ался дома, и мать заваривала чай, 
поджаривала на сале хлеб, который я с удовольствием поглощал, а потом читала 
мне вслух — читала она изумительно хорошо. И тогда я понимал, какую радость 
может доставлять ее общество и насколько приятней оставаться дома, чем ходить в 
гости к Маккарти.
 Но сейчас, когда я вошел в комнату, она обернулась и с упреком поглядела на 
меня. Я был потрясен ее видом. Она показалась мне такой худенькой, изможденной, 
в глазах ее было страдание. У меня сжалось сердце: я разрывался между 
необходимостью остаться дома, чтоб она не чувствовала себя одинокой, и 
страстным желанием удрать, не видеть этого горя. Она равнодушно посмотрела на 
меня и спросила:
 — Почему ты не идешь к Маккарти?
 А у меня уже слезы подступали к глазам.
 — Потому что хочу побыть с тобой.
 Она отвернулась и рассеянно посмотрела в окно.
 — Беги к Маккарти и постарайся там пообедать. Дома нет ничего.
 Я почувствовал в ее тоне упрек, но уже не хотел думать об этом.
 — Если ты настаиваешь, я пойду, — сказал я нерешительно.
 Она грустно улыбнулась и погладила меня по голове.
 — Да, да, беги скорей!
 И хотя я умолял ее позволить мне остаться, она настояла на своем. И я ушел, 
чувствуя себя виноватым: я оставил ее одну на нашем жалком чердаке, не 
подозревая, что спустя всего лишь несколько дней ее постигнет ужасное несчастье.





 I


 Я родился 16 апреля 1889 года, в восемь часов вечера, на улице Ист-лэйн, в 
районе Уолворта. Вскоре после моего рождения мы переехали на Уэст-сквер, по 
Сент-Джордж-роуд, в Лэмбете. Тогда мы еще не были бедны и жили в квартире из 
трех со вкусом обставленных комнат. Одно из моих самых ранних воспоминаний — 
перед уходом в театр мать любовно укладывает Сиднея и меня в мягкие кроватки и, 
подоткнув одеяла, оставляет на попечении служанки. В мои три с половиной года 
мне все казалось возможным. Если Сидней, который был на четыре года старше меня,
 умел показывать фокусы, мог проглотить монетку, а потом вытащить ее откуда-то 
из затылка, значит, и я мог сделать то же самое и не хуже. В доказательство я 
проглотил полпенни, и матери пришлось вызывать доктора.
 Каждый вечер, вернувшись домой из театра, мать оставляла для нас с Сиднеем на 
столе какие-нибудь лакомства. Проснувшись поутру, мы находили ломтик 
неаполитанского торта или конфеты — это служило напоминанием, что мы не должны 
шуметь, потому что маме надо выспаться.
 Мать выступала в ролях субреток в театре варьете. Ей было тогда лет под 
тридцать, но она казалась еще совсем юной. У нее был прекрасный цвет лица, 
фиалково-голубые глаза и светло-каштановые волосы, падавшие ниже пояса, когда 
она их распускала. Мы с Сиднеем очень любили мать, и хотя, строго говоря, ее 
нельзя было назвать красавицей, нам казалось, что она божественно хороша. Те, 
кто знал ее, рассказывали мне потом, уже много лет спустя, что она была очень 
изящна, привлекательна и полна обаяния. Она любила наряжать нас и водить по 
воскресеньям на прогулки — Сиднея в длинных брюках и в итонской курточке с 
большим белым отложным воротником, меня — в синем бархатном костюмчике и 
перчатках в тон. Мы чинно прогуливались по Кеннингтон-роуд, и нас распирали 
гордость и самодовольство.
 В те дни Лондон был нетороплив. Нетороплив был темп жизни, и даже лошади, 
тянувшие конку вдоль Вестминстербридж-роуд, шли неторопливой рысцой и степенно 
поворачивали на конечной остановке возле моста. Одно время, пока мать еще 
хорошо зарабатывала, мы жили на Вестминстербридж-роуд. Соблазнительные витрины 
магазинов, рестораны и мюзик-холлы придавали этой улице веселый и приветливый 
вид. Фруктовая лавочка на углу, как раз напротив моста, пленяла глаз богатством 
своей цветовой палитры — аккуратно сложенные пирамиды апельсинов, яблок, 
персиков и бананов великолепно контрастировали со строгостью серого парламента 
на том берегу реки.
 Таким был Лондон моего детства, моих первых впечатлений и воспоминаний. Я 
вспоминаю Лэмбет весной, вспоминаю какие-то мелкие, незначительные эпизоды: вот 
я еду с матерью на империале конки и пытаюсь дотянуться рукой до веток цветущей 
сирени; яркие билеты — оранжевые, голубые, красные и зеленые — покрывают, 
словно мозаикой, всю мостовую там, где останавливаются конка или омнибусы; на 
углу Вестминстерского моста румяные цветочницы подбирают пестрые бутоньерки, 
ловкими пальчиками заворачивая каждую вместе с дрожащим листом папоротника в 
блестящую фольгу; влажный аромат только что политых роз пробуждает во мне 
неясную грусть; в унылые воскресенья бледные родители прогуливают детишек по 
Вестминстерскому мосту — в руках у детей ветряные мельницы и разноцветные 
воздушные шары; пузатые пароходики, плавно опуская трубы, проходят под мостом. 
В восприятии этих мелочей рождалась моя душа.
 Помню я и предметы в нашей гостиной, которые почему-то произвели на меня 
неизгладимое впечатление: портрет Нелл Гвин  [1] во весь рост, нарисованный 
моей матерью, — я его терпеть не мог; графины с длинным горлышком на буфете, 
которые наводили на меня страх, и маленькую круглую музыкальную шкатулку с 
эмале