правилась со своим волнением. Мы уселись на грубую скамью, тесно 
прижавшись друг к другу, и она нежно гладила наши руки, положив их себе на 
колени. Она гладила с улыбкой наши коротко остриженные головы и утешала нас, 
обещая, что скоро мы снова будем вместе. Из кармана своего фартука мать достала 
пакетик засахаренных орехов, купленных в лавочке работного дома на деньги, 
которые она заработала, связав кружевные манжеты для надзирательницы. Потом мы 
расстались, и Сидней долго с грустью говорил мне о том, как мама сразу 
постарела.
 Мы с Сиднеем довольно быстро приспособились к жизни в работном доме, но нам 
по-прежнему было очень грустно. Эти дни почти изгладились из моей памяти, но я 
ясно помню, как нетерпеливо мы ждали часа полуденной трапезы за длинным столом 
в обществе других детей. За порядком во время еды наблюдал один из обитателей 
работного дома, почтенный старец, лет семидесяти пяти, очень достойного вида, с 
жиденькой седой бородкой и печальными глазами. Он выбрал меня, сказав, что я 
буду сидеть с ним рядом, потому что я самый маленький и, пока меня не остригли, 
самый кудрявый. Он называл меня своим «тигром» и обещал, что когда я вырасту 
большим, то буду носить цилиндр с кокардой и сидеть на запятках его кареты, 
скрестив руки на груди. Я был очень благодарен за такую честь и уже 
почувствовал к нему сердечную привязанность. Но через день-два появился мальчик 
моложе и кудрявее меня и занял мое место рядом со старым джентльменом, который, 
посмеиваясь, объявил мне, что это почетное право всегда принадлежит самому 
юному и самому кудрявому мальчику.
 Через три недели нас перевели из Лэмбетского работного дома в Хэнуэллский 
приют для сирот и бедных детей, расположенный в двенадцати милях от Лондона. 
Поездка туда в хлебном фургоне была весьма приятным приключением. В те дни 
окрестности Хэнуэлла — обсаженные каштанами дороги, поля зреющей пшеницы и 
фруктовые сады — были необыкновенно хороши. До сих пор густой влажный запах 
земли после дождя всегда напоминает мне Хэнуэлл.
 По приезде нас сразу направили в изолятор, затем на медицинский осмотр и 
проверку умственных способностей. Это была разумная мера, так как больной или 
умственно отсталый ребенок среди трехсот-четырехсот сверстников и сам будет 
страдать и принесет вред всей школе.
 Первые несколько дней я чувствовал себя несчастным и заброшенным. В работном 
доме я знал, что мать была где-то рядом, и это меня успокаивало, а здесь, в 
Хэнуэлле, нас разделяли многие мили. Сидней и я благополучно прошли все осмотры 
и были приняты в приют, но тут нас разлучили: Сиднея отправили в отделение 
старших, а меня к малышам. Мы спали в разных корпусах и редко виделись. Мне 
было тогда немногим больше шести, и я вдруг остался совсем один. Я чувствовал 
себя очень несчастным, особенно в летние вечера, в часы молитвы перед сном, 
когда, стоя на коленях в дортуаре среди двадцати других малышей в ночных 
рубашках, следил через высокое окно за сгущающимися над дальними холмами 
сумерками и громко, не очень в лад тянул вместе со всеми:



   О не оставь меня на склоне дня!
   Темнеет. Боже, не оставь меня!
   Когда другие мне помочь не в силах,
   О не покинь меня, заступник сирых!



 В эти минуты я был очень несчастен. Слов я толком не понимал, но печальный 
напев и синие сумерки усиливали мою грусть.
 Однако не прошло и двух месяцев, как нас, к великой нашей радости, неожиданно 
выписали и доставили обратно в Лэмбетский работный дом. У ворот нас встретила 
мать, одетая в свое собственное платье. Желая устроить нам сюрприз, она заявила 
о своем уходе из работного дома только ради того, чтобы денек провести с нами. 
Она собиралась, побыв с нами несколько часов на воле, в тот же день вернуться в 
работный дом. Иного способа повидаться с нами у нее не было.
 При поступлении в работный дом всю нашу одежду отобрали а как следует 
пропарили ее, а теперь возвратили неглаженной. Поэтому мы все трое имели 
довольно помятый вид, когда вышли из ворот. Было еще раннее утро, и идти нам 
было некуда. Мы направились в Кеннингтонский парк, находившийся примерно в миле 
от работного дома. У Сиднея в узелке носового платка были припрятаны заветные 
девять пенсов. Мы купили полфунта вишен и провели все утро в Кеннингтонском 
парке, сидя на скамейке и поедая вишни. Сидней сделал из газеты бумажный ком, 
обвязав его для прочности веревочкой, и мы втроем с удовольствием поиграли в 
мяч. В полдень мы зашли в кофейную и на остаток денег купили пирог за два пенса,
 копченую рыбу за один пенс и две чашки чаю по полпенни, которые разделили на 
троих. Потом мы снова вернулись в парк — я играл с Сиднеем, а мать занималась 
вязаньем.
 Когда начало смеркаться, мы вернулись в работный дом, чтобы, как шутила мать: 
«Не опоздать к вечернему чаю». Начальство негодовало, возмущаясь нашим 
своеволием, ибо оно вело к тому, что нашу одежду нужно снова пропаривать и, 
следовательно, мы с Сиднеем опять задержимся на какое-то время в работном доме. 
Но нам это давало возможность еще раз повидаться с матерью.
 После этой поездки в Лэмбет мы пробыли в Хэнуэлле почти год, оказавшийся 
важной вехой в моем образовании. Я начал заниматься в школе и выучился писать 
свою фамилию — «Чаплин». Это слово меня пленяло — мне казалось, что оно и 
вправду похоже на меня.
 В Хэнуэллском п