, что самое главное, в начале зимы кончилась война. «11 
ноября.  Подписано соглашение о перемирии. Наконец-то мир. Спасибо за это всем 
богам  »  . 
 Завершились четыре мучительных года; для Голсуорси, который сам не воевал, они 
означали множество душевных переживаний. Странно, но после окончания войны 
Голсуорси редко говорил о ней (впрочем, это было похоже на писателя). 
Вернувшемуся с фронта Ральфу Моттрэму он заметил: «Война встряхнула всех нас». 
Характерное замечание, не правда ли?




 Глава 29
 ЛИТЕРАТУРНЫЙ ДЕЯТЕЛЬ


 В конце лета 1918 года перед супругами Голсуорси (по крайней мере перед Адой) 
заветной целью замаячил особняк Гроув-Лодж. С той поры, когда пять лет назад 
злосчастной зимой 1912 года они уехали с квартиры на Аддисон-роуд, у них в 
Лондоне не было настоящего дома. Квартира на Адельфи-Террас была для них 
слишком тесной – «достаточная для одного человека, но слишком маленькая для 
двоих. Спальная и общая комнаты, ванная комната, кухня и две гостиных». Первые 
годы войны они провели в Уингстоне, но затем в доме поселилась сестра Голсуорси 
Лилиан со своими домашними, к тому же зимы в Дартмуре были слишком суровыми для 
Ады. Поэтому большую часть времени они жили в гостиницах или снимали комнаты в 
Литтлхэмптоне, Тернбридж-Уэльсе и Оксфорде. И вот теперь этот прекрасный 
просторный дом с собственным садом, расположенный в наиболее привлекательной 
части Хэмпстеда, должен был стать их! С августа по ноябрь, когда супруги 
Голсуорси обживали новый дом, все письма Ады Рудольфу Саутеру посвящены 
связанным с этим заботам. Шаг за шагом она описывает процесс их устройства на 
новом месте.
  «  12 августа.  Вернемся через неделю и займемся нашим новым домиком в 
Хэмпстеде. Я ужасно дрожу: мой неважный вкус в сочетании с бедным выбором 
отделочных материалов приведут к плачевным результатам». (Не следует забывать, 
что Ада славилась в кругу друзей своим утонченным вкусом!)
  «  24 сентября.  В пятницу мы переедем – вернее, собираемся переехать – в наш 
счастливый (надеюсь) дом в Хэмпстеде. Я давно уже не притворяюсь, что мне 
нравится жить в центре Лондона; на улицах всегда много интересного, но жить в 
этой суматохе не так уж интересно... Помолитесь за меня в пятницу, когда мой 
любимый рояль начнут спускать по этой узкой лестнице; возможно, не мешает 
помолиться и за грузчиков. Рада сообщить, что в новом доме рояль будет стоять 
на первом этаже, хотя он, конечно, несколько загромоздит нашу уютную гостиную.
  30 сентября.  Дядя очень занят редакторской работой («Ревей») и упорно 
трудится, хотя маляры гоняют его из комнаты в комнату, а мебельщики кричат изо 
всех сил и создают страшный шум. Завтра будут укладывать ковры и колотить 
молотками, но он все равно собирается работать.
  29 октября.  В Гроув-Лодже все еще царит хаос. Мне нужно серьезно этим 
заняться. Минни (горничная, которая всю свою жизнь прослужила семье Голсуорси. 
–  К. Д.)  с отчаянием сообщает, что мебель еще не привезли. Не знаю, чего она 
ждет, – боюсь, это превзойдет мои самые смелые ожидания. Что же касается Дяди, 
он считает, что кровати и комода с зеркалом размером с человеческую ладонь 
достаточно, чтобы обставить любую комнату. Так мне и приходится лавировать 
между двумя крайностями».
 1 ноября Голсуорси впервые ночевали в Гроув-Лодже – хотя из писем Ады видно, 
что еще во время их затянувшегося переезда Голсуорси работал в доме. Но даже и 
теперь Ада была «ужасно занята, наводя в доме порядок».
 Р. Моттрэм в своей книге о Голсуорси признает, что этот элегантный и дорогой 
особняк был куплен главным образом для того, чтобы доставить удовольствие Аде, 
и что для Джона, несмотря на полученное им наследство, он был слишком дорог. 
«Гроув-Лодж обошелся очень недешево, можете мне поверить», – говорил он 
Моттрэму с оттенком горечи. В новом доме был кабинет на первом этаже – в 
основном для деловых встреч и бумаг, уединенный «верхний кабинет» для 
творческой работы, а также имелось «место для занятий» на открытом воздухе в 
саду. Несмотря на все эти удобства, к Новому году Голсуорси все еще не мог там 
нормально работать: «Гроув-Лодж пока не зарекомендовал себя как удобное место 
для работы, но, когда «верхний кабинет» будет полностью оборудован, думаю, у 
него будет весьма уютное гнездышко и он будет счастлив здесь. Из окна 
открывается неплохой вид на верхушки деревьев, и он сможет шагать взад-вперед 
по максимально свободной от мебели комнате», – писала Ада Моттрэму, лежа в 
постели с серьезной простудой. Но внизу жизнь кипела вовсю: «Мира Хесс заменяла 
целый сонм ангелов внизу, а через несколько минут она уже стояла у моей постели 
в своих белых мехах (или ангельском оперенье), похожая в сумерках на сильного 
смуглого ангела».
 Гроув-Лодж стал идеальным местом для той светской и культурной жизни, которую 
вели Голсуорси в послевоенные годы. Джон Голсуорси не был более в литературном 
мире enfant terrible, напротив, он прочно занял положение одного из наиболее 
уважаемых и почитаемых в стране писателей – и даже стал объектом насмешек 
литературного авангарда. В Гроув-Лодже под крылышком преданных слуг Минни и 
Роды Голсуорси вели образ жизни, который нам, спустя сорок лет, трудно понять. 
Минни Грин, дожившая до 1975 года, верно служила Аде до самой ее смерти в 1957 
году и всегда говорила об Аде и Джоне с искренней преданностью. Она вспоминала, 
как Джон вставал каждое утро в семь часов, чтобы совершить верховую прогулку в 
Хэмпстед-Хит; затем он работал в комнате наверху, никому не позволяя мешать 
себе. Ада, признается Минни, «была более тяжелым человеком, чем он...». Но, 
говорит миссис Грин, «он никогда не забывал о нас», он давал прислуге билеты в 
театр на свои пьесы и подписывал им свои книги, более того – он всегда 
спрашивал их мнение о своих произведениях. «Так приятно вспоминать обо всем 
этом», – говорила она, со вздохом глядя на его портрет с автографом.
 Голсуорси часто устраивали званые обеды, о чем говорится во многих мемуарах и 
биографиях. Молодой Зигфрид Сассун [114] , пришедший обсудить свою 
корреспонденцию в журнал «Ревей», вероятно, был одним из первых гостей в 
Гроув-Лодже. «Более всего запомнилась ясная, безмятежная атмосфера этого дома. 
Единственным гостем, кроме меня, была скромная, малообщительная начинающая 
писательница (Дороти Истон, крестница Голсуорси), и весь вечер был пронизан 
ощущением покоя и доброты. И впоследствии, когда я узнал его ближе, Голсуорси 
по-прежнему производил впечатление очень сдержанного и скромного человека и по 
сути своей был начисто лишен эгоизма. Во время нашей первой встречи его 
сдержанное и в то же время очень доброжелательное отношение (а частично и его 
исключительная вежливость) позволили мне настолько забыться, что я ощущал себя 
скорее разоткровенничавшимся племянником хозяина дома, чем одним из авторов 
очередного номера «Ревей». Когда он сел за темный полированный стол, на его 
утонченном, прекрасном лице человека достойного появилось несколько 
покровительственное выражение, как бы говорящее о том, что, как только мы 
закончим нашу дискуссию о Тургеневе и Томасе Гарди и я начну потягивать второй 
бокал портвейна 87-го года, он с мягкой улыбкой поинтересуется, не буду ли я 
против, если моя стипендия в колледже будет немного увеличена. К концу вечера я 
чуть не начал называть его «дядя Джек». Миссис Голсуорси тоже вполне могла 
сойти за «тетю Аду», столько в ней было обаяния и живого ума». «Я обедал у 
Джона Голсуорси в Подлинном приюте серьезности в Гроуве в Хэмпстеде», – писал 
своему племяннику в 1922 году Арнольд Беннетт, отразив, несмотря на иронию, 
атмосферу в доме Голсуорси.
 Но более важное значение, чем переезд в Гроув-Лодж, имели для Голсуорси 
события в его творческой биографии, происшедшие летом 1918 года. «Последнее 
лето Форсайта», написанное годом ранее, было теперь опубликовано в сборнике 
«Пять рассказов». Голсуорси вспоминал, что в августе в Уингстоне он приступил к 
работе над второй частью «Саги о Форсайтах» с предполагаемым названием «Второе 
цветение». Голсуорси объяснял свое решение следующим образом: «Идея сделать 
«Собственника» первой частью трилогии и соединить со второй частью интерлюдией 
«Последнее лето Форсайта» и еще небольшой вставкой пришла мне в голову в 
субботу 28 июля, и в тот же день я принялся за работу. Благодаря этому замыслу, 
если мне удастся его воплотить, объем «Саги» будет около полумиллиона слов, а 
сам роман станет наиболее долговечным и серьезным произведением, принадлежащим 
нашему поколению. Ибо, если я смогу это сделать, он будет более связной книгой, 
чем сентиментальная трилогия N [115] . Но смогу ли я довести дело до конца?»
 На первый взгляд кажется, что конец войны, новая жизнь в Гроув-Лодже и решение 
посвятить семье Форсайтов еще два романа возвестили о новом, более деятельном 
этапе в творческой биографии Голсуорси, который к тому же будет протекать без 
помех и перерывов, до сих пор мешавших писателю в его работе. В жизни Голсуорси,
 безусловно, произошли перемены, однако не только благотворные для его 
творчества. Мир означал возобновление заграничных путешествий, возврат к 
бесконечным поездкам предвоенной поры, однако с некоторой разницей. Теперь на 
Голсуорси, который стал рыцарем manque [116] и известным писателем, появился 
спрос. И уж если он путешествовал, то как «великий писатель». Везде, особенно в 
Соединенных Штатах, в его честь устраивали приемы и официальные обеды, его 
приглашали выступить с лекцией или речью. «Сейчас у меня почти не остается 
времени для работы» – такой нотой отчаяния заканчивает Голсуорси свое письмо 
Дороти Истон.
 Огромное восхищение писателем и натуралистом В. Г. Хадсоном, возможно, 
отражало собственное стремление Голсуорси стать таким человеком, который редко 
бывает в обществе или ездит за рубеж. «Для меня он является олицетворением 
Природы, случайно пойманной в ловушку нашей цивилизацией... Не в моих правилах 
боготворить героев – но нет правил без исключений». Он казался Голсуорси 
личностью, способной сохранить свое «я» и не поддаваться нажиму двадцатого века.
 «Для меня он – великий писатель и человек, умеющий сохранить свою самобытность 
в наш век утраты связей с природой», – писал Голсуорси Дороти Истон, рекомендуя 
ей почитать книги Хадсона.
 Будущее не сулило Голсуорси покоя; в Америке более, чем когда-либо у него на 
родине, готовы были «носиться» с автором, чьи книги и пьесы приобрели за годы 
войны такую популярность.
 В начале 1919 года Голсуорси пришло приглашение от Американской академии 
литературы и искусства принять участие в юбилее Лоуэлла [117] в качестве 
представителя английской литературы. Приглашение было принято, и 1 февраля они 
с Адой отплыли в Америку на борту лайнера «Карманья». Во время путешествия Ада 
болела и почти все время находилась в каюте; поэтому у них была возможность 
тщательно подготовиться к предстоящим торжествам. «Мы прилежно читали 
произведения Лоуэлла, Эмерсона, Торо [118] и других представителей литературы 
Новой Англии. Эмерсон из них самый острый и интересный – так мы считаем, точнее,
 Джон так считает, потому что я вообще не в состоянии думать на борту корабля».
 Эта поездка в Америку была прямо-таки триумфальной. Аду и Джона с восторгом 
принимали везде, куда бы они ни приезжали; многочисленные лекции, прочитанные 
Голсуорси, производили большой эффект и с энтузиазмом воспринимались огромным 
количеством слушателей – «в девятнадцати случаях из двадцати аудитории были 
страшно переполнены, какие бы огромные залы ему ни давали».
 К концу путешествия, после оплаты всех расходов, у Голсуорси осталась 
приличная сумма в 400 долларов, которые он тут же пожертвовал в фонд помощи 
армянам и сирийцам.
 Приходится посочувствовать писателю, для которого слава была нелегким бременем.
 Он хотел писать, жить уединенно в деревне, был очень скромным и застенчивым в 
присутствии незнакомых людей; после публичных выступлений, по словам его 
племянника, он бывал весь покрыт холодным потом. Но обстоятельства вынуждали 
его постоянно быть на виду. Свою первую речь Голсуорси произнес в 1911 году, 
после представления его пьесы «Схватка». «Джон дважды выступил – неслыханное 
новшество, ведь он ненавидит произносить речи».
 После возвращения из Америки в письме Хью Уолполу он предупреждает молодого 
писателя, чтобы тот не пользовался услугами его американского агента Понда: 
«Если мне снова придется читать лекции в Америке, я сам буду по-джентльменски 
договариваться с университетами. Лишняя суета здесь не нужна. А Понд – чересчур 
самонадеянный мальчишка...» Поездка Голсуорси по Америке, продлившаяся с 11 
февраля по 28 апреля, за исключением короткого отдыха на юге Калифорнии, была 
сплошной «суетой». Когда они прибыли в Штаты, в порту их встречали 
представители издательства «Скрибнерз». «Все эти дни, начиная с 
фотографирования на борту корабля, нас постоянно теребили, интервьюировали и 
тому подобное. Это было время, вспоминая о котором впоследствии удивляешься, 
как ты все это перенес...»
 Главной целью их поездки был, конечно, торжественный обед в честь юбилея 
Лоуэлла, на котором Голсуорси произнес свою первую речь. Темой его выступления 
были связи между народами Англии и Америки, их взаимопонимание; на этой основе 
может возникнуть всеобщее братство, взрасти идеи правды и, в конце концов, 
новый мир «сможет сделать человечество счастливым и увековечить бесценную 
дружбу между нами».
 Все эти лекции, прочитанные в Америке, посвящены общей теме, освещавшейся 
Голсуорси в его многочисленных статьях в газетах и журналах военных лет. 
Голсуорси не только писатель, но и проповедник – идей гуманизма. Несмотря на 
уроки войны, он все еще верит, что мир когда-нибудь станет идеальным – или хотя 
бы лучше и чище; попытка донести эти идеи до слушателей и составляла главную 
ценность его пространных речей.
 Даже в записной книжке Ада не смогла полностью зафиксировать все заботы, 
которые ложились на плечи четы Голсуорси. «Мы связаны длинной цепью 
обязательств, показывающих, какой образ жизни мы ведем». «За этим следует 
список из восьмидесяти семи пунктов», – комментирует Мэррот. Заканчивалось 
путешествие в Нью-Йорке. «Впереди было еще восемь дней с шестнадцатью 
официальными мероприятиями». Наконец они поднялись на борт «Адриатики» и 28 
апреля отбыли в Англию. «Мы прочли, что во время нашего плавания на «Адриатике» 
несколько дней был пожар, что было в целом неплохо, так как мы могли 
наслаждаться теплом», – пишет Ада в своем дневнике.
 Вспоминая об этой поездке, Ада пишет, что Голсуорси, несмотря на бесконечные 
переезды, «терпеть не мог торопиться на встречи или посещать места, которые не 
устраивали его по назначенному времени или месту расположения. Он никогда 
дважды не бывал в одном и том же месте и не отправлялся в дальний путь, если 
была возможность избежать этого... Чтение лекций в целом удовольствия ему не 
доставляло. Он относился к этому очень серьезно, тщательно готовился к каждому 
выступлению независимо от его темы, очень нервничал перед началом и ужасно 
уставал к концу».
 После этого Голсуорси еще трижды путешествовали по Штатам зимой. Ада считала, 
что местный климат ей очень подходит; в таких местах, как Санта-Барбара в 
Калифорнии, зиму она переносила значительно легче, чем где бы то ни было в 
Англии. Они были в Америке зимой 1920 – 1921 годов, с декабря 1925-го по апрель 
1926 года и последний раз уехали в Штаты в декабре 1930 года, вернувшись на 
родину лишь весной следующего года. В последних поездках их сопровождали 
Рудольф и его жена Ви, которые начиная с 1924 года были почти бессменными 
спутниками супругов Голсуорси в их зарубежных путешествиях. Ви была прекрасной 
компаньонкой Ады в то время, когда Джон работал, а Рудольф брал на себя решение 
всех практических вопросов, касающихся их путешествий. Такое распределение 
ролей очень устраивало обе пары.
 Стоит только взглянуть на составленный Адой список вещей для путешествий из 
семидесяти двух наименований, куда входили сонеты Шекспира, пеньковая веревка, 
резиновая ванна, горчичники, переносная печка, – чтобы понять, как тщательно 
были учтены все мелочи во время их поездок. Когда до войны они путешествовали 
по пустыне, они взяли с собой почти все, что необходимо для привычной жизни, – 
мебель, палатки, кухонные принадлежности, лекарства; когда они ездили в более 
цивилизованные места, их багаж был не намного меньше. «Прибыв на новое место, 
мы быстро устраивались. Через десять минут Ада превращала свою комнату в нечто 
домашнее, почти полностью изменив обстановку в ней. Наши комнаты становились 
удобными и для работы, и для отдыха...» Даже во время долгих поездок по Америке 
из конца в конец, которые казались им невыносимо скучными («О, скука! Скука!» – 
восклицает Ада в своей книге «Через горы и дальше»), они ездили «в так 
называемых «салонах», расположенных в конце вагона, которые всегда бронировали 
заранее». Как видно из списка, Ада продолжала возить с собой резиновую ванну, и,
 если где-нибудь не оказывалось горячей воды, она оборудовала собственную 
ванную комнату.
 В 1924 году, путешествуя по Америке, они ездили в основном на машине с нанятым 
шофером, так как в то время никто из них еще не умел водить машину. Этот 
автомобиль был достаточно вместительным, чтобы в него вошел «багаж, 
предусматривавший все случайности, возможные во время их пятимесячного 
путешествия... К тому же мы всегда возили с собой пишущую машинку, порою 
доставлявшую нам хлопоты на таможне, а также мой (Рудольфа Саутера. –  К. Д.)  
мольберт, холсты и краски, уложенные в обитый железом чемодан...»
 В течение последних десяти лет своей жизни Голсуорси проводил за границей 
примерно столько же времени, сколько и в самой Англии. В письме Ральфу Моттрэму 
в январе 1924 года Ада сообщает: «Бедняжка! Вам не удастся снова приехать в 
Уингстон. Теперь, когда меня не будет в Англии целых шесть месяцев, я не вижу 
смысла содержать два дома». (Они отказались от Уингстона в конце лета 1923 года.
) Но Голсуорси слишком любил деревню, чтобы, даже ведя такой образ жизни, 
отказаться от нее совсем, и через два года он вновь стал подыскивать себе дом в 
глуши.




 Глава 30
 «БЕРЕГА ВЕЧНОСТИ»


 В первые послевоенные годы (1919—1921) Голсуорси написал несколько своих 
имевших наибольший успех произведений – пьесу «Без перчаток» и романы «В петле» 
и «Сдается внаем», которые вместе с романом «Собственник» и двумя связующими 
рассказами составили его широко известную трилогию «Сага о Форсайтах». Хотя эти 
два романа были предметом особой авторской гордости, в них Голсуорси не удалось 
отразить настроения, царившие тогда в обществе. Романы возвращали читателя в 
довоенную эпоху, в мир, не потревоженный еще ужасными событиями 1914 года; они 
были пронизаны ностальгией о том времени и, будучи хорошо написанными и 
непритязательными по форме, легко читались. Раньше Голсуорси часто жаловался 
издателям, что его книги плохо распродаются [119] , и театральным 
администраторам – что пьесы приносят мало сборов и потому с точки зрения 
финансовой их нельзя считать успешными. Теперь, когда писателю было уже за 
пятьдесят, его произведения получили огромную популярность; количество 
экземпляров «Саги о Форсайтах», проданных в Англии и Америке, довольно скоро 
перевалило миллионный рубеж. Это был успех, и в то же время Голсуорси постоянно 
терзало гнетущее ощущение провала. В сентябре 1920 года он пишет Дороти Истон: 
«У меня нет никакой надежды, что я когда-нибудь еще создам что-нибудь стоящее». 
И при этом он только что закончил трилогию, которая принесла ему славу и успех, 
превосходящие самые смелые ожидания.
 Последние десять лет своей жизни Голсуорси не был счастлив; те, кто знал его, 
вспоминают, что он, по крайней мере на людях, производил впечатление очень 
грустного человека. Но Рудольф Саутер утверждает, что его дядя часто бывал 
веселым и жизнерадостным, а в узком семейном кругу – Джон, Ада, Рудольф и его 
жена – он был источником постоянных добродушных шуток; однако вне семьи 
писатель был другим. Голсуорси всегда отличался серьезностью и мрачностью, а с 
годами эти черты его характера усугубились еще больше. Хью Уолпол описывает 
обед с Голсуорси, У. В. Льюкасом и Грэнвиллом-Баркером в декабре 1917 года, 
который «прошел очень весело, хотя Дж. Г. не понимал шуток, особенно У. В.». В 
его произведениях также мало юмора, хотя когда-то давно в романе «Джослин» он 
создал поистине комический образ миссис Тревис.
 После возвращения из Америки в мае 1919 года первую половину лета Голсуорси 
провели в поездках между Гроув-Лоджем и Уингстоном. Во время путешествия по 
Штатам у Голсуорси оставалось время только для подготовки речей и выступлений, 
и ему, наверное, было не так просто возобновить работу над романом «Путь 
святого», начатую около года назад. Поэтому неудивительно, что внимание 
писателя привлекла другая, более захватывающая идея – создания пьесы «Без 
перчаток», которую он невероятно быстро окончил в июле. «Написано на одном 
дыхании и завершено в Лондоне 17 июля», – пишет он в своем дневнике.
 Время для начала новой работы было неподходящее: на вторую половину июля 
намечался отдых в Кашендан-Хаузе в Ирландии с супругами Мейзфилдами. Но это 
предоставляло ему возможность отредактировать свою новую четырехактную пьесу и 
прочесть ее требовательной аудитории: «Вчера вечером прочел ее Аде и Мейзфилдам,
 и приговор был благосклонным, хотя пьеса, как всегда, мрачная». Их совместный 
отдых оказался на редкость удачным: «Большую часть времени проводили, поглощая 
семгу, смородину и посещая цирк... А. принялась приводить в порядок очень 
запущенный сад, работая, как лошадь. Я купался вместе со всеми».
 Неделю спустя, когда праздновалось пятидесятидвухлетие писателя, из лагеря для 
интернированных лиц в «Александра-Палас» освободили Рудольфа Саутера, который, 
несмотря на шестнадцать долгих месяцев заключения, выглядел «просто 
великолепно». После этого двойного праздника супруги Саутеры отправились в 
Уингстон, а через десять дней за ними последовали Джон с Адой. К тому времени 
количество собак на ферме заметно возросло. Ада любовно записывает их имена в 
своем дневнике:
 «Хвастаюсь: у меня есть  белая  овчарка Джой, милая серая овчарка Виц, 
спаниель Хлоя белой с коричневым масти и щенок Труэлл – шустрая английская 
гончая. Все они составляют прелестную, восхитительную свору». Супруги, конечно, 
увлеченно занимаются воспитанием своих подопечных: «Мы уже на месте, – пишет 
Голсуорси Дороти Истон в октябре из Гроув-Лоджа, – и, похоже, все свое время 
будем проводить со щенками».
 В 1919 году были опубликованы две книги военных лет, поры, когда Голсуорси 
создавал слабые произведения: в апреле (к счастью, под псевдонимом) вышло в 
свет «Пылающее копье», а в октябре – роман «Путь святого». Выход в свет этих 
книг должен был огорчить их автора. «Пресса считает, что книга «Пылающее копье» 
очень плоха, – пишет он Гилберту Мюррею. – И сама книга, и ее автор вызывают у 
меня сочувствие». О романе «Путь святого» он утверждал: «Я не придаю этой книге 
особого значения». Но его, должно быть, утешило то, что Гарди с жадностью 
прочел эту книгу. Миссис Гарди в письме Аде сообщает: «Я давно собиралась 
написать Вам и сообщить, какое удовольствие нам обоим доставил «Путь святого». 
Я целиком прочла ее вслух мужу, и мне кажется, этот роман понравился ему больше,
 чем любое другое произведение мистера Голсуорси... Мистер Голсуорси – 
единственный писатель, чьи произведения он готов слушать от начала и до конца 
(хотя мне кажется, я должна говорить об этом шепотом). Когда ему читаешь книги 
других авторов, он послушает немного, а затем говорит: «Довольно»».
 Осень 1914 года была небогата событиями, Голсуорси почти всю ее прожили в 
Гроув-Лодже, лишь ненадолго съездив в Литтлхэмптон. Во время этой поездки 
Голсуорси несколько дней провел на лодке его брата Хьюберта: «Хьюберт заболел 
люмбаго, и хотя одно из воскресений было прекрасным, особенно вид реки на 
рассвете – полноводной, зеленой и очень мирной в окружении густого леса, он 
очень скоро устал от походных условий», – с иронией комментирует Ада. (Сама она 
терпеть не могла лодки.) Джон же был полностью поглощен своим новым романом о 
Форсайтах «В петле»; он был похож на человека, который вернулся домой после 
длительного отсутствия. В своих предыдущих книгах он «экспериментировал» с 
иными типами людей, поставленными в иную обстановку, – интеллектуальными 
представителями среднего класса Даллисонами в романе «Братство», политиками и 
аристократами в «Патриции» и, наконец, с представителями церкви в романе «Путь 
святого», – но больших удач ему это не принесло. Теперь же, вернувшись к 
Форсайтам, он был «среди своих», в мире, в котором он вырос, в домах, знакомых 
ему с детства. «Однажды в воскресенье мы поехали на автомобиле в Кумб и 
осмотрели Кумб-Лей, где семья Джона жила с 1875 по 1886 год. Это большой, очень 
обветшавший дом, обставленный и отделанный хуже, чем можно себе представить, и 
лишь окрестности ничем не испорчены». Кумб-Лей – это, конечно, Робин-Хилл, дом, 
построенный Сомсом для Ирэн, в котором теперь живут молодой Джолион и двое его 
детей, Джолли и Холли.
 В 1889 году, когда начинается роман, старшее поколение Форсайтов, ряды 
которого несколько поредели (из десяти братьев и сестер в живых осталось только 
пять), самим своим существованием все еще придает семье силу и чувство 
постоянства в быстро меняющемся мире. Выступая в «Пен-клубе», Голсуорси 
говорил: «Когда я был ребенком, у меня было множество старых дядей. Один из них 
подарил мне Библию в переплете, отделанном перламутром, второй – свою 
двустволку, третий – заспиртованного скорпиона в бутылке. По этим подаркам 
можно вообразить себе богатства Британской империи тех времен. Отдав мне все 
это, они умерли». Он, конечно, ошибался: самый ценный подарок, сделанный 
будущему писателю его престарелыми родственниками, – это материал для серии его 
наиболее известных романов.
 Действие романа «В петле» происходит в среде, которая никогда не подвергалась 
ужасам мировой войны 1914 – 1918 годов, и, работая над книгой, Голсуорси, 
вероятно, стремился забыть все испытания тех лет. Конечно, у каждого из героев 
свои проблемы: Сомс Форсайт попал в петлю – юридически он все еще связан со 
своей бывшей женой Ирэн и в то же время, следуя чувству собственника, он жаждет 
иметь сына и наследника. Ирэн отказывается даже разговаривать о возвращении к 
мужу и бежит от него во Францию, где встречает своего опекуна и кузена мужа 
[120] «молодого» Джолиона, сына «старого» Джолиона, оставившего ей после 
встречи, описанной в «Последнем лете Форсайта», и последовавшей дружбы 
небольшое наследство. Их знакомство перерастает в любовь. Отношения между 
молодым Джолионом и Ирэн дают Сомсу возможность развестись с Ирэн и жениться на 
молоденькой француженке Аннет, дочери владелицы ресторана в Сохо. Но Аннет 
рожает Сомсу не сына, как он мечтал, а дочь, которую называют Флер. В это время 
умирает отец Сомса, Джемс, который тоже мечтает о том, чтобы их фамилия не 
исчезла, а была унаследована сыном Сомса. Трогательно выглядит ложь Сомса 
умирающему отцу: «Хорошая новость, дорогой, очень хорошая – у Аннет сын».
 Таким образом, в прошлое уходит целая эпоха – и историческая, и созданная 
воображением писателя. Герои романа – Сомс, Ирэн и восьмидесятилетний Джемс, 
наблюдая похороны королевы Виктории, каждый по-своему воспринимают это событие. 
Джемс с грустью наблюдает, как уходит его век: «То, что Джемс слышал, это был 
стон его собственного сердца, в то время как он взирал на то, как уходит его 
век».
 Смерть – это явление, которое находится за пределами понимания Форсайтов, и 
они панически боятся ее: что же они получают взамен, теряя собственность? И сам 
Голсуорси, опирающийся на свою жизненную философию, также не может объяснить 
это явление. Рудольф Саутер вспоминает: «Я помню, дядя говорил мне, насколько 
изменилось бы его восприятие жизни, если бы он был уверен, что после смерти не 
будет разлучен с Адой. Но, хотя он надеялся на это, возможность того, что они 
никогда не встретятся, потрясала его до глубины души...»
 В двух последних романах трилогии тема смерти и призрачности земных благ 
выходит на передний план. В главе под названием «Через реку» сильно и 
выразительно описана гибель во время войны с бурами Джолли, сына молодого 
Джолиона, в образе которого, по мнению Ральфа Моттрэма, Голсуорси изобразил 
собственные юношеские черты характера. Такое же название Голсуорси дал своему 
последнему роману, который он писал, чувствуя, что сам стоит на пороге смерти.
 Роман «Сдается внаем» заканчивается долгими раздумьями Сомса о жизни и смерти 
у фамильного склепа Форсайтов на кладбище в Хайгейте: ««Сдается внаем» 
форсайтский век, форсайтский образ жизни, когда человек был неоспоримым и 
бесконтрольным владельцем своей души, своих доходов и своей жены. А теперь 
государство посягает на его доходы, его жена сама над собой хозяйка, а кто 
владеет его душой – одному богу известно».
 Эти два романа – «В петле» и «Сдается внаем» – неразрывно связаны: закончив в 
ноябре роман «В петле», Голсуорси буквально через несколько недель начал писать 
«Пробуждение» – длинный, довольно сентиментальный рассказ о детстве Джона 
Форсайта, сына Ирэн и молодого Джолиона, являющийся связующим звеном между 
двумя романами. Работа над последней частью трилогии «Сдается внаем» была 
начата в Малаге, первоначальным названием романа было «Навсегда».
 Главный герой всех трех романов – Сомс Форсайт, который, несомненно, является 
самым удачным в художественном отношении характером, созданным Голсуорси. Если 
первоначально в романе «Собственник» он изображен негодяем, во многом 
отождествленным со злосчастным майором Голсуорси, то к концу повествования Сомс 
приобретает многие положительные черты и завоевывает симпатии читателей. 
По-видимому, крестница Голсуорси, Дороти Истон, большая поклонница его таланта, 
неохотно принимала эти перемены, потому что Голсуорси сказал ей, что Сомс «ожил 
и стал меняться по собственной воле». «А я должен лишь следовать за ним», – 
добавлял Голсуорси. Таким образом, «плохой» Сомс превратился в «хорошего» Сомса,
 а «хорошая» Ирэн, которую Голсуорси, безусловно, несколько идеализировал, 
становится по крайней мере «не очень хорошей» Ирэн.
 Роман «Сдается внаем» повествует о любви детей Сомса и Ирэн от их новых браков 
– с Аннет и «молодым» Джолионом. Впервые, еще младенцами, Джон и Флер 
появляются на заключительных страницах романа «В петле», а теперь, в юности, 
они, по одной из тех удивительных случайностей, на которых вообще строится 
литература, встречаются в картинной галерее Джун, дочери «молодого» Джолиона от 
первого брака, и влюбляются друг в друга. Эта история не может не мучить Сомса 
и Ирэн, так как воскрешает в памяти их неудачный брак. Оба считают необходимым 
скрыть от детей свое прошлое, но, когда Джон и Флер объявляют о намерении 
пожениться, Сомс, беззаветно любящий дочь, отправляется к Ирэн и умоляет ее не 
мешать счастью детей. Однако Ирэн воспринимает как личное оскорбление то, что 
ее сын может породниться с дочерью ее бывшего мужа. Но судьба все решает сама: 
когда молодые люди хотят самостоятельно распорядиться своей жизнью, от 
сердечного приступа умирает Джолион, оставив Джону длинное письмо, 
рассказывающее историю Сомса и Ирэн, а также объясняющее, что любовь Джона к 
Флер приведет «к полному разрушению счастья твоей матери... Но я стремлюсь, 
чтоб ты понял одно: что подобное чувство ужаса и отвращения нельзя похоронить 
или забыть... Мысль, что ты можешь жениться на его дочери, преследует ее как 
кошмар». После смерти отца Джон не в состоянии нанести матери еще один удар. Он 
порывает с Флер, что в конце концов, как мы узнаем из «Современной комедии», 
разбивает ее жизнь и лишает ее счастья.
 Мы не можем расценивать поведение Ирэн иначе, чем эгоистичное и до отвращения 
собственническое – а для Голсуорси чувство собственности было пороком, который 
он ненавидел больше всего. Остается только предполагать, что, когда писатель 
оправдывал Ирэн, его все еще – и через столько лет! – преследовал ужасный 
призрак несчастной жизни Ады с майором Голсуорси.
 Роман заканчивается тем, что Флер, сердце которой разбито, выходит замуж без 
любви за своего – вполне достойного – поклонника Майкла Монта, а Сомс обезумел 
от горя его дочери: «Ах, почему нельзя положить счастье в сейф, запереть его 
золотым ключом, застраховать от понижения». Сомс, деловой человек, собственник, 
пытающийся измерить счастье дочери привычными мерками мира бизнеса, по-своему 
трогателен.
 Удивительно, что зимой 1919/20 года Голсуорси удалось поработать так 
плодотворно, – ведь в это время Ада болела – слишком часто даже для нее. В 
ноябре, после окончания романа «В петле», Голсуорси путешествовали по Англии, 
навещая своих друзей: сначала они с Рудольфом на два дня поехали в Кентербери, 
где к ним присоединилась Дороти Истон, затем побывали у Конрадов в их новом 
доме Освальде в Бишопсбурне, и, наконец, один день они провели в Оксфорде, 
встретившись с супругами Мейзфилдами и Мюрреями – в типичный ноябрьский 
туманный день, из-за которого «бедняжка А. простудилась, в результате чего 
пролила много слез». Эта простуда положила начало целой серии болезней, 
преследовавших Аду всю зиму. 8 декабря они отправились в Париж и после «пяти 
суматошных дней у А. началась невралгия. Это было тяжелое время: до конца 
месяца она мучилась от боли, а Дж. усердно за ней ухаживал». 27 декабря 
Голсуорси смог написать Дороти Истон: «Вот уже несколько дней, как боль 
наконец-то отпустила мою бедняжку, но встала с постели она только вчера, а 
сегодня впервые за две недели смогла одеться. Молодой английский врач, которого 
мы вызывали по поводу глухоты, сказал, что это, безусловно, следствие невралгии.
.. Ужасная ситуация. Я думаю, что в среду мы уедем на юг». На самом деле они 
смогли уехать в Биарриц лишь накануне Нового года. Здесь Ада нашла, «что 
богатый озоном воздух» очень полезен для ее выздоровления, но отметила, что сам 
город изменился в худшую сторону с тех пор, как она приезжала сюда с матерью 
еще до замужества. Это было также «очень удобное место для работы, и Он каждое 
утро усаживался возле окна, выходящего на юг, и спокойно работал до полудня, 
после чего мы отправлялись обедать в гриль-бар «Баск», где была отличная кухня».
 «Воздух на маленькой станции Ла-Непросс был таким, какого мы не знавали с тех 
пор, как уехали из Уингстона, – писал Голсуорси Рудольфу Саутеру. – Мне трудно 
сейчас жить в городе – там плохой воздух. Я опять начал писать».
 Свое путешествие они продолжили в Испании, остановившись ненадолго в Мадриде, 
чтобы посмотреть в Прадо картины Гойи, затем отправились в Севилью и Малагу 
(где Голсуорси начал работу над романом «Сдается внаем»). В Гранаде опять 
произошло несчастье: Ада «заболела испанским гриппом, за которым последовала 
пневмония. Это было глупо и несправедливо, поскольку, хотя Он и был 
великолепной сиделкой, к беспокойству относительно моего ужасного состояния 
прибавлялась тревога по поводу того, что я попала в руки к врачу-испанцу со 
средневековыми представлениями о медицине... Он постоянно приводил нас в 
изумление своими странными советами и процедурами, не говоря уже о его 
отвратительном английском...» Этого врача Голсуорси называл «лошадиным доктором 
из Гранады».
 Даже на обратном пути случилась неприятность: из-за забастовки на железной 
дороге они добирались «окольными путями, А. задыхалась, прибыли в Мадрид и 
сразу же отправились в Прадо, что со стороны А. после 24 часов подобного 
путешествия было проявлением силы духа. Гойя вызвал у нас такой же энтузиазм, 
как и предстоящее возвращение домой...» Аде понадобилось просидеть «шесть 
недель в заключении в Гроув-Лодже», чтобы отойти от невзгод этого злосчастного 
зимнего отдыха.
 Апрель 1920 года, наступивший вскоре после возвращения Голсуорси из Испании, 
должен был напомнить ему 1906 год – время головокружительных успехов. В 
Сент-Мартинз-тиэтр пошла его пьеса «Без перчаток», которая была принята 
публикой с восторгом: «Спектакль в среду прошел очень бурно, так как зрители 
сразу же почувствовали, что видят пьесу, выходящую далеко из разряда обычных, и 
потребовали, чтобы перед ними выступил автор, – и мистер Голсуорси весьма мудро 
и тактично выполнил это требование». Гарди написал Голсуорси, цитируя своего 
друга сэра Джорджа Дугласа, который сказал ему: «Я трижды смотрел действительно 
хорошую и прекрасно скомпонованную пьесу – это «Без перчаток» Голсуорси». Итак, 
на автора продолжали сыпаться поздравления, причем на сей раз пьеса приносила 
большие доходы и самому Голсуорси, и ее постановщикам, тогда как раньше его 
пьесы часто высоко оценивались критикой, но с материальной точки зрения имели 
незначительный результат. В конце месяца пьеса была опубликована в сборнике под 
названием «Пьесы: серия четвертая». В марте вышел в свет сборник эссе Голсуорси,
 который, несмотря на довольно сдержанные отклики прессы, был переиздан уже 
через месяц.
 Пьеса «Без перчаток» была произведением, которое, несмотря на то, что его язык 
и идеи определены духом эпохи, выдержало испытание временем. Ведь проблема, 
поставленная в пьесе, актуальна и по сей день. Ее суть состоит в том, что семья 
нуворишей Хорнблоуэров собирается строить фабрику, что испортит вид из дома 
местных помещиков Хилкристов, которые из поколения в поколение владели этими не 
тронутыми цивилизацией местами. Конфликт усугубляется тем, что Хорнблоуэр видит,
 что миссис Хилкрист – сноб по натуре – подвергает остракизму его жену. Миссис 
Хилкрист довольно недостойным способом выясняет некоторые компрометирующие 
подробности из прошлого семьи Хорнблоуэров и угрожает рассказать об этом всем, 
если те не откажутся от строительства фабрики. Единственная положительная 
героиня в пьесе – юная и наивная дочь Хилкристов Джилл, которая сознает, 
насколько недостойно ведут себя обе семьи. Первой исполнительницей этой роли 
была актриса Мэгги Олбанези [121] , которая умерла совсем молодой, и на смерть 
которой Голсуорси откликнулся следующими трогательными словами: «Нечасто смерть 
проливает кровь так напрасно».
 Но дороже успеха пьесы для Голсуорси была его все возрастающая вера в новые 
книги о Форсайтах. В апреле Конрад, прочитав рукопись романа «В петле», писал 
ему: «Большое впечатление на меня произвели жизненный диапазон романа, 
непринужденность в раскрытии темы и (это чистая правда) подлинная красота этих 
страниц. О, мой дорогой друг! Книга действительно хороша. Великая сага...» Как 
много значила для Голсуорси эта трилогия, можно судить по его письму 
Грэнвиллу-Баркеру:
 «Полагаю, что июльское воскресенье в 1918 году в Уингстоне, когда я вдруг 
осознал, что могу пойти дальше с моими Форсайтами и рассказать их историю еще в 
двух романах со связкой между ними, было самым счастливым в моей творческой 
биографии. А в целом «Сага о Форсайтах», изданная одной книгой, в которую 
войдут «Собственник», «Последнее лето Форсайта», «В петле», «Пробуждение» и 
«Сдается внаем», станет моим паспортом к берегам вечности, сколь бы ни было 
трудно его «визировать».
 Голсуорси работал над этими двумя романами с такой решимостью, на которую не 
могли повлиять никакие внешние катаклизмы: роман «Сдается внаем» рос, вопреки 
болезням Ады, несмотря на занятость с репетициями пьесы «Без перчаток». После 
двадцати пяти лет творческой работы, завоевавшей ему прочное положение в 
литературном мире, принесшей определенный succes d'estime [122] , он на сей раз 
шел к другим целям. Перед ним маячили «берега вечности».




 Глава 31
 СЕМЬЯ И ОБЩЕСТВО


 Время опять торопило Голсуорси: ему необходимо было срочно заканчивать работу 
над «Сагой», так как 20 октября они отправлялись в Америку. На сей раз, если не 
считать постановок «Простака» в Канаде и «Без перчаток» в Нью-Йорке, это был 
скорее зимний отдых, чем деловая поездка. Голсуорси уже узнал на собственном 
опыте, сколь требовательна американская публика, как она ненасытна в отношении 
лекций, речей и приемов.
 К счастью, лето 1920 года в Уингстоне прошло относительно спокойно. Роман 
«Сдается внаем» был вчерне закончен в начале сентября и доработан в Гроув-Лодже 
до середины октября, к их отъезду. Даже для Голсуорси, который никогда не 
вырезал из прессы отзывы на свои произведения и был довольно равнодушен к 
мнению публики, было ужасно обидно уезжать за два дня до выхода в свет романа 
«Сдается внаем» (22 октября). Ведь оценка этой книги была решающей для судьбы 
всей трилогии. Однако реакция критики и в Англии, и в Штатах вызвала 
разочарование. Ч. Э. Монтегю [123] в рецензии в «Манчестер Гардиан» отмечает, 
что война не помешала планам Голсуорси относительно «Саги о Форсайтах», и 
высказывает сожаление, что в трилогии нет «той напряженности, вызываемой 
изображением неких животных инстинктов», которая «заставила бы кровь быстрее 
течь по жилам книги».
 Голсуорси пробыли в Америке и Канаде с октября по апрель 1921 года. Десять 
недель они провели на ранчо Сан-Исидро в четырех милях от Санта-Барбары. 
«Хозяйкой этого ранчо, состоявшего из множества разбросанных посреди 
апельсиновых и других деревьев маленьких бунгало, являлась английская леди 
миссис Харлей Джонстон, и атмосфера была очень домашней и уютной... 
Единственное, что омрачило наш прекрасный отдых, это бронхит бедной Ады, 
который очень мучил ее по ночам. Чуждаясь многолюдных сборищ, мы редко 
выбирались куда-нибудь, но время проводили чудесно». Голсуорси играл в теннис и 
много писал, хотя и не создал ничего существенного – несколько рассказов и 
пьесу «Семейный человек». Им пришлось также пережить небольшое землетрясение, 
«которое чуть не разрушило нашу спальню на втором этаже».
 После двух месяцев, проведенных в Аризоне, в конце долгой зимы они ненадолго 
приехали в Нью-Йорк, где Голсуорси прочел две лекции и где они еще раз испытали 
на себе американское гостеприимство. Обратный путь в Англию на лайнере 
«Адриатика» проходил в весьма светской обстановке: они сидели за отдельным 
столиком для «избранных», среди которых были также супруги Дринкуотеры [124] и 
кузен Джона Фрэнк Голсуорси, тоже случайно оказавшийся здесь. 15 апреля они 
прибыли в Англию, а дома их «шумно приветствовал многоголосый хор собак и 
челяди».
 Небезынтересен факт, записанный в тетрадь рукой Ады, но, несомненно, со слов 
Джона, что «важным событием того лета (1921 года. –  К.Д.)  стало создание 
деревенской крикетной команды. Дж. был ветераном команды и ее капитаном. Обычно 
на его счету было от одного до трех очков, но во время матча с командой 
Мортонхэмстеда он выиграл двадцать очков – к безмерному удивлению всех 
присутствующих...». В последний период своей жизни Голсуорси находился в 
определенной изоляции от литературного мира и поэтому больше интересовался 
делами своей семьи, а также деревенской общины. Он разошелся со своими близкими 
друзьями прежних лет – Конрадом, Эдвардом Гарнетом и Грэнвиллом-Баркером, и, 
хотя у него были новые приятели среди литераторов, такие, как Мейзфилд и 
Гилберт Мюррей, это были уже совершенно иного склада люди. У Джона с Адой не 
было детей, и он принимал огромное участие в своих племянниках и племянницах – 
детях Лилиан, Мейбл и Хьюберта. Рудольф Саутер, с тех пор как его отец после 
освобождения из заключения уехал в Германию, стал для Ады и Джона как сын, а 
после смерти в 1924 году его матери он и его жена Ви стали членами их семьи. 
Другой «протеже» Голсуорси была его родственница и крестница Дороти Истон, 
которой он не только давал наставления и советы, но и оказывал материальную 
помощь, снабжал ее деньгами, которые он шутливо называл «крыльями», 
необходимыми ей для того, чтобы она не испытывала материальных затруднений, 
развивая свой литературный дар. Среди членов семьи Голсуорси почти не было 
никого, кому бы Джон время от времени не оказывал финансовую помощь: семье 
Саутеров, племянникам Хьюберту и Мюриель, а также Дороти Истон, вышедшей замуж 
за Ральфа Ивенса, – всем им Голсуорси помог купить или построить жилье. Здесь 
уместно процитировать письмо Голсуорси Рудольфу, отправленное им в 1920 году из 
Испании и свидетельствующее о том, какое огромное чувство ответственности 
испытывал Голсуорси по отношению к своим родственникам:
 «Есть еще одно важное обстоятельство, о котором должны помнить и ты, и твоя 
мать. Твой дедушка хотел, чтобы его деньги достались его детям и их потомкам 
поровну. Если английское правительство ведет себя столь не по-английски, лишая 
или конфискуя собственность англичанки (Лилиан. –  К.Д.)  ,  чтобы 
удовлетворить желания другого английского подданного, то это обязывает меня, с 
благословения провидения, проследить, чтобы исполнению воли моего отца, который 
работал для этого всю жизнь, не препятствовали никакие материальные преграды. 
Твоя мать не должна мешать этому, единственное, что вы должны делать, – это 
принять участие в «эксперименте». И тебе совершенно не к чему становиться в 
позу. Видишь ли, не имея собственных детей, мы обязаны уделить тебе особое 
внимание; неужели ты не чувствуешь, как это смешно – разводить с нами какие-то 
церемонии по поводу денег?»
 Кроме отеческого отношения к своим родственникам, Голсуорси испытывал чувство 
ответственности и выполнял определенные обязательства в отношении местной 
общины там, где он жил. В последние годы их жизни в Уингстоне это выразилось в 
создании крикетной команды Манатона. Причиной создания этой команды была не 
только любовь Голсуорси к крикету, но и желание предоставить его деревенской 
«семье» возможность почувствовать себя единым целым. И в Бери крикетная команда 
стала ядром общественной жизни; Голсуорси, бывший тогда уже довольно богатым 
человеком, испытывал чувство ответственности за людей, с которыми жил бок о бок.

 «Приготовься играть в крикет и привези с собой спортивный костюм и обувь, – 
писал Голсуорси Рудольфу 21 августа. – В субботу состоится матч, в котором, 
полагаю, ты примешь участие, а в пятницу вечером тебе, возможно, придется 
немного потренироваться. Можешь не волноваться, вряд ли ты будешь играть хуже 
большинства из нас. Вчера мы играли с командой Мортона и разгромили их. 
Выиграли со счетом 119:63». Год спустя Дороти Истон стала свидетельницей, как 
«дядя Джек» и К.С. Эванс из издательства «Хайнеман» тренировались на лужайке, 
поставив Аду в ворота, а ее саму заставили отбивать мячи. Вскоре крестница 
Голсуорси стала разделять его увлечение; она считала, что это идеальная игра 
для спокойного, цивилизованного человека его темперамента. Эту игру Голсуорси 
любил и играл в нее до конца своих дней. Джек Детмор, редактор издательства 
«Хайнеман», вспоминает, как во время ежегодного матча между командами 
издательства и Бери одного из членов их команды едва не удалили за то, что он 
чуть не сбил Голсуорси: команде издательства была дана инструкция вести себя 
достаточно сдержанно, когда будет играть писатель, считавшийся их гостем. Тем 
не менее восхищение Детмора Голсуорси было совершенно искренним, и он вспоминал,
 как писатель, бывая в издательстве, разговаривал со многими сотрудниками, 
интересовался их проблемами и дарил им экземпляры своих книг с памятными 
надписями.
 Но не следует думать, что крикет был единственным занятием Голсуорси тем летом 
в Уингстоне; во время отдыха в Санта-Барбаре ему пришла в голову идея новой 
пьесы, которая, как ему казалось, должна была принести удачу.
 Ада писала: «Это единственная пьеса Голсуорси, закончив которую он был вправе 
сказать: «Ни один режиссер не посмеет от нее отказаться». Называлась пьеса 
«Верность», и работа над ней была главным занятием Голсуорси в то лето. В ней 
рассказывается, как де Левис, малосимпатичная личность (по национальности 
еврей), приехав погостить к своим знакомым, обвинил другого гостя, героя войны 
Дэнси, в том, что тот украл из его комнаты тысячу фунтов. Общественное мнение 
полностью на стороне Дэнси и направлено против де Левиса: в результате 
происшедшего его забаллотировали в клубе, а Дэнси предъявил ему обвинение в 
клевете. Однако впоследствии выясняется, что Дэнси виновен, и от стыда он 
кончает с собой.
 Как Голсуорси и предсказывал, пьеса имела успех. Она пошла в театре в марте 
следующего, 1922 года и сразу же была признана критикой лучшей пьесой автора. 
«Санди Таймс» писала: «Это лучшее произведение Голсуорси... ее можно даже 
отнести к разряду классических».
 Голсуорси было пятьдесят лет, когда публикация «Саги о Форсайтах» принесла ему 
мировую славу; он был еще достаточно молод, чтобы рассчитывать на то, что 
впереди у него годы творческого развития. Тщеславие его было удовлетворено, но 
счастлив он не был; дневник Ады прерывается в 1922 году нотой отчаяния, которая 
часто отзывалась эхом впоследствии: «Конец года был омрачен болезнью А.... 
Рождество прошло ужасно: и А., и Рода (горничная. –  К. Д.)  болели». Моттрэм 
также отмечает перемены, происшедшие в Аде и Джоне, особенно после того, как 
Голсуорси покинули Уингстон. «Постепенно я начал сознавать, что они стареют, 
как бы тщательно они это ни скрывали и как бы ни старались по-прежнему 
оказывать своим друзьям столько же добрых услуг, сколько оказывали прежде. Им 
так и не удалось оправиться от войны и моральных травм».




 Глава 32
 ОЩУЩЕНИЕ НЕУДАЧИ


 На протяжении двух лет – с конца 1923 по 1926 год – Голсуорси не нуждались в 
собственном загородном доме. Джону поначалу казалось, что ничто не сможет 
заменить ему Уингстон – так много значило для него это место; Ада же, 
несомненно, испытывала чувство облегчения. Как она часто жаловалась Ральфу 
Моттрэму, она почти никогда не чувствовала себя хорошо и счастливо в отдаленном,
 сыром мире Дартмура, а вот Гроув-Лодж – прекрасный элегантный дом в Хамстеде – 
очень ее устраивал. Вероятно, отчасти из-за того, что Голсуорси больше не 
ездили в деревню, на протяжении ряда лет, последовавших за выходом в свет «Саги 
о Форсайтах», они стали еще чаще покидать пределы Англии; перечень поездок, 
который приводит в конце своей книги о дяде Рудольф Саутер, ужасает своей 
длиной, особенно в той его части, которая относится в этим годам. Трудно 
сказать, задерживались ли они где-нибудь больше чем на неделю – и как в таких 
условиях писатель надеялся создать хоть что-нибудь стоящее?
 Осенью 1921 года в жизни Голсуорси появился новый интерес – международный клуб 
писателей «Пен». Этот клуб был детищем миссис Даусон Скотт, его официальное 
открытие состоялось в октябре 1921 года в ресторане «Флоренция», а его первым 
председателем стал Голсуорси. Целью нового клуба было «развивать дружбу и 
взаимопонимание между писателями и защищать свободу самовыражения внутри наций 
и между ними». Нетрудно понять, почему такая организация импонировала 
Голсуорси: он всегда верил, что, если писатели и мыслители всех стран соберутся 
вместе, смогут обмениваться своими идеями и чаяниями, будет достигнуто такое 
взаимопонимание, при котором менее вероятно возникновение катастрофы, подобной 
недавно закончившейся войне. Голсуорси готов был всей душой отдаться новому 
виду деятельности; но, увы, по мере того, как «Пен-клуб» открывал свои новые 
отделения в разных странах и нужно было постоянно ездить на новые встречи, он 
стал все больше отвлекать Голсуорси от его главного дела – творческой работы.
 Издание в 1922 году «Саги о Форсайтах» в одной книге принесло Голсуорси 
значительно больший успех, чем он мог ожидать. Как сообщает его биограф Г.В. 
Мэррот, «читатели расхватывали книгу, и за короткий промежуток времени 
количество экземпляров, распроданных по обе стороны Атлантики, достигло 
шестизначного числа». Говоря об удаче писателя, он отмечает с присущей ему 
необычной манерой излагать свои мысли, что «ручей его жизни превратился в 
полноводную реку». Не следует забывать, что свою книгу о Голсуорси Г.В. Мэррот 
писал под неусыпным вниманием недавно овдовевшей Ады; самому Голсуорси эти 
перемены лишь наносили урон, несмотря на то, что его авторское самолюбие было 
удовлетворено – он стал автором бестселлера.
 Символично, что новый этап в его жизни ознаменовался расставанием с Уингстоном 
– местом для него столь близким и памятным. В 1923 году он писал 
Грэнвиллу-Баркеру: «Увы! У нас (вернее, у меня, потому что Ада, думаю, рада 
расстаться с девонширскими туманами) Уингстон со следующего месяца отнимают... 
для меня это большой удар. И все же я молчу об этом». И лишь через три года на 
смену Уингстону появился более внушительный и респектабельный дом – Бери-Хауз в 
Суссексе.
 Избрание Голсуорси председателем «Пен-клуба» неизбежно влекло за собой 
увеличение числа поездок: за десять лет своей деятельности он побывал на восьми 
международных конгрессах, но рассказывать в деталях о каждом таком путешествии 
было бы неинтересно, ибо все они проходили по ранее установленному образцу. 
Искусство Ады готовиться в путешествия достигло совершенства, и они возили с 
собой огромный багаж – одежду и снаряжение на все случаи жизни. Прибыв в пункт 
назначения, они снимали большой номер из нескольких комнат или отдельный дом, 
где могли бы жить и питаться отдельно от остальных туристов; по утрам Джон 
писал, а днем они с Адой совершали прогулки или знакомились с местными 
достопримечательностями. Как нам уже известно, начиная с 1924 года их часто 
сопровождали молодые супруги Саутеры.
 Сближение Саутеров с Адой и Джоном Голсуорси началось вскоре после смерти 
матери Рудольфа и продолжалось вплоть до смерти Голсуорси, наступившей спустя 
восемь лет. Лилиан Саутер скончалась внезапно в октябре 1924 года; хрупкое 
здоровье, переживания из-за Георга и Рудольфа, интернированных во время войны, 
а также решение ее мужа покинуть Англию, что привело к разлуке с семьей, – все 
это сломило ее, и поэтому, когда пришла болезнь, у Лилиан не было ни сил, ни 
желания с ней бороться.
 Смерть ее была для Джона большим ударом; это была одаренная, исключительная по 
своим качествам женщина, наделенная даром дружить с людьми и понимать их; из 
двух его сестер и брата Лилиан была ему ближе всех. Этой смерти предшествовала 
еще одна тяжелая потеря: 3 августа того же года после продолжительной болезни 
скончался Джозеф Конрад. Лилиан и Конрад были одними из тех людей, которые 
поддержали возникшее у Голсуорси стремление стать писателем. Много лет назад, 
во время отдыха с родителями в Шотландии, Джон обсуждал с Лилиан литературные и 
философские проблемы; позднее, в 1892 году на борту корабля «Торренс», он 
познакомился с моряком Джозефом Конрадом, слушал его рассуждения по поводу 
профессии писателя и, вполне возможно, немного позднее в доме Сондерсонов в 
Элстри прочел черновик романа «Каприз Олмейера». Теперь, в течение двух месяцев,
 они, один за другим, ушли из жизни, и вокруг Голсуорси образовалась 
болезненная пустота. Поэтому естественно, что он потянулся к молодому поколению 
и вскоре после смерти Лилиан увез Аду и младших Саутеров на длительный отдых.
 Что же касается работы, то 1924 год и в этом отношении был весьма 
неблагоприятным: две пьесы: «Джунгли», поставленная в марте в 
Сент-Мартинз-тиэтр, и «Старая Англия», поставленная в октябре, – были весьма 
критически восприняты прессой. Первая из них – тематически необычная для 
Голсуорси пьеса об Африке, которую Герман Оулд [125] назвал символическим 
воплощением «больших империалистических джунглей, делающих людей игрушкой – ибо 
в мире политики и коммерции у нас царит закон джунглей», – была, по словам 
одного критика, «любопытным, вышедшим из-под пера Голсуорси экспериментом». 
Мэррот вспоминает, что именно в связи с этой пьесой он единственный раз в жизни 
видел писателя в состоянии крайнего раздражения: «Я дал им нечто новое – в этой 
пьесе участвует всего одна женщина и практически нет любовной линии, – и это их 
не устраивает». Пьеса «Старая Англия» – инсценировка его рассказа «Стоик» – 
единодушно была признана весьма скучной.
 Не вызывает сомнений, что Голсуорси очень волновался по поводу оценки своих 
произведений. Вот что он писал о своей книге – еще одном сборнике эссе, 
изданном годом ранее (13 сентября 1923 года): ««Таймс Литерери Сапплмент» 
опубликовала заметку о моей книге «Моментальные снимки» – весьма справедливую и 
довольно доброжелательную. Я потерял творческий запал». Он старался сберечь 
свои силы, отказываясь от той работы, которая могла бы помешать ему писать 
романы. Когда университет в Кембридже предложил ему читать лекции, он отклонил 
это предложение: «Мне очень трудно писать лекции и речи, и я боюсь, это 
помешает мне сосредоточиться на романе». Но спасения от ненасытной жажды Ады к 
путешествиям у него не было.
 30 октября 1924 года вышел в свет роман «Белая обезьяна» – первая часть новой 
трилогии «Современная комедия». В письме миссис Чичестер Голсуорси рассказывает,
 что работать над этой книгой ему приходилось в разных местах, более того – в 
разных частях света.
 «Возможно, Вам будет интересно узнать, где был написан роман «Белая обезьяна». 
Я начал работу над ним в ноябре 1922 года в моем доме в Хэмпстеде на окраине 
Лондона. К маю 1923 года я написал больше трети романа; вторая часть была 
создана в июне – начале июля в Кортине (итальянский Тироль), над третьей я 
работал в ноябре на Мадейре и в декабре в Монт-Эсториале в Португалии. Как 
видите, писателю нужны только перо, чернила и голова на плечах».
 Главная героиня «Белой обезьяны» – дочь Сомса Форсайта Флер, которая теперь 
замужем за Майклом Монтом. Запутавшись в своих отношениях, она чуть было не 
вступает в любовную связь с поэтом Уилфридом Дезертом, но в последний момент ее 
что-то останавливает. В это время Сомс пытается предотвратить скандал, 
связанный с делами возглавляемой и им страховой компании, где обнаружено 
мошенничество. В описании этой ситуации Голсуорси проявляет знание мира 
финансов и большого бизнеса, мира его отца и дядей – типичных Форсайтов. Еще 
одна сюжетная линия, как бы контрастирующая с главной, связана с историей 
Бикета и его жены Вик, которые, борясь с нищетой, стараются накопить денег, 
чтобы уехать в Австралию. Логическим концом романа является рождение ребенка – 
сына Флер и Майкла, который, как и в романе «В петле», воплощает надежды на 
будущее всей семьи.
 Книга содержит в себе несколько сюжетных линий, среди которых трудно выделить 
главную, она в значительной степени отражает состояние Голсуорси в момент 
работы над ней. Роман вновь и вновь свидетельствует о его отчаянии при мыслях о 
тщетности жизни, о неизбежности смерти; в чем искать надежду или смысл 
существования? Вот что думает по этому поводу Сомс:
 «Так и жизнь – садовник, подравнивающий лужайки... Стричь лужайки, чтобы все 
шло гладко. А какой смысл? И, поймав себя на таких пессимистических мыслях, он 
встал. Лучше пойти к Флер – там ведь надо переодеваться к обеду. Он признавал, 
что в переодевании к обеду есть какой-то смысл, но в общем – это все вроде 
стрижки лужаек; снова зарастет, снова надо переодеваться. И так без конца! 
Вечно делать одно и то же, чтобы держаться на каком-то уровне. А к чему?»
 А вот пример размышлений Майкла Монта: «Черт! До чего непонятная книга – 
человеческое лицо! Целые страницы заполнены какими-то своими мыслями, 
интересами, планами, фантазиями, страстями, надеждами и страхами. И вдруг – 
бац! Налетает смерть и смахивает человека, как муху со стены...»
 По крайней мере один из поклонников Голсуорси признает, что был полностью 
захвачен чтением романа: миссис Томас Гарди пишет Аде: «Он (Томас Гарди. –  К. 
Д.)  брал книгу с собой в постель, чтобы почитать немного, если проснется, – 
это первый случай за нашу совместную жизнь, когда он брал книгу на ночь...»
 Издание книги совпало со смертью Лилиан Саутер, и Джон с Адой решили найти 
утешение в очередном путешествии за границу. 19 ноября в итальянском городе 
Мерано к ним присоединились молодые супруги Саутеры. Сохранились дневниковые 
записи Рудольфа об этой поездке, в которых он описывает, как бесконечно 
предупредителен к Аде был Джон; так, например, на ночном поезде, направлявшемся 
на юг, в Сицилию, «Дж.Г. поместил нас всех очень удобно. Не устаешь удивляться, 
наблюдая, какую заботу он проявлял в дороге об А. – все было сделано как нужно, 
каждое ее желание и прихоть выполнялись». Или в Сиракузах: «Дж. Г. намерен 
перебраться поближе к солнышку – через Египет в Африку или на юг Африки, если 
здесь погода не исправится. Он постоянно думает об А. и о том, чтобы ей было 
хорошо».
 Интересно узнать, какое впечатление забота Голсуорси производила на 
постороннего наблюдателя; в своем «Портрете Барри» Цинтия Асквит пишет: 
«Голсуорси, который нравился мне все больше и больше, был похож на идеального 
школьного учителя из пьесы, а его манеры были, как всегда, безукоризненны. То, 
как он вскакивает за завтраком, когда его жена входит в комнату, и бросается к 
буфету, чтобы поухаживать за ней, производило на других мужей магическое 
воздействие. Чувствуя, что они должны следовать его примеру, они (весьма 
неубедительно) делали вид, что ведут себя так всегда. Результатом их 
непривычного рвения было громыханье тарелками и разлитый кофе...» Во время 
путешествий Джон часто читал своим компаньонам вслух. В Тунисе это были его 
любимые «Записки Пиквикского клуба», в 1926 году в Аризоне – «Остров сокровищ». 
Позднее, во время той же поездки, читая «Гордость и предубеждение», он 
прокомментировал: «Как это все длинно и глупо! Разве люди когда-нибудь так 
говорили...» И Джейн Остин так и осталась для него белым пятном. Он был заметно 
привязан к своим любимым писателям, среди которых почетное место занимал 
Стивенсон. Бросив читать Джейн Остин, он обратился к «Катрионе» и пришел к 
следующему заключению: «Когда начинаешь сравнивать Стивенсона и Гарди, то 
приходишь к выводу, что здесь вообще нечего сравнивать. У Стивенсона все сама 
жизнь, у Гарди все сама смерть...» Среди современных молодых писателей 
Голсуорси больше всех нравился Генри Уильямсон [126] , и он много сделал, чтобы 
помочь ему в начале его пути; он считал «Вечную нимфу» Маргарет Кеннеди [127] 
«лучшим романом, написанным женщиной за последнее время», а к роману своего 
давнего протеже Ральфа Моттрэма «Испанская ферма» написал предисловие. Он также 
читал вслух то, над чем работал в данный момент; во время путешествия по Италии 
и Северной Африке это была «Серебряная ложка».
 Голсуорси отсутствовали в Англии почти полгода и вернулись на родину в начале 
мая 1925 года. Но и в этом году Голсуорси не суждено было снискать расположение 
критики; его новая пьеса «Спектакль» продержалась в Сент-Мартинз-тиэтр короткий 
срок в июле. «Пресса, нагоняи которой неизбежны, постаралась изо всех сил 
«разделать» пьесу», – писал он Андре Шеврийону. А на следующий год роман 
«Серебряная ложка», став бестселлером и в Англии и в Америке, был также 
неблагоприятно оценен критикой.
 Безусловно расстроенный этими неудачами, Голсуорси объявил, что его следующая 
пьеса «Побег» будет последней пьесой в его жизни. «Побег» был написан в Америке 
в феврале 1926 года: «Я неожиданно увлекся драмой и за две недели написал пьесу 
(извините меня – я раньше никогда такого не делал). Это странная пьеса – просто 
эпизоды...» – писал он Грэнвиллу-Баркеру. Но его пьеса «из эпизодов» о молодом 
человеке, который случайно убил полицейского, несправедливо обвинившего 
проститутку в том, что она приставала к мужчинам, имела большой успех. 
Поставленная Лионом М. Лайоном, она целый год шла на сцене Амбассадордз-тиэтр.




 Глава 33
 БЕРИ-ХАУЗ


 Супруги Саутеры прочно вошли в жизнь Голсуорси, и неудивительно, что они 
решили поселиться вместе с дядей и тетей. Нужно было продать Фрилендз-Хауз – 
дом, приобретенный Голсуорси для сестры и племянника, и купить небольшой 
деревенский дом для Рудольфа и Ви, где Ада и Джон смогли бы иметь pied-?-terre 
[128] , как в Уингстоне. В августе 1926 года после бесплодных поисков в районе 
Пулбороу в Суссексе они случайно узнали о том, что продается дом под названием 
Бери-Хауз. И хотя его размеры были не совсем подходящими, Джон настоял на том, 
чтобы осмотреть его; в описании дома было сказано, что он построен в «стиле 
Тюдоров» и имеет пятнадцать спальных комнат.
 «Мне очень запомнилось, как дядя завернул за угол и увидел спускающиеся к 
меловым холмам террасы. Быстро оглянувшись, он сказал: «Это нам подходит», даже 
не заходя в сам дом. «Но он слишком велик», – сказал я с ужасом, чувствуя, как 
у меня подкашиваются ноги при виде поместья с серым каменным фасадом, 
средниками на окнах и большой, выложенной плитами крышей. «Ничего, старина, – 
сказал дядя, – мы его покупаем, и, если вы с Ви не возражаете, вы будете жить 
здесь вместе с нами».
 Так все и вышло. Дом был куплен за девять тысяч фунтов, вместо трех тысяч, 
которые они планировали потратить на покупку; сделка состоялась 16 августа 1926 
года. Дом принадлежал Голсуорси, но истинными хозяевами в нем были Рудольф и Ви.
 Ви взяла на себя обязанности домоправительницы. Кроме того, постоянное 
присутствие в Бери молодой пары сделало жизнь супругов Голсуорси более приятной.

 Странно, что человек, столь чуждый эгоистическим побуждениям, как Голсуорси, 
так решительно выбрал этот дом, который никогда особенно не нравился Аде – «ее 
угнетала жизнь у подножия горы» – и который отпугивал молодых Саутеров своим 
размером и великолепием; к тому же, возможно, они не так уж и стремились жить 
бок о бок со своими пожилыми родственниками.
 Бери заставил своих обитателей жить на более широкую ногу, чем они привыкли; 
Дороти Истон все это не понравилось: «Все было по-другому... теперь уже не 
совершались прогулки, как в Дартмуре, а после ленча нужно было играть в теннис 
или крокет». Хью Уолпол нашел, что Бери «действительно очень красивый дом с 
жемчужно-серым фасадом и видом на лужайки, переходящие в открытое поле. Внутри 
дом очень чистый и сияет, как внутренность ореха; стены дома повсюду украшены 
картинами племянника Голсуорси. Все очень артистично и исполнено в свободном 
стиле. И все это очень похоже на оформление одной из книг Джона». Ознаменовала 
ли покупка Бери окончательное поражение Голсуорси? Стал ли он, который в 
молодости отверг образ жизни Форсайтов, уйдя в море на «Торренсе», дружил с 
Конрадом и молодыми Сондерсонами, а затем написал свой острый сатирический 
роман «Остров фарисеев», собственником, как Сомс? Два красивых фешенебельных 
дома, в которых жили они с Адой, были важны для него не как частная 
собственность, а как символ жизни, не очень отличавшейся от жизни его родителей 
в их поместьях в Кумбе, в Суррее, которую он теперь принял. Кроме того, он стал 
неким «отцом-благотворителем», причем не только для членов своей семьи, но и 
для маленькой общины в Бери. И, что самое главное, он навсегда оставил надежды 
на интеллектуальную или духовную эволюцию в послевоенном мире. Его произведения,
 мысли и образ жизни были всецело связаны с предвоенной Англией. Рудольф Саутер 
стремился к тому, чтобы жизнь в Бери – и в семейном кругу, и в кругу близких 
друзей – не была чужда радостям. Существовала одна довольно необычная игра, 
которая очень нравилась Голсуорси и в которую время от времени играли все 
домашние (кроме Ады) и гости; на спинке стула устанавливалась пробка, а игрок, 
сидя на своих руках, должен был губами ее переместить. Кончалась игра обычно 
тем, что игроки теряли равновесие, и Рудольф вспоминает случай, когда все 
присутствовавшие, включая Гилберта Мюррея – строгого профессора Оксфордского 
университета, – с хохотом валялись на полу гостиной.
 Составной частью жизни в Бери были и менее экстравагантные игры, такие, как 
теннис и крокет, и, конечно, участие в деревенской крикетной команде. Летом на 
уикенд съезжалось множество гостей, среди них лорд Понсонби, Дж. М. Барри, 
Арнольд Беннетт, Хью Уолпол, Грэнвилл-Баркер, Филипп Гуедалла [129] и Джон 
Дринкуотер. Голсуорси в Бери вели «роскошный» образ жизни, а для писателей – 
его современников – такое существование было исключением. Как-то Арнольд 
Беннетт приехал к ним в гости на «роллс-ройсе», заметив при этом Ви Саутер: «Вы 
знаете, я никогда не думал, что меня увидят в такой мертвой штуке, как эта, и 
все же вот я в этом огромном «роллсе»». Он имел также свою яхту. У Дж. М. Барри 
в Стенуэе в Глостершире был огромный загородный дом (и еще два в других местах),
 и здесь каждое лето он принимал великое множество гостей, проводя сезон игры в 
крикет. (Иногда в числе его гостей были супруги Голсуорси.)
 Один из уикендов в Бери описан сразу двумя гостями – Арнольдом Беннеттом и Хью 
Уолполом. Арнольд Беннетт писал:
 «Душой этого дома был Джон, аккуратный во всем и всегда спокойный, говоривший 
хотя и мало, но всегда весомо, рассудительный, справедливый, добрый, 
придерживавшийся широких взглядов. Хозяйство вела жена его племянника; Ада 
занималась садом (они держали пятерых садовников). Она также занималась Джоном 
(в качестве его секретарши; он говорил мне, что терпеть не может секретарей), а 
Джон был здесь богом. Но он и заслуживал того, чтобы быть богом. Похоже, что он 
работал всего два – два с половиной часа в день. С 7.45 утра он ездил верхом. 
Завтрак в 9.30. Затем до 11 он разбирал почту. После работал до ленча, который 
начинается в 13.30. После ленча Джон занимался спортом (теннис и крокет), 
неспешно что-нибудь делал или читал. Его внешний вид соответствовал возрасту – 
неполным шестидесяти двум годам, но в спортивных играх он всегда меня обыгрывал.
 Могу заверить, что иногда он ворчал на своих близких, но всегда очень вежливо. 
Он сама доброжелательность. Но очень сдержан. Он уже почти лысый, с огромным 
лбом, высокий, тонкий; одет не слишком изысканно, но вполне прилично».
 В письме своему племяннику Беннетт описывает этот уикенд еще живописнее: «У Дж.
 Г. 5 садовников, 10 000 000 цветов, 3 собаки, 3 кота, 2 лошади и несколько 
марок по-настоящему хорошего хереса».
 Вспоминает Хью Уолпол:
 «Чудесное время: кроме нас, там были только Арнольд Беннетт с супругой...
 Имели место две «драматические» ситуации: первая – когда Арнольд, заикаясь (но 
не из скромности), поведал Аде Голсуорси, как он за свою журналистику получал 
сначала по шиллингу за слово, затем один шиллинг шесть пенсов, затем по два 
шиллинга, а теперь зарабатывает по полкроны. Это был настоящий «гимн расценкам»,
 произнесенный его хриплым, грубым голосом, который поднимался все выше и выше, 
пока не перешел в пронзительный крик: «И мне она (журналистика. –  К.Д.)  
нравится – нравится!» Ада, слушая об этих коммерческих успехах, становилась 
бледнее и бледнее, но старалась держать себя в руках.
 Второй раз Дж. Г. проиграл в крокет, чего он пережить не мог. Игра не является 
для него источником веселья. Для него это борьба за справедливость, и когда он 
проиграл, это выглядело так, как если бы мы прямо здесь, на лужайке, у него 
перед глазами, сыграли пьесу «Правосудие». Вообще же он очень милый – 
благородный, честный, справедливый, старается ничем не напоминать о своих 
нынешних успехах. Как тяжко для Арнольда было услышать за обедом, что за первое 
издание «Собственника» у Ходжсона только что заплатили 138 фунтов; но он 
перенес это, лишь упомянул свою «Повесть о старых женщинах» да сказал мне, что 
мой галстук по цвету совершенно не подходит к костюму».
 В Бери Голсуорси продолжал заниматься благотворительностью. Миссис Дин, чей 
муж работал у Голсуорси, пока тот жил в Бери, вспоминает, как каждую пятницу 
она разносила по домам местных жителей конверты. В этих конвертах содержались 
небольшие суммы – пять или десять шиллингов, которые он еженедельно раздавал 
особенно бедным людям или семьям. Впервые он начал это делать в 1910 году. 
«Беседовал с семьей старой миссис Чинз. Они в очень стесненных обстоятельствах, 
поэтому назначил им ренту в пять шиллингов, которую отныне буду им регулярно 
выплачивать», – писал он в своем дневнике в ноябре того года; а в январе 1911 
года он вновь возвращается к этой теме: «Помог человеку по фамилии Дрюэлл 
открыть фруктовую лавку». Кроме этих рент, Голсуорси построил в Бери немало 
прекрасных коттеджей для работавших у него людей; они сохранились до сих пор. 
Мне рассказывали, что работа в Бери-Хаузе не была в тягость благодаря 
прекрасным условиям; более того, все эти люди были счастливы и очень преданы 
семье Голсуорси.
 Теперь Голсуорси писал, больше следуя многолетней привычке, чем из желания 
поведать что-либо миру; он не мог отказаться от установленного распорядка дня, 
более того, твердый график был опорой для человека, который привык все в своей 
жизни упорядочивать и систематизировать.
 Для Голсуорси, который очень любил все «раскладывать по полочкам», весьма 
характерен следующий «анализ» своего дня (и ночи):
 РАСПОРЯДОК ДНЯ
 Сон в постели
 – семь часов
 Размышления в постели
 – один час
 Попытки не уснуть на стуле
 – полчаса
 Еда и выслушивание чужих раз говоров
 – два часа
 Игры с собаками
 – четверть часа
 Игры без собак (по телефону)
 – четверть часа
 Одевание, раздевание, прием ванны, гимнастика
 – час с четвертью
 Физические упражнения на воздухе (пешие или верховые прогулки)
 – два часа (по меньшей мере)
 Физические упражнения в Лондоне (прогулка)
 – один час (самое большее)
 Пустопорожнее фантазирование и попытки отразить его на бумаге:
 в деревне
 – четыре часа
 в Лондоне
 – три часа
 Переписка и попытки собраться с мыслями:
 в деревне
 – два часа
 в Лондоне
 – четыре часа
 Просмотр газет
 – три четверти часа
 Принудительное чтение и другие попытки заняться делом
 – один час
 Приятное чтение
 – полчаса
 Напрасная правка старых и новых вещей
 – один час
 Обучение самой жизнью
 – все остальное время
 Это можно назвать днем с восьми до двадцати одного часа.
  Дж. Г. 
 1927 год – первый с момента покупки Бери-Хауза – небогат событиями. В декабре 
предыдущего года Голсуорси в сопровождении Саутеров уехали на зиму в Южную 
Африку и вернулись в Англию лишь в конце марта. Большую часть года они провели 
в новом доме, где Голсуорси работал над последней частью своей трилогии – 
«Лебединой песней». Вторая часть трилогии, «Серебряная ложка», повествует о 
событиях в жизни дочери Сомса Флер. Ее муж Майкл Монт бросает издательское дело,
 начинает заниматься политикой и участвует в работе парламента, где он 
проповедует собственную политическую теорию – милый сердцу самого Голсуорси 
фоггартизм, суть которого состоит в идее, что будущее Англии зависит от ее 
земельной политики, которая должна дать стране возможность производить больше 
продуктов питания. Тем временем Флер, считающую, что положение ее мужа дает ей 
возможность стать хозяйкой великосветского салона, обвиняют в снобизме. 
Возникает скандал, приведший к суду, и Сомс вынужден увезти любимую дочь в 
кругосветное путешествие, пока не улягутся слухи и сплетни.
 Темой нового романа «Лебединая песня» становится возвращение Джона Форсайта и 
его жены в Англию. Флер, которая во время всеобщей забастовки работала в 
столовой, случайно встречает Джона и делает все, чтобы соблазнить его и вернуть 
себе. Но долг чести и верность жене помогают Джону освободиться от ее чар: он 
решает никогда больше не видеться с Флер. Обезумев от горя, Флер роняет в доме 
Сомса в Мейплдерхеме непогашенную сигарету, что становится причиной пожара. 
Сомс, пытавшийся спасти дочь, сам смертельно ранен.
 Убить Сомса Форсайта было для Голсуорси трудным и очень ответственным решением.
 Сомс – это «талисман» Голсуорси, принесший ему счастье, герой, без которого 
«Собственник» и «Сага» не состоялись бы. В апреле 1927 года он пишет 
Грэнвиллу-Баркеру: «Нет, сэр, Сомс переживет эту книгу. Я намереваюсь в финале 
убить его, и все же, я думаю, он меня переживет (он пока еще очень молод, ему, 
знаете ли, всего семьдесят два)».
 Но 12 августа он писал тому же адресату: «Я закончил свой роман, и теперь «Le 
Roi est mort» [130] – это я Вам сообщаю по секрету, поскольку Вы этим 
интересовались». И в постскриптуме к тому же письму: «В воскресенье мне 
шестьдесят. Я очень стар!»
 Решение расстаться с Сомсом было, пожалуй, весьма закономерным; и 
шестидесятилетие автора сыграло здесь не последнюю роль. Хотя никто – ни родные 
Голсуорси, ни его читатели – не признавали этого, он начал утрачивать свое 
писательское мастерство. Его трилогия «Последняя глава» очень слаба, хотя и в 
ней есть черты того писателя, которым Голсуорси был когда-то, особенно в 
обрисовке образа Динни Черрел и в сюжетной линии, касающейся Уилфрида Дезерта. 
Трагедия Голсуорси заключалась в том, что он должен был встречать неудачи один 
на один, в то время как его близкие и литературный мир продолжали упорно 
твердить о его успехах.
 Была ли «Лебединая песня» задумана как вообще его последняя книга? Ведь 
«лебединая песня» – «последнее произведение поэта или композитора, созданное 
незадолго до его смерти» (OED) [131] . Этот роман, безусловно, был последней 
хорошей книгой, написанной Голсуорси. Его друзья восприняли ее с восторгом. 
Каннингэм-Грэхэм [132] назвал ее «последним камнем в монументальном здании, 
воздвигнутом Вашим гением», а Гилберт Мюррей писал: «Образ Сомса – настоящая 
удача. В нем постоянно ощутимо его прошлое – всепоглощающая страсть стяжателя, 
сжигающая его в «Собственнике», превращается в бескорыстную любовь, которая 
почти в той же степени владеет им в конце. Это великое искусство».
 Но для писателя почти невозможно прекратить писать, и если, позволив Сомсу 
погибнуть, Голсуорси действительно решил навсегда отложить перо, то исполнить 
это решение он не сумел. Во время зимнего отдыха в феврале 1929 года в Биаррице 
он написал две пьесы, которые хотел поставить вместе со своим старым коллегой 
по театру Лионом М. Лайоном. «Я только что закончил пьесу, которую вычитал лишь 
наполовину, и сразу принялся за работу над другой. Сообщите мне о Ваших планах, 
нужна ли Вам еще новая пьеса, и если нужна, какова вероятность ее постановки». 
(Напомним, что, работая над «Побегом», он считал, что это будет его последнее 
драматическое произведение.) Две новые пьесы, о которых шла речь в письме, были 
«Изгнанник», поставленный в Уиндхэмз-тиэтр в июне 1929 года, и «Крыша», которая 
после пробного просмотра в Голдерз-Грин в ноябре того же года пошла в театре 
«Водевиль»; обе пьесы успеха не имели и очень скоро были сняты со сцены.
 «Убив» Сомса, его создатель почти тотчас же пожалел об этом: «Трудно так сразу 
и окончательно расстаться с теми, с кем давно сжился», – писал он в кратком 
предисловии к своей следующей книге «На форсайтской бирже» – «сборнику 
достоверных историй о Форсайте», опубликованной 3 октября 1930 года. Вернувшись 
в мир своих Форсайтов, Голсуорси вновь обрел легкость пера: рассказы не 
блестящи, но они лучше, чем что-либо другое, написанное им в это время, и 
пользовались огромным успехом у читателей.
 3 июня 1929 года имя Голсуорси появилось среди награжденных орденом «За 
заслуги» в день рождения королевы; Голсуорси полагал, что это совершенно другое 
дело, чем дворянский титул, который ему хотели пожаловать одиннадцать лет назад,
 и что подобную награду писатель может принять. Поздравления посыпались со всех 
сторон.
 Голсуорси получил орден в Сент-Джеймс паласе [133]  9 июля. Очень странно, что 
Ада накануне этого события отправилась в их обычное путешествие за границу.
 В октябре 1930 года Голсуорси завершил первую часть своей новой трилогии – 
«Девушка ждет». «Я начал работу с другим семейством – Чаруэллами (или, 
правильнее, Черрелами), представителями более старого типа семьи, с 
приверженностью традициям и чувством долга большими, чем у Форсайтов. Я 
закончил первый роман о них и, если мне повезет, надеюсь написать трилогию», – 
писал он Андре Шеврийону.
 «Если мне повезет...» Хотя ему было всего шестьдесят три года, он чувствовал, 
что силы его на исходе. У него всегда было исключительное здоровье – он редко 
посещал врачей и никогда не лежал в больнице. Жизнь Ады была бесконечной 
чередой болезней, лечений и выздоровлений, и, может быть, именно реакцией на 
это стал страх Джона перед необходимостью обращаться к врачу. Он гордился, что 
поддерживает форму, ежедневно делал зарядку, ездил верхом или совершал прогулки 
пешком и, когда представлялась возможность, играл в теннис или крикет. Он даже 
ежегодно записывал их с Адой физические данные, фиксируя даже малейшие 
отклонения от нормы! По словам Рудольфа Саутера, в 1930 году у него на лице 
появилось пятно, очень его беспокоившее; ему сказали, что это застарелая язва и 
ее можно вылечить облучением, но беспокойство у Голсуорси осталось.
 Но, несмотря на эти тайные страхи, 1931 год стал для Голсуорси годом 
беспрецедентного, бурного успеха. В декабре 1930 года семейство отправилось в 
обычное зимнее путешествие, на сей раз опять в Соединенные Штаты. Они 
остановились в Туксоне, штат Аризона, где жизнь скоро вошла в свою колею: «Пять 
раз в неделю Р., В. и я совершаем с 7.30 до 8.30 конные прогулки. Я обнаружил 
здесь милый невысокий холм. В 9.30 я сажусь за роман и работаю над ним до ленча.
 Если все будет так идти и дальше, я надеюсь привезти с собой половину 
продолжения романа «Девушка ждет»!» Последние три недели в Америке были 
довольно суматошными: Голсуорси читал лекции и посетил Принстонский университет,
 где ему присвоили почетное ученое звание. В Англию они вернулись 15 апреля. В 
мае Голсуорси был избран почетным иностранным членом Американской академии наук 
и искусства; в том же месяце он прочел в Оксфордском университете курс лекций 
по романским литературам, и 26 мая университет присвоил ему почетную степень 
доктора литературы.
 Голсуорси удалось завершить все романы трилогии о семье Черрелов: «Девушка 
ждет», «Пустыня в цвету» и «Через реку». Динни Черрел – главная героиня 
трилогии – стала для Голсуорси последним воплощением женского идеала, 
сочетающего гордое достоинство Ады с юношеской живостью и жизнерадостностью, 
которые он нашел в Маргарет Моррис. Цинтия Асквит писала: «Рыцарское отношение 
к женщинам в Голсуорси не уменьшилось ни на йоту. Его жена совершенно меня 
ошеломила, сказав мне в присутствии его самого, что прообразом Динни – героини 
его последнего романа «Девушка ждет» – была я, а он лишь слегка поклонился в 
подтверждение этих слов. Я сказала Барри, что не знала, как на это реагировать, 
какое выражение придать своему лицу. «Вы, несомненно, должны были сделать 
реверанс», – сказал он».
 Первый роман, «Девушка ждет», – книга сравнительно слабая, не имеющая единого 
стержня. Главная ее тема – обвинение, предъявленное брату Динни Хьюберту 
Черрелу, в том, что он во время экспедиции в Южную Америку застрелил человека 
за жестокое обращение с мулами. Правительство Боливии принимает закон о выдаче 
убийц стране, гражданами которой те являются.
 Спасают Хьюберта усилия Динни, которая смогла предъявить суду его дневник, 
подтверждающий невиновность брата.
 Второй роман, «Пустыня в цвету», из всех трех, пожалуй, самый интересный. 
Уилфрид Дезерт уже появлялся на страницах «Белой обезьяны» как человек, 
влюбленный в Флер, с которым у нее чуть не возник роман. Сейчас, проведя 
несколько лет на Востоке, он возвращается в Англию, и они с Динни Черрел 
влюбляются друг в друга. Но Уилфрид опозорен: под дулом пистолета он отказался 
от христианской религии и стал мусульманином. Этот поступок в глазах родных 
Динни выглядит как «предательство Британской империи» и делает невозможным 
счастье Уилфрида и Динни. На самом деле за этим не совсем убедительным сюжетом 
скрывается более глубокий смысл. Уилфрид Дезерт действительно потерял веру, но 
не в религию, а в самого себя.
 Мне кажется, что этот ужасающий портрет разочарованного и отчаявшегося 
человека является последним автопортретом самого Голсуорси: «По лицу Уилфрида 
казалось, что он навсегда отрешен от счастья... Это было всего через два года 
после окончания войны, и теперь Динни понимала, какое беспросветное отчаяние 
владело им тогда, какое крушение всех надежд он переживал».
 Его душевная опустошенность и отчаяние приводят к тому, что он не видит 
возможности остаться с Динни и бежит от нее и от себя самого: «Вам это 
покажется смешным, но у меня такое чувство, будто из меня выцедили всю кровь. Я 
хочу уехать туда, где ничто и никто мне не будет обо всем этом напоминать». 
«Меня толкнуло к Динни одиночество. И оно же отталкивает меня от нее».
 Этот страдающий человек – самый сильный, резко очерченный характер, созданный 
Голсуорси со времен Ричарда Шелтона из «Острова фарисеев». Но, если ненависть 
Шелтона направлена на внешний мир, Дезерт ненавидит то, что существует внутри 
него самого. Не случайно Голсуорси дал ему имя Дезерт [134] . Он вынужден 
отказаться от Динни и вернуться на Восток, к своему духовному одиночеству. Боль,
 которую испытывает Динни, должна была напомнить Голсуорси о страданиях, 
которые они с Маргарет Моррис перенесли двадцатью годами раньше. «Динни лежала 
на спине с сухими глазами, то и дело вздрагивая и думая о том, чьей же злой 
воле понадобилось, чтобы она испытывала такую боль! Люди, убитые горем, не ждут 
помощи извне – они ищут ее в себе. Она никому не покажет, какую переживает 
трагедию! Это отвратительно! Но свежесть ветерка, бегущие по небу тучки, шелест 
листвы, звонкие голоса детей – все это не могло не подсказать ей, как скрыть 
свою боль, как начать жить снова».
 Роман «Через реку» вновь возвращает нас к теме несчастливого брака, на сей раз 
героиней становится сестра Динни, Клер, с которой ужасно обращается ее муж 
Джеральд Корвен. Она бежит от мужа и обретает счастье, соединившись со своим 
новым возлюбленным Тони Крумом. Другая сюжетная линия повествует о том, что 
Динни, узнав о смерти Уилфрида в дальних краях, выходит замуж за положительного,
 но нелюбимого Юстаса Дорнфорда.
 В романах «Пустыня в цвету» и «Через реку» есть отдельные места, 
свидетельствующие о том, что Голсуорси все еще может писать с фантазией и 
большим мастерством, однако лишь в тех случаях, когда в повествовании 
затрагиваются проблемы, близкие ему самому. Как справедливо сказал писатель о 
себе: «Сломленные ищут помощи не извне, а внутри себя». Если бы только он 
почаще разрешал себе писать именно об этом «внутри»! Уилбер Кросс в своей книге 
«Четыре современных романиста» [135] цитирует следующее высказывание Голсуорси: 
«О пьесах Шоу можно сказать, что он создает героев, выражающих чувства, которые 
они не испытывают. О моих произведениях можно сказать, что я создаю героев, 
наделенных чувствами, которые они не способны выразить». Голсуорси имел в виду 
постигшую его трагедию писателя-творца.




 Глава 34
 СМЕРТЬ


 В последних произведениях Голсуорси невозможно не заметить его интереса к 
вопросу смерти, приближение которой он предчувствовал. Двое его героев, 
формально занимающих мало места на страницах романа «Через реку» и пьесы 
«Крыша», доминируют в этих произведениях. Уилфрид Дезерт, отчаявшийся 
возлюбленный Динни Черрел, в романе «Через реку» не появляется вообще, но его 
исчезновение из жизни Динни и последовавшая через некоторое время смерть на 
Востоке странным образом определяют развитие сюжетных линий. В письме, 
полученном Динни уже после его смерти, он пишет: «...Теперь я наконец-то в мире 
с самим собой... я заразился от обитателей Востока убеждением, что важен только 
собственный внутренний мир, только он; человек – это микрокосм вселенной; он 
одинок от рождения до смерти, и его единственный древний и верный друг – это 
вселенная».
 Герой пьесы «Крыша» Леннокс – писатель средних лет, страдающий от неизлечимой 
болезни сердца, – не может найти философию, способную примирить его с 
приближающейся смертью:
 «Л. Сестра, простите меня за глупый вопрос, но вы ведь видели смерть много раз.
 Это она или нет?
 С. Конец? Не знаю, мистер Леннокс, не думаю, что это конец.
 Л. Боюсь, что это так.
 ...Ничто! В голове не укладывается, что кого-то может не быть!.. Я боюсь 
умереть и боюсь показать, что боюсь этого».
 Голсуорси, который всю жизнь преклонялся перед мужеством, сейчас, как и 
Леннокс, «боялся умереть». Во-первых, он сознавал, что, несмотря на все внешние 
признаки успеха, он не реализовал полностью своих творческих возможностей; его 
богатые родственники – «Форсайты» исподволь отомстили своему своенравному 
племяннику. «Я не хочу, чтобы мой сын стал известным писателем», – раздраженно 
говорила Бланш Голсуорси своему зятю Георгу Саутеру. А теперь в его жизни 
произошли еще две трагедии, которые буквально перевернули его: предательство по 
отношению к Аде, когда он влюбился в Маргарет Моррис, и мировая война. Писатель,
 менее сдержанно относящийся к своему прошлому, использовал бы этот опыт, с тем 
чтобы наделить свои произведения еще большей глубиной, но Голсуорси был 
воспитан в строгих правилах, гласящих, что джентльмен должен скрывать то, что 
приносит ему наибольшую боль. В молодости он боролся против табу своего класса, 
и его ранние романы «Джослин» и «Остров фарисеев» вызвали сильное неодобрение 
со стороны старшего поколения; брови многих удивленно поползли вверх, а двери 
ряда домов закрылись перед ним, и не только из-за того,  что  он писал, но и 
из-за того, что они с Адой вели себя именно так,  как  он писал. Теперь, во 
второй половине жизни, он стал менее радикален в своих воззрениях, а некоторые 
его произведения, быть может, стали менее искренними там, где они могли бы быть 
глубокими и очень личными. Поэтому его книги получили популярность, они легко 
читались, но им не хватало того зерна истины, которое завоевало бы им прочное 
место в истории литературы.
 Другим результатом этих трагических событий стала его пугающая зависимость от 
Ады. Если бы его отношения с Маргарет Моррис получили дальнейшее развитие, он, 
возможно, обрел бы ту духовную свободу, в которой так нуждался. В том, до какой 
степени писатель нуждался в постоянном присутствии Ады, было что-то детское; 
как говорили супруги Саутеры, первым его вопросом, когда он видел их в 
Бери-Хаузе, был: «А где тетушка?» Вызвав однажды ее отчуждение, он больше не 
желал этого; для него это было как затмение солнца. Утрата юной Маргарет Моррис 
не шла ни в какое сравнение с возможностью потери Ады. Эти двое были связаны 
тугим, неразрывным узлом. Разрубить его могла только смерть.
 И Джон, и Ада лелеяли надежду на то, что вновь соединятся – в ином мире; не 
будучи верующими, они все же втайне надеялись, что умершие могут общаться с 
теми, кого они оставили в мире живых. Рудольф Саутер рассказывает, что они даже 
обсуждали, как им установить контакты после смерти, даже назначили день, когда 
они состоятся. Незадолго до смерти Джона они устраивали специальные «совещания» 
по этому поводу, хотя сам Голсуорси относился к подобным вещам довольно 
скептически.
 Последние годы жизни в Бери Голсуорси чувствовал себя ужасно уставшим. Ему 
было все труднее работать над последними тремя большими произведениями, и, 
окончив роман «Через реку» 13 августа 1932 года – накануне своего 
шестидесятипятилетия, он испытал огромное облегчение. Дороти Истон, встретившая 
его на обеде в «Пен-клубе», вспоминает, что «он был очень бледен, как будто ему 
не хватало воздуха, и похож на льва, томящегося в клетке; для такого скромного 
человека, как он, всегда было испытанием находиться в центре внимания».
 «Большинство из них предпочитало, чтобы жизнь его погасла как свеча, которую 
задул человек; мы предпочитаем гореть ровно и затем угаснуть в одночасье, чем 
мерцать печальными слабеющими огоньками в подкрадывающейся к нам темноте», – 
писал Голсуорси в 1922 году в эссе «Горящие листья».
 Теперь темнота подкрадывалась к нему в буквальном смысле слова; даже до того, 
как у него на лице появилось то злосчастное пятно, он сознавал, что силы его 
угасают. По словам Рудольфа Саутера, в августе 1931 года он впервые потерял 
речь. К Голсуорси на уикенд приехал его старый приятель Дж. В. Хиллс, во время 
обеда и случился первый приступ. Время от времени приступы повторялись; он стал 
ужасно расстраиваться, когда падал с лошади, хотя раньше не придавал этому 
особого значения. Джон перестал ездить верхом один – только в сопровождении 
племянника или грума. Тем не менее он решительно игнорировал любые симптомы 
ухудшения его физического состояния. Голсуорси отказывался показаться врачам; в 
начале своей болезни он сказал Ви Саутер: «Я не хочу попадать в руки к докторам.
 Как только попадешь к ним, Ви, ты уже никогда не выберешься... не выберешься...
 не выберешься...»
 Но, хотя Голсуорси и отказывался от медицинской помощи, он был глубоко убежден,
 что серьезно болен, что умирает. Более трагическим, чем сама последняя болезнь 
Голсуорси, какой бы ужасающей она ни была, стало его нежелание примириться с 
этим и поделиться своим горем с окружавшими его людьми.
 Путешествие в Америку зимой 1930—1931 годов несколько улучшило его моральное и 
физическое состояние, и язва на лице начала заживать. Но через несколько 
месяцев начался новый рецидив болезни, и это его ужасно расстроило.
 «Он (Голсуорси. –  К.Д.)  ,  всегда любивший хорошо освещенные комнаты, начал 
затемнять их от солнца, настаивал, чтобы свет от ламп был притемнен, и 
поворачивался так, чтобы людям была видна только правая половина его лица.
 В конце концов, хотя казалось, что пятно скоро исчезнет, он стал вообще 
избегать людей. Он не хотел слышать никаких разговоров о своем здоровье и в 
течение шести месяцев вел жизнь отшельника; работа не делала его счастливее, 
наше присутствие он осознавал лишь наполовину. Но ничто не могло заставить его 
обратиться к врачам», – вспоминал Рудольф Саутер.
 В ноябре 1931 года Голсуорси все же проконсультировался с доктором Дарлингом, 
после чего прошел курс лечения облучением, проведенный с декабря 1931 года по 
май 1932 года, хотя врач не советовал и не одобрял этого. В письме к Рудольфу 
Саутеру Дж. В. Дарлинг довольно прозорливо и откровенно освещает состояние 
своего пациента: «Мое мнение с того самого момента, когда я осматривал его в 
связи с нынешней болезнью: с ним происходит что-то страшное, что приведет его к 
концу, а те основные симптомы, которые беспокоят его сейчас, на самом деле 
несущественны и вторичны; настоящая беда в чем-то другом». Эта его точка зрения 
основывалась на странном поведении Голсуорси и тех мрачных пророчествах, 
которые он делал своей семье после того, как, благодаря облучению, пятно 
исчезло: «Однажды в июне, вернувшись из короткого заграничного круиза, в день, 
когда лето только вступало в свои права и воздух был свеж и чист, он заметил: 
«Вы сейчас внимательно посмотрите на меня, потому что это последний раз, когда 
вы видите меня в хорошей форме»».
 Примерно в это же время Ральф Моттрэм в последний раз повидал своего старого 
друга. 25 мая он заночевал в Гроув-Лодже, и, когда рано утром потихоньку 
выходил из дома, чтобы успеть на первый поезд, «по лестнице сбежал Голсуорси в 
своем шелковом халате каштанового цвета, отпер мне дверь и крепко сжал мою руку,
 произнеся странные слова: «Благослови вас боже, старина!» – как будто мы 
прощались перед долгим путешествием».
 Решимость Голсуорси закончить роман «Через реку» помогла ему пережить лето 
1932 года, но это требовало от него огромного напряжения и всей его воли. 
«Каждый раз один и тот же вопрос: «Как прошло утро, дядя?» – и ответ на него: 
«Не очень хорошо – сегодня всего одна страница»». И когда 13 августа книга 
наконец была завершена, он какое-то время чувствовал себя счастливым, чего не 
было с ним уже много месяцев.
 Но вскоре симптомы болезни стали более определенными и проявлялись все чаще: 
его все утомляло; он постоянно терял речь; он вдруг начал жаловаться, что его 
шляпы стали слишком большими, и, чтобы они лучше сидели, Аде пришлось 
засовывать за подкладочную ленту бумагу.
 Как раз в это время, 10 ноября, из Стокгольма пришло сообщение, что Голсуорси 
присуждена Нобелевская премия в области литературы. Весть об этой самой 
почетной из литературных наград отвлекла писателя от его бед и очень обрадовала,
 а может быть, и вселила новые надежды в умирающего; они с Адой скрупулезно 
отвечали на великое множество поздравительных писем, сыпавшихся отовсюду, хотя 
Винсент Мэррот, обедавший в Гроув-Лодже десять дней спустя, писал, что 
Голсуорси «почти, а может быть, и совсем не рад своей Нобелевской премии». 
Главное, что его занимало во время того обеда, – следует ли ему пожертвовать 
эту премию в пользу «Пен-клуба».
 Голсуорси все еще боролся с приступами болезни, настойчиво продолжая вести 
образ жизни здорового человека.
 Когда ему позвонили в Бери, чтобы сообщить о Нобелевской премии, он играл в 
крокет; через день его сбросила лошадь Ду, что вызвало серьезную тревогу у 
домашних, хотя Джон получил очень незначительные повреждения – через два дня он 
вновь ездил верхом. Более того, он собирался присутствовать на нескольких 
литературных торжествах – 23 ноября предполагалось отправиться в Париж на 
международный конгресс «Пен-клуба», а в начале декабря в Стокгольм – на 
вручение премии. Но в тот день, когда писатель должен был выехать в Париж, он 
себя неважно почувствовал, немного поднялась температура, и в последний момент 
поездка была отменена.
 В то же время Голсуорси не допускал и мысли, что не сможет в декабре 
отправиться в Стокгольм; однако родным было совершенно ясно, что его состояние 
постоянно ухудшается: все чаще он терял речь или начинал заикаться, у него 
очень ослабели руки и ноги и походка потеряла твердость. «Он выглядит 
безнадежно больным», – писал Рудольф в своем дневнике 2 декабря. Голсуорси 
побывал у доктора Дарлинга – главным образом для того, чтобы узнать, должен ли 
он отменить поездку в Стокгольм; доктор посоветовал ему пройти полное 
обследование и выписал тонизирующее средство. Но «Дж. Г. и слышать не хотел об 
обследовании» и на следующий же день прекратил принимать лекарство.
 Отказываясь признавать существование болезни, Голсуорси как будто надеялся 
избежать самой болезни; со всей решимостью, на которую он был способен, 
писатель не желал замечать, как ухудшается его состояние. Это была трагическая 
борьба, это был вызов – и он был обречен на поражение. Наконец, поняв, что ему 
даже не удастся произнести речь, не запинаясь и не заикаясь, Голсуорси сказал 
Рудольфу (хотя для всей семьи это было очевидно с самого начала) , что не может 
ехать в Стокгольм. Произошло это 3 декабря, а 5 декабря он слег в постель – 
полностью побежденный, измученный человек – и после этого уже редко спускался 
вниз.
 Речь, над которой он так одержимо работал в эти последние недели ноября, веря, 
что сможет сам произнести ее в Стокгольме на торжественной церемонии, была для 
него тем же, что и исповедь для умирающего; это была оценка его жизни и 
достижений, оценка, которую он выставлял самому себе в конце жизни. «Я был 
темным юношей, учеником, которого вела вперед какая-то направляющая сила и вера,
 что однажды я стану настоящим писателем. А сейчас, когда я выступаю перед вами 
с этими грустными воспоминаниями, мне кажется, что я никогда не был писателем в 
полном смысле этого слова». Заканчивалась речь следующими словами: «Я не боюсь 
расстаться с цивилизацией. Я больше боюсь того момента, когда скажу уже все, 
что имел сказать, но придется еще ждать, когда смерть подберется ко мне сзади и 
скажет: «Пора, сэр», а я отвечу: «Вы шли ко мне очень долго. Вот моя ручка – 
чернила в ней высохли. Возьмите ее и отдайте тому, кому она будет служить 
лучше»».
 «Пора, сэр» – время для этих слов должно было наступить уже скоро. Исход 
борьбы был предрешен, писатель вынужден был смириться с болезнью, но делал он 
это весьма неохотно. Всю жизнь Голсуорси отличался исключительной добротой и 
самоуничижающей мягкостью; поэтому сведения дневника Рудольфа Саутера, в 
котором тот день за днем фиксирует изменение характера Голсуорси в первые 
недели наступления полной инвалидности, вызывают прямо-таки испуг. Он 
становился жестоким и обидчивым, почти возненавидев всех тех, кто так старался 
сделать все возможное, чтобы облегчить его страдания. Вновь и вновь Рудольф 
отмечает: «В. и Р. едва осмеливаются войти к нему»: «он выглядит очень 
подавленным и «волком» смотрит на всех и на вся», – пишет он 7 января.
 Еще в начале болезни сэр Дуглас Шилдс пытался убедить Голсуорси, чтобы тот лег 
в клинику для полного медицинского обследования, и в конце концов, с величайшей 
неохотой и чувствуя себя глубоко несчастным, писатель согласился. Обследование 
проходило в клинике на Парк-Лейн, началось 14 ноября и длилось два дня. 
Результаты были весьма неубедительными: у него нашли четыре испорченных зуба и 
язву двенадцатиперстной кишки – одного этого было явно недостаточно, чтобы 
вызвать столь тяжкое моральное и физическое состояние, доставляющее Голсуорси 
огромные страдания. Зубы были удалены прямо в Гроув-Лодже – Голсуорси упрямо 
отказался возвращаться в клинику для столь незначительной операции. Лечение, 
назначенное врачами, чтобы улучшить его общее состояние, было очень 
малоэффективным: «массаж, солнечный свет, электролечение, отдых, уколы и ванны».

 Обстановка вокруг смертного ложа Голсуорси была пронизана почти средневековым 
ужасом. Охваченной паникой Аде не удавалось совладать со своим отчаянием: они с 
Джоном всегда считали, что она – слабый и больной человек, он же неизменно был 
сильным, ее опорой; теперь роли поменялись. Джон, несомненно (насколько это 
было возможно в его состоянии), тревожился об Аде; Рудольф Саутер считает, что 
именно это было главной причиной его подавленности. Очевидно, что-то очень 
беспокоило больного, и невозможность высказать это увеличивала его страдания.
 «Дж. Г. целый день мучил какой-то вопрос; никто из нас не мог понять, в чем 
дело; наконец после обеда Р. решился на отчаянную попытку. Р.: «Вы хотите мне 
помочь?» Дж. Г.: «Да». Р. «Речь идет о деньгах?» Дж. Г.: «Нет». Р.: «О делах?» 
Дж. Г.: «Нет». Р.: «О тете?» Дж. Г.: «Да», – а дальше понять ничего не удалось. 
В конце концов Дж. Г. встал с постели и начал ходить по комнате в большом 
возбуждении, бормоча какие-то фразы, из которых можно было разобрать только 
что-то вроде: «Прыжок! Весна!..» – и в конце концов подошел к Р., крепко пожал 
ему руку, трижды повторив: «Прощай!.. Прощай!.. Прощай!..»»
 На следующий день он попытался на странице маленького карманного блокнота 
написать записку; с огромным трудом, зачеркивая больше, чем оставляя, он 
написал наконец несколько слов, составивших одно короткое предложение: «Мне 
слишком хорошо жилось...» В этих словах заключен гораздо более глубокий смысл, 
чем кажется на первый взгляд; Рудольф Саутер, присутствовавший при том, как 
писались эти слова, до сих пор не может отделаться от впечатления того отчаянья,
 которое заключалось в последней связной мысли Голсуорси. «Мне слишком хорошо 
жилось...» Ада, деньги, большие дома, путешествия за границу, успех, 
литературные награды... Но все это не было главным, потому что единственное, 
чего он хотел, для чего жил, – это хорошо писать, создавать такие книги, 
которые не только понравятся его современникам, но и займут свое место в 
литературе его страны.
 Теперь почти ежедневно ставились новые диагнозы: в доме побывали доктор Данн, 
сэр Фаргуэр Баззард, доктор Гордон Холмс, доктор Херст, сэр Дуглас Шилдс. Они 
не могли прийти к единому мнению ни в отношении диагноза, ни в отношении 
лечения болезни, независимо от того, полагали ли они, что у Голсуорси опухоль 
мозга, или вторичная опухоль, или резко выраженная анемия. Были проведены новые 
обследования, назначались разные методы лечения, каждый из которых добавлял 
страданий больному. Комната Голсуорси стала полем битвы противоречивых мнений. 
Мейбл Рейнолдс требовала лечения гомеопатией; леди Ротенстайн описывала 
аналогичную болезнь сэра Уильяма, когда в конце концов выяснилось, что она 
вызвана больными зубами; с каждой почтой приходили письма с требованиями 
применить новые лекарства и обратиться к новым медицинским теориям. Все это 
было непохоже на обстановку вокруг умирающего, и все же Голсуорси с самого 
начала был убежден, что у этой болезни единственно возможный конец; его первый 
врач доктор Дарлинг оказался весьма проницательным, когда писал: «С ним 
происходит что-то страшное, что приведет его к концу».
 Хотя первые недели болезни он был настроен злобно и враждебно, отвергая все, 
что для него делалось, ненавидя свою все возрастающую беспомощность, к середине 
декабря наметилась перемена: он «начал улыбаться (улыбка была очень грустной, 
но все же настоящей улыбкой), посылал воздушные поцелуи, слегка поднимая одну 
руку; он выглядел очень уставшим, но был более терпимым, чем раньше». Запись от 
17 декабря: «Лицо его исказилось настолько, что его трудно узнать, – запавшие 
виски, впалые щеки, а большие ввалившиеся глаза выражали скорее душевную, чем 
физическую муку».
 Декабрь подходил к концу, и врачи и Рудольф с Ви начали с ужасом понимать, что 
Голсуорси умирает и никто и ничто не сможет ему помочь. Единственное, что они 
могли сделать, – это попытаться облегчить его страдания хорошим уходом, а если 
понадобится, и наркотическими средствами.
 Но Ада думала иначе: если Джон умрет, как она сможет выжить? Для нее жизнь без 
него утрачивала смысл. Ее психическое состояние стало предметом серьезных 
дополнительных забот для ее домашних. 26 января доктор Данн предложил делать 
Голсуорси уколы морфия, чтобы облегчить ему дыхание и снять сердечную боль, 
которая мучила его все чаще; но он был вынужден предупредить родственников, что 
после того, как больному начнут колоть морфий, тот вряд ли уже придет в 
сознание. У Ады не хватило духа принять такое решение, поэтому она обратилась 
за консультацией к другим врачам. Вновь был приглашен сэр Дуглас Шилдс. К 
несчастью, он пытался вселить надежды: он не был уверен в том, что у Голсуорси 
опухоль, и сказал Аде, что пока еще использованы не все средства. Тем, кто 
постоянно находился возле больного, эти выводы показались просто смешными, и в 
то же время им было ясно, что врачи никак не могут прийти к единому мнению; 
больше общие консилиумы не устраивались и Шилдса не приглашали; консилиум был 
устроен в больнице на Парк-Лейн, где окончательно подтвердился диагноз: опухоль 
мозга. Но Ада не могла согласиться с приговором; она хотела выслушать еще одно 
мнение и по рекомендации леди Ротенстайн пригласила доктора Артура Херста. 
Херст прибыл 29 января и вновь вселил в нее ложные надежды: он сказал, что 
Голсуорси, возможно, страдает от анемии, поразившей и нервную систему, и решил 
на следующий день сделать анализ крови. Но у Голсуорси вдруг резко стала 
подниматься температура, и к утру 31 января она достигла 107 градусов [136] . 
Ему наконец-то сделали укол морфия, и у него началась кома.
 Эти два ужасных последних месяца были трагической моделью всей его жизни: ему 
не давали жить, как он хотел, – так же не давали и умереть; все его намерения 
разбились о его покровительственную любовь и заботу об Аде, о его семью и 
состояние, которое давало ему возможность купить все – даже чрезмерную 
медицинскую опеку. Был ли его недуг действительно вызван опухолью мозга или же, 
как полагал доктор Дарлинг, каким-то фатальным упадком душевных сил, так и 
осталось невыясненным. Наконец даже Ада стала понимать, что Джон умирает. Она 
всегда считала, что он переживет ее, что будет возле нее, когда наступит ее 
последний час; а теперь он собрался ее покинуть. Для Ады это было самым 
страшным предательством, с которым она столкнулась в своей жизни; и это 
подействовало на нее так сильно, что первыми чувствами, охватившими ее, были 
гнев и горечь, а не горе.
 Джон также считал своей святой обязанностью заботиться об Аде; он никогда не 
забывал, как обидела ее жизнь, когда она была ребенком, молодой женщиной; и он 
нанес ей тяжелый удар. К его любви всегда примешивалось желание защитить ее; 
почти сорок лет он оберегал ее от мирских тревог, часто даже ценой собственного 
счастья и творчества. Теперь, беспомощный и умирающий, он должен был оставить 
ее одну. Он был уверен, что Ада без него не выживет, хотя она «выживала» потом 
в течение более чем двадцати лет. Его первая молитва за нее вполне годилась, 
чтобы стать последней: 



   Защитите ее, полуночные боги,
   Глаз не спускайте, пока спит она.
   И чтобы ей в радость была дорога,
   Осыпьте ее поцелуями сна.



 Утром 31 января в 9 часов 15 минут после агонии Джон Голсуорси скончался. Ада 
знала, что она вновь осталась одна на свете, что ее защитника больше нет. 
Сначала она не могла ни понять, ни принять, как мог этот человек, уже после 
своей смерти, обидеть ее? Первым ее порывом в тяжелом психическом состоянии 
было уничтожить все, что ему принадлежало; она даже приказала застрелить 
любимых лошадей Джона: Рональда и Примроуза (но этот приговор был отменен 
благодаря милосердию племянника Джона Хьюберта). Бедная Ада! Остается лишь 
пожалеть женщину, которая теперь должна была пожинать горькие плоды своего 
стремления владеть безраздельно; он, которым она владела без остатка, теперь 
сумел выйти из-под ее власти.
 3 февраля Джона Голсуорси кремировали в Уокинге, а 9 февраля состоялась 
траурная церемония в Вестминстерском аббатстве, хотя его настоятель доктор 
Фоксли Норрис отказал У. В. Льюкасу и обществу писателей в их просьбе 
похоронить Голсуорси в аббатстве.
 25 марта, в соответствии с волей покойного, его прах был развеян его 
племянником Рудольфом Саутером в горах, окружавших Бери. Наконец этот человек 
обрел свободу, а его прах упокоился на тех холмах и в тех краях, которые он так 
любил. 



   Развейте мой прах!
   Гнить не хочу в могиле,
   Когда придет мой черед.
   Прах мой, как горстку пыли,
   Пусть ветер себе берет!
   Развейте мой прах!







 ПРИЛОЖЕНИЕ
 ПРОИЗВЕДЕНИЯ ДЖОНА ГОЛСУОРСИ




Романы и рассказы

 1897 г. Под четырьмя ветрами  (Псевдоним   «  Джон Синджон  »  ) 
 1898 г. Джослин  (Джон Синджон) 
 1900 г. Вилла Рубейн  (Джон Синджон) 
 1901 г. Человек из Девона  (Джон Синджон) 
 1904 г. Остров фарисеев
 1906 г. Собственник
 1907 г. Усадьба
 1909 г. Братство
 1911 г. Патриций
 1913 г. Темный цветок
 1914 г. Воспоминание
 1915 г. Фриленды
 1917 г. Сильнее смерти
 1918 г. Пять рассказов
 1919 г. Пылающее копье  (Псевдоним   «  А. Р. П.-М.  »  ) 
 1919 г. Путь святого
 1920 г. В петле
 1920 г. Пробуждение
 1921 г. Сдается внаем
 1922 г. Сага о Форсайтах (Собственник. В петле. Сдается внаем)
 1924 г. Белая обезьяна
 1925 г. Караван. Сборник рассказов Джона Голсуорси.
 1926 г. Серебряная ложка
 1927 г. Две форсайтские интерлюдии
 1928 г. Лебединая песня
 1930 г. На форсайтской бирже
 1931 г. Девушка ждет
 1932 г. Пустыня в цвету
 1933 г. Через реку (посмертно)


Пьесы (годы публикаций)

 1906 г. Серебряная коробка
 1907 г. Джой
 1907 г. Схватка
 1910 г. Правосудие
 1911 г. Мимолетная греза
 1912 г. Старший сын (написана в 1909 г.)
 1912 г. Простак
 1913 г. Беглая
 1914 г. Толпа
 1915 г. Капля любви
 1917 г. Фундамент
 1920 г. Без перчаток
 1921 г. Первые и последние; Маленький человек; Памятный зал; Поражение; 
Солнце; Энергия и успех.  (Эти пьесы не были поставлены. Они опубликованы в 
1921 году в сборнике   «  Шесть коротких пьес  »  ) 
 1922 г. Верность
 1922 г. Окна
 1924 г. Джунгли
 1924 г. Старая Англия
 1925 г. Спектакль
 1926 г. Побег
 1929 г. Изгнанник
 1929 г. Крыша


Эссе

 1908 г. Комментарий
 1910 г. Смесь
 1912 г. Гостиница успокоения
 1915 г. Маленький человек и другие сатиры
 1916 г. Связка
 1919 г. Еще одна связка
 1919 г. Выступления в Америке
 1920 г. Оборванец
 1923 г. Моментальные снимки
 1924 г. Памятные дни
 1927 г. Испанские замки
 1935 г. Форсайты, Пендайсы и другие
 1937 г. Впечатления и размышления


Поэзия

 1912 г. Настроения, песни и вирши
 1921 г. Колокола мира
 1926 г. Стихи старые и новые
 1934 г. Избранные стихотворения Джона Голсуорси


ПРОИЗВЕДЕНИЯ АДЫ ГОЛСУОРСИ

 1935 г. Милые собачки
 1937 г. Через горы и дальше