не был идеальным гостем. Читая «Комментарий», мы можем понять, почему он не 
только чувствовал себя неуютно, сознавая, что в этот момент кто-то страдает – 
не в дальних странах, Индии или на Дальнем Востоке, а всего в нескольких милях 
от его собственного дома, – но и пророчески предвидел все те опасности, которые 
угрожают современному обществу. То, что он любил больше всего и считал жизненно 
важным для человека, – размеренная и осмысленная жизнь в деревне, где человек 
может получить необходимые ему покой и уединение, – подвергалось большой 
опасности по мере развития цивилизации.
 «Автомобили ехали через гряду меловых холмов на гонки в Гудвуд. Они медленно 
ползли вверх по склону, распространяя запах масла и бензина, издавая резкий 
скрежет; и над белой дорогой висело облако пыли. С десяти часов утра они все 
шли и шли один за другим, везя бледных покорителей пространства и времени. Ни 
одна из машин не задержалась на зеленых холмах – судорожно рванувшись вперед, 
они съезжали по скату; их гудки и жужжание колес разносились по обе стороны 
холмов».
 В этом отрывке из очерка «Прогресс», написанного в 1907 году, автор 
предсказывает кошмары, связанные с транспортом в наше время! Как мудр его 
пастух, заметивший, что «если б люди сидели на месте и не носились сломя голову,
 то и не нужны были б им эти машины... Вот отсюда пусть хоть все разъедутся, а 
холмы останутся... Сам-то я никогда отсюда не выезжал».
 Следующий очерк «На отдых» повествует о человеческой неугомонности. В нем 
описывается многолюдный пляж в период летних отпусков.
 «Ничто так не страшит человека, как одиночество. В одиночестве он слышит голос 
Той, которую он способен понять... В одиночестве он чувствует себя таким жалким 
и маленьким...
 А если вдруг вы почувствуете себя одиноким в городских парках, не ложитесь на 
спину, ибо тогда вы увидите безмятежный солнечный свет на листьях, спокойные 
облака, птиц, укрывающих одиночество под своими крыльями; но не ложитесь и 
лицом вниз, ибо тогда вы почуете запах земли, услышите легкий шум и одну минуту 
будете жить жизнью всех этих крохотных существ, что копошатся в истоптанной 
траве. Бегите от таких зрелищ, запахов и звуков, дабы страх, а то и ужас перед 
своей участью не посетил вас. Бегите на улицы, бегите в дома ваших соседей, 
болтайте и бодритесь!»
 Двадцать лет спустя он уже не сомневался, что путь цивилизации, по которому 
устремилось человечество, может завести в тупик: «Я считаю, что современная 
нервозность и отчаяние вызваны постепенным осознанием того, что будущее не 
сулит нам ни надежд, ни вознаграждений... городская жизнь слишком на нас 
подействовала; если мы не живем в согласии с природой (а это происходит слишком 
часто), мы вообще забываем, как нужно жить».
 Изучение «Комментария» дает нам возможность проследить, какие раздумья 
приводят Голсуорси к протесту против любых форм несправедливости. В отличие от 
других писателей и мыслителей Голсуорси не удовлетворялся одним лишь изложением 
своих взглядов. Он был человеком действия – как в условиях общественной жизни, 
активно организуя движения за реформы или принимая участие в них, так и в своей 
частной жизни, неустанно помогая тем, кто стучался в его дверь за помощью.
 Первый случай, когда он открыто выступил против несправедливости, был 
непосредственно связан с его профессией, более того – с его близким другом 
Эдвардом Гарнетом. Летом 1907 года пьеса Гарнета «На переломе» была передана в 
государственную цензуру. Вопрос об отмене цензуры на пьесы уже поднимался годом 
ранее Уильямом Арчером, но после запрещения пьесы его друга им занялся и 
Голсуорси. Стал обсуждаться вопрос о создании комитета или «Лиги» литераторов. 
У Голсуорси теперь были влиятельные друзья; в мае того же года, обедая с К. Ф. 
Мастерменом в палате общин, он познакомился с Уинстоном Черчиллем, и, теперь в 
июле, рассчитывал на их помощь. «Что касается палаты общин, – писал он Гарнету, 
– я обратился к Мастермену с просьбой принять меня. Но Баркер телеграфировал 
мне, что, по его мнению, вряд ли это осуществимо. Недавно он тоже предпринял 
такую попытку. Если Мастермен мне откажет, я попробую встретиться с Р. К. 
Леманном». Обстоятельства ему не благоприятствовали; стояло лето, и «все 
разъехались. С Шоу я виделся в Уэльсе, а с Арчером в Кембридже». Театральный 
режиссер Ведренн отказался примкнуть к ним. «Он сказал, что для него это 
слишком опасно. Это могут позволить себе писатели, но не те, кто, подобно ему, 
зарабатывает себе на жизнь, арендуя театры».
 Понадобился новый толчок – цензурирование пьесы Грэнвилла-Баркера «Пустыня», 
чтобы движение приняло конкретные формы. Во время обеда на Аддисон-роуд, 14, 
Голсуорси заручился поддержкой своего друга Гилберта Мюррея и убедил его 
поговорить с Дж. М. Барри. Три литератора образовали ядро комитета, им помогали 
Уильям Арчер и Грэнвилл-Баркер, «довольно вялую помощь» оказывали Артур Пинеро 
и сэр Уильям Гилберт.
 Комитет если и не добился своего, то был весьма активен. Было разослано 
подписанное семьюдесятью одним драматургом циркулярное письмо; министр 
внутренних дел Герберт Гладстон согласился принять представителей комитета; в 
конце концов был составлен законопроект, поддержанный сначала Чарльзом 
Тревельяном, затем Робертом Харкуртом [66] . В результате осенью 1909 года он 
был рассмотрен на совместном заседании обеих палат в присутствии Голсуорси, 
которому было дано слово.
 На жалобу отреагировали, писатели высказали свое мнение, члены парламента 
сыграли свою роль, и таким образом дело было закрыто. В 1931 году, много лет 
спустя, когда этот вопрос вновь стоял на повестке дня, Голсуорси писал миссис 
Даусон-Скотт, основательнице «Пен-клуба» [67] – международной ассоциации 
писателей: «Я примирился с этим злом как с наименее вредной формой