вмешательства в наши дела. Поэтому, если Вас интересует мое мнение, пожалуйста: 
бросьте все это. Из Вашего протеста ничего не выйдет». Так безрезультатно 
закончилась его первая кампания.
 Голсуорси испытывал какой-то странный, почти болезненный интерес к тюрьмам, 
особенно в Дартмуре. Путешествуя пешком по сельской Англии, Шелтон выходит к 
стенам тюрьмы: «вид мрачного здания застал его врасплох»; но это является 
резким контрастом по сравнению с «фантастическим волшебством его утренней 
прогулки по окрестностям Дартмура, окутанным золотой дымкой, которая постепенно 
сгорала, открывая небо такой чистой и свежей голубизны, как вода в ручье». Эти 
два чувства глубоко укоренились в душе Голсуорси: почти животная любовь к 
открытым просторам, природе и деревенской жизни и ужас, приступы клаустрофобии 
при мысли о любом виде заточения.
 «Когда меня запирают или контролируют, это всегда вызывает чувство явного 
отвращения. Если бы я подвергся допросу психоаналитика, он бы вытянул из меня 
признание, что, когда мне было пять лет, моя нянька, чтобы наказать меня, 
положила меня спиной на пол, что вызвало у меня страшный ужас. Он бы сказал: 
«Ах, вот в чем дело! Вот где истоки Вашего отвращения». А я бы ответил: «Ничего 
подобного. Таким образом наказывают девять из десяти мальчиков, и это вызывает 
у них только раздражение. Десятый же мальчик, то есть я, наделен этим чувством 
с рождения, просто до того случая оно не имело возможности проявиться»».
 Этот случай описан в «Пробуждении», когда няня «Да», наказав мальчика Джона, 
заставляет его лежать на спине:
 «Это первое вмешательство в личную свободу Форсайта привело его чуть не в 
бешенство. Было что-то потрясающее в полной беспомощности такого положения и в 
неуверенности, наступит ли когда-нибудь конец. А вдруг она больше не даст ему 
встать? В течение пятидесяти секунд он во весь голос переживал эту муку. И что 
хуже всего – он увидел, что «Да» потребовалось так много времени, чтобы понять, 
какой мучительный страх он испытывал. В таком страшном образе ему открылась 
бедность человеческого воображения».
 Эта глубокая убежденность, что каждое живое существо имеет право на свободу, 
привела к тому, что Голсуорси протестовал против лишения свободы в любом виде, 
шла ли речь о заключенном в Дартмуре, птице в клетке, крошечном пони, 
работающем глубоко под землей, или женщине, которая, как Ада или Ирэн, связана 
тягостными брачными узами.
 Август 1907 года супруги провели, отдыхая в Девоне и Корнуолле, и одним из 
важнейших дел Голсуорси в это время стало посещение тюрьмы в Дартмуре. «Здесь 
(в Бьюте) мы пробыли до тридцатого августа, затем до 2 сентября побывали в 
Ту-Бриджис в Дартмуре (где я посетил тюрьму), в сентябре опять жили в Тауне. 
Здесь великолепно – такой воздух, такие скалы, пески, холмы и тропинки, такое 
небо. Здесь слишком хорошо, чтобы работать, и аромат тоже чудесный». Наверное, 
во время этого отдыха Голсуорси решили обзавестись домом на западе, где они 
смогли бы периодически жить. Они вернулись в Манатон в октябре, затем следующей 
весной и в том же году они арендовали на много лет вперед ферму Уингстон, 
вернее, часть фермы, так как в остальных комнатах проживал с семьей сам фермер, 
мистер Эндакотт.
 Но в 1907 году они еще кочевали с места на место. «В пятницу мы поедем в 
Телвертон. У Джека есть разрешение на посещение дартмурской тюрьмы. Это ужасно, 
но он так давно хочет там побывать», – пишет Ада Моттрэму в конце августа.
 Это было первое из его многочисленных посещений тюрьмы, и он, наверное, пришел 
в ужас при виде жизни, протекавшей за этими стенами; живую картину увиденного 
он запечатлел в очерках «Дом безмолвия» и «Порядок». Нечеловеческие условия в 
камерах-одиночках, где протекала жизнь заключенных (даже после того, как 
истекал срок их одиночного заключения), настолько врезались ему в память, что 
он уже никогда не смог этого забыть.
 «Там, внутри, за высокими стенами, – безмолвие.
 Под квадратом неба, замкнутым высокими серыми зданиями, не видно ничего живого,
 кроме заключенных, да тюремщиков, да кота, который охотится за тюремными 
мышами...
 Прежде чем его (заключенного) допустили в этот Дом безмолвия, он вытерпел, как 
полагается, полгода полнейшего одиночества, и теперь в маленькой, выбеленной 
камере с темным полом, который он тщательно моет, остается наедине с собою 
«всего» четырнадцать часов из двадцати четырех, не считая воскресений, когда он 
проводит здесь двадцать один час, потому что этот день посвящен богу. Он 
проводит эти часы, шагая из угла в угол, бормоча про себя, прислушиваясь к 
малейшему звуку извне, не сводя взгляда с маленького «глазка», в который его 
могут видеть, а ему ничего не видно».
 Борьба Голсуорси за тюремную реформу вновь велась исключительно средствами 
печатного слова. Он призвал на помощь весь свой талант; воображение писателя 
помогало ему представить себе, что значит для человека «отдельная камера»: 
«Общественности не дано понять, что на самом деле означает эта «отдельная 
камера»». Он считал своим долгом заставить людей осознать, что это такое, 
описывая это и в своих художественных произведениях, и в очерках, и в письмах, 
опубликованных в прессе. Он решил, что люди должны понять весь ужас наказания, 
которому они подвергают такие же живые существа, как и они сами. Более того, 
его юридическое образование позволило ему изучить вопрос в такой степени, что 
любые обвинения в том, что он пишет без досконального знания предмета, были 
невозможны. Он исследовал все плюсы и минусы одиночного заключения; он изучил 
солидные научные труды по этому вопросу. Его «Открытое письмо министру 
внутренних дел Герберту Гладстону», написанное в мае 1909 года, представляет 
собой впечатляющий документ.