а ей одежду, какую 
могла, и еще одолжила пару шиллингов. Прожив у нас три дня, она ушла, и больше 
мы никогда не слышали о «лихой Еве Лесток».
 Еще до того как умер отец, мать переехала с Поунэлл-террас и сняла комнату в 
доме миссис Тэйлор, своей приятельницы, весьма набожной особы. Это была 
низенькая коренастая женщина лет пятидесяти пяти, с квадратным подбородком и 
морщинистым желтым лицом. Как-то глядя на нее в церкви, я открыл, что у нее 
вставная челюсть, которая, когда она пела, то и дело сваливалась с десны на 
язык. Это зрелище меня буквально гипнотизировало.
 У нее были решительные манеры и неиссякаемый запас энергии. Она взяла мать под 
свое христианское крылышко и сдала ей за очень умеренную плату комнату на 
третьем этаже своего большого дома, стоявшего рядом с кладбищем.
 Ее муж, точная копия диккенсовского мистера Пиквика, занимался изготовлением 
измерительных линеек. Его мастерская помещалась на верхнем этаже под 
застекленной крышей. Эта комнатка казалась мне раем — там было так тихо и 
спокойно. Я часто наблюдал за работой мистера Тэйлора и восхищался тем, как он, 
напряженно глядя сквозь толстые очки и большую лупу, делал стальную линейку, 
которой можно будет измерять с точностью до одной пятнадцатой дюйма. Он работал 
один, и я часто бегал по его поручениям.
 Миссис Тэйлор горячо желала обратить на путь истинный своего мужа, который, по 
ее понятиям, был грешником. Ее дочь, точная копия матери, только не такая 
желтая и, конечно, гораздо более молодая, могла бы даже показаться 
привлекательной, если бы не ее высокомерие и сварливость. Как и отец, она 
никогда не ходила в церковь. Но миссис Тэйлор не теряла надежды наставить обоих 
на путь истинный. К своей дочери она относилась с обожанием, которого, между 
прочим, отнюдь не разделяла моя мать.
 В один прекрасный вечер, когда я смотрел в мастерской, как работает мистер 
Тэйлор, я услышал, что внизу началась перепалка между моей матерью и мисс 
Тэйлор. Миссис Тэйлор не было дома. Не знаю, с чего у них началась ссора, но 
они обе старались перекричать друг друга. Когда я спустился на нашу площадку, 
мать, перегнувшись через перила, кричала:
 — Да кем ты себя воображаешь? Сиятельное дерьмо!
 — Ах! — возопила мисс Тэйлор. — Еще называет себя христианкой, а такие слова 
говорит!
 — Тише, тише, милочка, — немедленно откликнулась мать. — Это и в библии есть! 
«Второзаконие», глава двадцать восьмая, тридцать седьмой стих, только там 
немножко по-другому сказано. Но для тебя и «дерьмо» сойдет.
 После этого мы вернулись на Поунэлл-террас.
 Мой отец не часто заходил в кабачок «Три оленя» на Кеннингтон-роуд, но как-то 
вечером я, сам не зная почему, заглянул туда, чувствуя, что он там. Я чуть-чуть 
приоткрыл дверь и в щелку сразу увидел его: он сидел в углу. Я хотел уйти, но 
его лицо озарилось улыбкой, и он поманил меня к себе. Меня удивила такая 
сердечность — отец не любил показывать свои чувства. Видно было, что он тяжело 
болен: глаза запали, весь он был чудовищно опухший. Одну руку он наполеоновским 
жестом заложил за жилет, словно так ему легче было дышать. В этот вечер он был 
непривычно ласков и внимателен, расспрашивал меня о матери и Сиднее, а когда я 
уходил, крепко обнял меня и первый раз в жизни поцеловал. Больше я его живым не 
видел. Через три недели его отвезли в больницу святого Фомы — для этого 
пришлось его напоить. Когда он понял, где находится, он стал вырываться из рук 
санитаров, но сил у него не было — он был уже обречен. Хотя ему было всего 
тридцать семь лет, он умирал от водянки. У него выкачали из колена шестнадцать 
кварт жидкости.
 Мать несколько раз ходила его навещать и всегда возвращалась грустной. Она 
рассказывала, что он хочет вернуться к ней, уехать в Африку и начать новую 
жизнь. Но, увидев, как я обрадовался, она покачала головой — она знала его 
лучше меня.
 — Он сказал это только, чтобы сделать мне приятное, — объяснила она.
 Как-то она пришла из больницы страшно возмущенная: преподобный Джон Мак-Нил, 
евангелист, навестив отца, сказал ему: «Ну что ж, Чарли, когда я смотрю на вас, 
мне на ум приходит старая поговорка: „Что посеешь, то и пожнешь!“
 — Утешил умирающего, нечего сказать! — негодовала мать. Через несколько дней 
отец умер.
 Администрация больницы справилась, кто его будет хоронить. У матери не было ни 
пенни, и она предложила, чтобы его похоронили на средства фонда помощи артистам 
варьете, благотворительной театральной организации. Это вызвало страшное 
волнение в семье Чаплинов — хоронить, как нищего? Какой позор! В это время в 
Лондоне оказался дядюшка Альберт, младший брат отца, обычно живший в Африке. Он 
сказал, что берет расходы на себя.
 В день похорон мы должны были встретиться с Чаплинами в больнице святого Фомы, 
а оттуда поехать на кладбище в Тутинге. Сидней работал и прийти не смог. Мы с 
матерью приехали в больницу часа за два до назначенного времени — ей хотелось 
проститься с отцом до того, как заколотят крышку гроба.
 Гроб был обит белым атласом, а по краям, обрамляя лицо отца, были рассыпаны 
белые маргаритки. Мать заметила, что они выглядели мило и трогательно, и 
спросила, кто их положил. Служитель ответил, что рано утром приходила какая-то 
дама с маленьким мальчиком. Это была Луиза.
 В первой карете ехали мать, дядя Альберт и я. Матери это было нелегко — до 
этого она не была знакома с дядей Альбертом. Этот щеголь с университетским 
выговором был очень вежлив, по от него веяло ледяным холодом. Говорили, что он 
очень богат — у него были в Трансваале конные заводы и ранчо. Во время бурской 
войны он поставлял лошадей английской армии.
 Сл