| |
Чарльз Чаплин
Моя биография
Посвящается Уне
Вступление
Кеннингтон-роуд, до того как построили Вестминстерский мост, была всего лишь
дорожкой для верховой езды. Но после 1750 года здесь прошла новая дорога на
Брайтон. И тогда вдоль Кеннингтон-роуд, где прошли годы моего детства, выросли
красивые дома с балконами, украшенными чугунными решетками. С этих балконов
обитатели домов могли некогда созерцать, как Георг IV катил в карете в Брайтон.
К середине девятнадцатого столетия большинство этих особняков, потеряв былое
величие, превратились в доходные дома. Лишь некоторые из них остались
особняками, но теперь в них селились доктора, преуспевающие купцы и «звезды»
варьете. В воскресное утро на Кеннингтон-роуд всегда можно было видеть у
какого-нибудь подъезда щегольскую коляску: любимец публики ехал кататься и,
возвращаясь по Кеннингтон-роуд из Норвуда или Мертона, непременно
останавливался возле питейного заведения — у «Белой лошади», «Рога» или «Пивной
кружки».
Двенадцатилетним мальчишкой я часто стоял у входа в «Пивную кружку» и смотрел,
как эти прославленные господа, покидая свои экипажи, шествовали в бар, где
встречалось избранное актерское общество, чтобы по обычаю пропустить здесь
«последнюю», перед тем как вернуться домой к полдневной трапезе. До чего же они
были шикарны в своих клетчатых костюмах и серых котелках, как сверкали их
бриллиантовые кольца и булавки в галстуках! По воскресеньям «Пивная кружка»
закрывалась в два часа дня. Посетители ее высыпали на улицу, но расходились не
сразу, и я глазел на них, как зачарованный. Это было очень интересно и забавно
— некоторые держались с такой комической важностью.
Но когда последний из них уходил, — словно солнце пряталось в тучи. Я
сворачивал за угол и возвращался туда, где в глубине квартала поднимались
старые, унылые фасады, и взбирался по шатким ступенькам лестницы дома № 3 на
Поунэлл-террас, которая вела на наш чердак. Вид этого дома наводил уныние, в
нос ударяла вонь помоев и старой одежды.
Мать сидела у окна и смотрела на улицу. Услышав, что я вошел, она взглянула на
меня и слабо улыбнулась. В комнатке, чуть больше десяти квадратных метров, было
душно, и на этот раз она мне показалась еще меньше, а наклонный потолок
мансарды еще ниже, чем обычно. Стоп у стены был завален грязной посудой, в углу,
прижатая к той стене, что пониже, стояла старая железная кровать, которую мать
когда-то выкрасила белой краской. Между кроватью и окном находился маленький
очаг, а в ногах кровати стояло старое раскладное кресло, на котором спал мой
брат Сидней. Но сейчас Сидней был в море.
В это воскресенье вид нашей комнаты угнетал меня больше, чем всегда, — мать
почему-то ее не прибрала. Обычно она держала ее в чистоте. Матери тогда еще не
исполнилось тридцати семи лет, она была живой, веселой женщиной, и в ее руках
наша убогая мансарда выглядела даже уютно. Особенно хорошо бывало в те
воскресные зимние утра, когда она подавала мне завтрак в постель; я просыпался
и видел заботливо прибранную комнатку, веселый огонек в очаге, над которым
кипел чайник и подогревалась рыба, пока мать готовила гренки. Мамина бодрость,
уют комнаты, приглушенное бульканье кипятка, льющегося в фаянсовый чайничек,
пока я читал юмористический журнал, — такими были мои безмятежные воскресные
радости.
Но в это воскресенье мать сидела у окна, безучастно глядя на улицу. Последние
три дня она все время так и сидела у окна, странно притихшая и чем-то
удрученная. Я знал, что она очень тревожится. Сидней ушел в плаванье, и мы не
имели от него вестей больше двух месяцев. Купленную матерью в рассрочку швейную
машинку, с помощью которой она пыталась прокормить нас, отобрали за неуплату
очередного взноса (что, кстати сказать, было уже не впервой). А тут еще и мой
жалкий вклад в хозяйство — те пять шиллингов в неделю, которые я зарабатывал
уроками танцев, — перестал поступать, так как неожиданно для меня уроки
прекратились.
Едва ли я сознавал, в какое трудное положение мы попали, — нам ведь все время
было трудно. С обычным мальчишеским легкомыслием я умел быстро забывать
неприятности. Как всегда, после школы я сразу бежал к матери, выполнял ее
поручения, выносил помои, приносил ведро воды, а потом бежал в гости к Маккарти
и весь вечер проводил у них — только бы удрать подальше от нашего унылого
чердака.
Маккарти были старыми друзьями матери, еще с тех времен, когда она выступала в
варьете. Они занимали просторную квартиру в лучшей части Кеннингтон-роуд и, по
сравнению с нами, жили в достатке. У них был сын Уолли, с которым мы обычно
играли дотемна, и тут меня неизменно приглашали к чаю. Я всегда старался
задержаться, и так подкармливался. Иногда миссис Маккарти спрашивала, почему
так давно не видно мамы. Я придумывал какую-нибудь отговорку — в
действительности же с тех пор как мы впали в бедность, матери не хотелось
встречаться со своими друзьями по театру.
Разумеется, бывали дни, когда я оста
|
|
