Роман БЕЛОУСОВ

Тайны знаменитых пиратов, или «Сундук мертвеца»

Аннотация: Кровавый след от преступлений пиратов тянется свозь века, история 
сохранила имена многих морских разбойников. Их жизнь, полна опасностей и 
приключений, овеяна ореолом пиратской романтики. Отсюда и название книги, 
взятое автором из «старой пиратской песни» с загадочными словами: «Пятнадцать 
человек на сундук мертвеца…»
 Читатель встретится со знаменитыми Дрейком, Морганом, Дампьером, Черной 
Бородой и другими джентльменами удачи, как сами себя называли пираты. Они не 
только отважно шли на абордаж, но, случалось, становились первооткрывателями 
островов, где прятали свои золотые клады и где господствовал «Веселый Роджер» – 
черный флаг пиратской вольницы.


---------------------------------------------


 Роман БЕЛОУСОВ
 ТАЙНЫ ЗНАМЕНИТЫХ ПИРАТОВ, или «СУНДУК МЕРТВЕЦА»



 ПИРАТЫ



 ОЛИВЬЕ ЭКСКВЕМЕЛИН, или ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ ОЧЕВИДЦА

 Рассказ о чернознаменном промысле, или, иначе говоря, о романтике черного 
стяга, то есть о разбойниках с больших морских дорог, стоит начать с упоминания 
книги А.-О. Эксквемелина «Пираты Америки». Написанная в 1678 году 
непосредственным участником разбойничьих налетов, прожившим шесть лет среди 
пиратов, эта книга и по сей день наиболее достоверный документ о жизни и 
деятельности пиратской вольницы. А посему самое лучшее в начале нашего 
повествования предоставить слово в качестве предуведомления Эксквемелину.
 В своей книге он говорит главным образом о пиратах Карибского бассейна, об их 
гнездах на Тортуге, Ямайке, Гаити, но, по существу, рассказывает обо всех 
других местах их действия: в Индийском и Тихом океанах и, конечно, в 
Атлантическом, у берегов Африки.
 Сам Эксквемелин был голландцем и являлся военным лекарем. В этой роли он 
подвизался и в стане пиратов и был весьма уважаемым и ценимым специалистом.
 По мере заселения Американского континента испанцы стали покидать ближайшие 
острова, то есть в Вест-Индии. На Эспаньоле (ныне Гаити) после их ухода на 
огромных пространствах бродили одичавшие стада коров, свиней, табуны лошадей. 
Первыми после ухода испанцев здесь появились французы-флибустьеры – охотники за 
испанским золотом, которое перевозили на кораблях из Перу в Испанию.
 Эти самые охотники обосновались на Эспаньоле и создали здесь базу для своих 
разбойных налетов. Но чтобы жить, надо есть. Эту банальную истину они решили 
очень просто. Для обеспечения себя мясом надо было только начать охотиться на 
одичавший рогатый скот. Этим и занялась часть пиратов, оставшихся на берегу.
 Мясо убитых животных резали на длинные куски, сушили, затем коптили на 
открытом огне. Копчение мяса или рыбы – по-французски «буканаж». Отсюда и стали 
всех охотников, а также пиратов называть «буканьерами».
 Эксквемелин пишет: «Французы, живущие на острове Эспаньола, занимаются охотой, 
полеводством и каперством. Если слуга освободился от службы, он ищет себе 
товарищей. Они собирают вместе все, что у них есть, ставят на вещи метки и 
договариваются: тому, кто переживет своих товарищей, достанется все их 
имущество. Некоторые при этом оговаривают, чтобы их вещи после смерти передали 
родственникам или женам. Подписав соглашение, они отправляются либо 
разбойничать на море, либо на охоту, либо на табачные плантации – словом, туда, 
где им кажется лучше».
 О жизни охотников Эксквемелин сообщает:
 «…Охотники проводят в лесах по году, а иногда и по два. Затем они отправляются 
на остров Тортуга, чтобы пополнить там свой запас пороха, свинца, ружей, 
полотна и тому подобное. Прибыв туда, они буквально за месяц спускают все, что 
нажили за год или полтора. Они хлещут водку, словно воду, вино покупают прямо 
бочонками, выбивают затычки и пьют до тех пор, пока бочонок не опустеет.
 День и ночь буканьеры шатаются по селениям и славят Бахуса, пока остается хоть 
грош на выпивку… Прожив все свои деньги и даже наделав порой долгов, охотники 
возвращаются восвояси и снова проводят в лесах по году-полтора».
 Когда количество буканьеров на Эспаньоле стало расти (их насчитывалось уже 
более шестисот), остававшиеся здесь испанцы попытались прогнать их с острова. 
Буканьеров убивали из засады, как до того поступали с индейцами, или хватали и 
продавали в рабство. Но у буканьеров были ружья, они успешно оборонялись против 
испанских патрулей и на жестокость отвечали жестокостью.
 Наконец против буканьеров был выслан отряд в пятьсот солдат под командованием 
генерала. Но буканьеры узнали об этом заранее, заманили солдат в засаду и 
перебили. Генерал был убит. После этого поражения испанцы обратили свои 
действия против животных. Вскоре одичавшие стада были уничтожены, и буканьеры 
лишились источника существования. Поэтому многие из них осели на острове 
Тортуга, и в 1630 году здесь была образована первая колония буканьеров.
 Тортуга расположена на расстоянии двенадцати – пятнадцати километров от 
Эспаньолы. Остров этот площадью 300 квадратных километров обязан своим 
названием горе, придающей ему сходство с лежащей черепахой (по-испански 
«тортуга»). На Тортуге также имелись большие стада одичавших животных, главным 
образом коров и свиней, так что буканьеры и здесь могли продолжать свое занятие.

 Однако вскоре на Тортуге появились испанцы и разорили прибрежные поселения 
буканьеров, которые перед нападением испанских солдат спрятались в лесах. После 
ухода испанцев буканьеры вновь возвратились на побережье. Так продолжалось 
несколько лет. В 1640 году француз Левасье с пятьюдесятью соотечественниками 
построил на острове укрепленный порт. Когда испанцы подошли к острову в 
очередной раз, они были обстреляны артиллерией форта и несколько их кораблей 
затонули. Не добившись успеха, испанцы вернулись на Эспаньолу.
 Левасье стал французским губернатором Тортуги и главой общины буканьеров, 
которая быстро стала терять первоначальный характер чисто мужского братства. Из 
Европы, преимущественно из Франции, приезжало все больше и больше женщин. В 
течение нескольких недель все они выходили замуж. Буканьеры, обзаводившиеся 
женами и домашним очагом, как правило, прочно оседали на острове, в то время 
как холостые отправлялись в море и занимались разбоем.
 После перебазирования буканьеров с Эспаньолы на Тортугу на этом острове стали 
создавать свои базы и другие пираты Карибского бассейна. Они объединялись с 
охотниками-буканьерами в своего рода товарищества, в которых действовали 
определенные правила, поддерживалось разделение труда между 
охотниками-буканьерами и пиратами. Пираты боль­ше не называли себя «береговыми 
братьями». Они стали известны под именем флибустьеров.
 Флибустьеры при нападении на испанские корабли в прибрежных водах использовали 
вначале небольшие беспалубные суда. Правда, у них были и крупные парусники – 
как собственной постройки, так и за­хваченные, на которых они подкарауливали в 
от­крытом море большие испанские корабли.
 Французские губернаторы острова покрывали де­ятельность флибустьеров и от 
имени французского короля выдавали им каперские свидетельства. В тот короткий 
промежуток времени, когда Франция на­ходилась в состоянии войны с Испанией, 
флибус­тьеры получали каперские грамоты от Англии или Голландии. Если же этого 
по каким-то причинам не происходило, то флибустьеры самостоятельно вели войну 
против кровного врага – Испании. Когда испанский посланник в Париже жаловался 
на разбойничьи действия флибустьеров, французское правительство заявляло, что 
эти люди не являются французскими подданными и его католическое ве­личество в 
случае их поимки может посту­пать с ними, как сочтет нужным.
 Эксквемелин дает описание внутренней органи­зации пиратов, основанной на 
сочетании жесткой дисциплины и демократических начал. Когда предводитель 
планировал проведение новой экспедиции, он набирал команду из пиратов, 
буканьеров и даже индейцев. Участники экспедиции заключали дого­вор, 
скреплявшийся клятвой, в котором оговарива­лись правила распределения добычи, 
размер возме­щения за полученные увечья и другие условия. Каж­дое условие 
согласовывалось в отдельности.
 При разделе добычи было принято выделять оп­ределенные суммы в пользу военного 
лекаря и кора­бельного плотника. Кроме того, принималось реше­ние о 
вознаграждении за особые заслуги, например, тому, кто первый окажется на 
вражеском корабле и вывесит пиратский флаг, кто захватит пленного, за которого 
будет уплачен богатый выкуп. Тяжелоране­ные получали: при потере правой руки 
или ноги шестьсот реалов или шестерых рабов, при потере левой руки —пятьсот 
реа­лов или пятерых рабов. Потерявший левую ногу получал четыреста реалов или 
четырех рабов. Компенсация за по­терю глаза составляла сто реалов. Определялись 
договором также суммы, отчисляемые на приобретение ос­настки и провианта. 
Питались все одинаково, не­взирая на ранги.
 Добыча распределялась между пиратами по стро­гим правилам. Капитан обычно 
получал пять долей за захват корабля и три – за свои личные заслуги, штурман – 
две доли, все остальные члены экипажа, если для них не были определены твердые 
суммы, как для врача или плотника, – по одной доле, юнги – по половине доли.
 Перед выходом в море пираты давали клятву не утаивать и не присваивать ни 
одной, даже самой ни­чтожной, вещи из захваченной ими добычи. Нарушившего 
клятву исключали из товарищества, выда­вали ему ружье, порох, флягу питьевой 
воды и выса­живали на необитаемом острове или пустынном по­бережье, бросив на 
произвол судьбы.
 Это правило распространялось и на капитана, несмотря на то что при 
командовании кораблем и в бою он имел неограниченную власть. При распреде­лении 
добычи важная роль отводилась штурману. Он определял на борту захваченного 
корабля, что следует взять как добычу, а что оставить. При этом главным образом 
забирали золото, серебро, жемчуг, предметы роскоши.
 С течением времени пираты расселились по Антильским островам, образовав 
небольшие сооб­щества, которые были многонациональными по со­ставу: в одних 
преобладали французы, в других – англичане или голландцы. На базе этих 
сообществ позднее европейские державы создали форпосты колониальных завоеваний. 
Пираты высту­пали как каперы или экспедиционные отряды под флагом той или иной 
страны вместе с регулярными вооруженными силами.
 В 1625 году французы поселились на острове Св. Христофора. В то время они 
завоевали часть Санто-Доминго, а также Мартинику и Гваделупу. Голланд­цы в 1634 
году высадились на Тобаго и Кюрасао, англичане в 1655 году – на Ямайке и 
Барбадосе. Постепенно испанцы были вынуждены покинуть Антильские острова. И 
наконец в их руках остались лишь Куба и наиболее бедная половина Эспаньолы.
 Со своих баз на Антильских островах пираты в качестве каперов какого-нибудь 
государства или по собственной инициативе могли в любое время нару­шить связь 
Испании с ее американскими колония­ми. Однако они не ограничивались нападениями 
на испанские корабли и совершали налеты также и на порты Американского 
континента, откуда выходили суда.
 Тактика была всегда одна и та же: пираты появ­лялись внезапно и обстреливали 
порт, затем коман­да высаживалась и начинался штурм города. В нем принимали 
участие все пираты до единого. Основ­ными объектами грабежа являлись церкви и 
дома богатых горожан. Богачей подвергали пыткам, пока они не указывали, где 
были спрятаны их ценности. Затем пираты поджигали город и исчезали так же 
внезапно, как и появлялись.
 Некоторые из предводителей пиратов получили широкую известность, их имена 
сохранила история.

 РОК БРАЗИЛЕЦ И ДРУГИЕ ГРАБИТЕЛИ С ЯМАЙКИ

 Пираты во всем помогали друг другу. Тому, у кого ничего не было, сразу же 
выделялось какое-нибудь имущество, причем с уп­латой ждали до тех пор, пока у 
него не заведутся деньги. Пираты придерживались своих собст­венных законов и 
сами вершили суд над теми, кто пошел на вероломное убийство. Виновного в таких 
случаях привязывали к дереву, и он должен был сам выбрать человека, который его 
умертвит. Если же оказывалось, что пират отправил своего врага на тот свет 
вполне заслуженно, то есть дал ему возмож­ность зарядить ружье и не нападал на 
него сзади, убийцу прощали. Среди пиратов дуэли за­вязывались довольно легко. 
Захватив корабль, плен­ных высаживали, чтобы впоследствии продать или заставить 
делать все, что не хотели исполнять сами. После двух-трех лет добросовестной 
службы их иногда отпускали.
 Нередко пираты высаживались для отдыха на том или ином острове. Чаще всего они 
выбирали остро­ва, лежащие к югу от Кубы. Они вытаскивали ко­рабли на отмель, и 
часть команды приступала к ре­монту. Остальные могли делать все, что им 
вздума­ется. Чаще всего они садились в каноэ и нападали на ловцов черепах. Эти 
были люди очень бед­ные, они ловили черепах на продажу и на выручен­ные деньги 
кормили своих жен и детей. А пираты заставляли весь улов отдавать им в течение 
всего времени, пока их корабли находились в местах, где водятся черепахи.
 Любимым занятием пиратов были стрельба в цель и чистка оружия, поистине 
великолепного. Ружья пиратов достигали в длину примерно четырех с половиной 
футов, и из них стреляли пулями, кото­рых на фунт шло шестнадцать штук. В 
патронташах пуль и пороха на тридцать выстрелов. Пираты никогда не расставались 
со своими патронташами, и поэтому их никому не удавалось застать врасплох. Как 
только они прибывали в какое-либо место с намерением прожить там долго, то тут 
же начинали совещаться, куда бы лучше отправиться на поиски приключений. Тот, 
кто знал местные бе­рега, обычно вызывался вести всех остальных.
 Существовал ряд мест, куда пираты стремились попасть в определенное время года.
 Пройти в такие места не всегда возможно было из-за сильных течений и ветров, и 
поэтому так уж повелось, что купцы появлялись там в строго определенные месяцы. 
Кораб­ли, следующие из Новой Испании и Кампече, чаще всего идут в Каракас, на 
острова Тринидад и Марга­риту зимой, дабы не повстречать ветер с востока и 
северо-востока. Навигация в эту сторону прекращалась летом: именно в эти месяцы 
здесь дули встречные ветры. Летом все корабли отправлялись восвоя­си. Пираты 
уже хорошо знали все пути, по которым обычно должны следовать корабли, и 
отлично выбирали места для засады. Если пиратам случалось про­вести в открытом 
море довольно долгое время без добычи, то они шли на любой риск и неред­ко 
добивались успеха. В этой связи Эксквемелин приводит такую историю.
 Один известный пират, по кличке Пьер Француз, родом из Дюнкерка, довольно 
долго плавал в откры­том море на барке с командой в двадцать шесть чело­век. Он 
держал путь к мысу де ля Вела, стремясь перехватить один корабль на пути из 
Маракайбо в Кампече. Но это судно он упустил и решил отпра­виться прямо к 
берегам Ранчерии, чтобы поохотить­ся на ловцов жемчуга. Ранчерия располагалась 
непо­далеку от Рио-де-Аче на 12є30ґ северной широты, и там была неплохая 
жемчужная отмель. Каждый год туда отправлялась флотилия из десяти или 
двенадца­ти барок. Их сопровождало специальное судно из Картахены с двадцатью 
четырьмя пушками на борту. На каждой барке бывало обычно по два негра, кото­рые 
собирали раковины на глубине от четырех до шести футов.
 Пираты напали на флотилию следующим обра­зом. Все барки стояли на якоре у 
самой отмели. Сторожевой корабль находился примерно в полуми­ле от этой 
флотилии. Погода была тихая, и разбой­ники смогли пройти вдоль берегов, не 
поднимая па­русов. Казалось, будто шли какие-то испанцы из Маракайбо. Когда 
пираты уже подобрались к жем­чужной отмели, то на самой большой барке они 
за­метили восемь пушек и примерно шестьдесят воору­женных людей. Пираты подошли 
к этой барке и по­требовали, чтобы она им сдалась, но испанцы от­крыли огонь из 
всех пушек. Пираты переждали залпы, а затем начали палить из своих пушек да так 
метко, что испанцам пришлось довольно туго. Пока испанцы готовились ко второму 
залпу, пираты взо­брались на борт, и солдаты запросили пощады в на­дежде, что 
вот-вот к ним на помощь придет сторо­жевой корабль.
 Но пираты пошли на хитрость. Они затопили свое судно, а на захваченной барке 
оставили испан­ский флаг, команду же загнали в трюмы и вышли в открытое море. 
Сначала на сторожевом корабле об­радовались, полагая, что пиратов потопили, но 
когда там заметили, что барка повернула в море, то бросились за ней в погоню. 
Преследовали пира­тов до ночи, но никак не могли догнать барку, хотя и 
поставили все паруса. Ветер окреп, и разбойники, в свою очередь подняв паруса, 
оторвались от сторожевого корабля. Но тут случилось несчастье – парусов подняли 
столько, что треснула грот-мачта. Однако пираты не растерялись и были готовы 
сражаться всей командой, хотя мно­гие были ранены и не могли принять участие в 
бою. Одновременно Пьер Француз приказал сру­бить грот-мачту и поднять на 
фок-мачте и бушприте все паруса, какими только можно было пользоваться при 
таком ветре.
 Все же сторожевой корабль догнал пиратов и ата­ковал их так лихо, что те 
вынуждены были сдаться. Но пираты успели выторговать условие, что ни их 
предводитель, ни они сами не будут в плену тас­кать камни или известь. (Надо 
сказать, когда пира­ты попадали в плен, то их заставляли три или четы­ре года 
подряд таскать камни и известь, словно рабов. А когда они становились 
непригодны для этой работы, их отправляли в Испанию).
 Больше всего пират жалел свое добро – у него на борту было сто тысяч реалов 
награбленного жемчуга. И если бы не несчастье с грот-мачтой, вы­ручка у пиратов 
была бы весьма изрядной.
 И еще одна подобная история, начавшаяся столь же удачно и кончившаяся так же 
печально.
 Некто Бартоломью Португалец отплыл с острова Ямайка. На его барке было четыре 
орудия и трид­цать человек команды. Дойдя до острова Куба, он повстречал близ 
залива Коррьентес корабль, шед­ший из Маракайбо и Картахены в Испанию через 
Гавану. На этом корабле было двадцать пушек и семьдесят солдат, а также 
пассажиры, матросы и пу­тешественники.
 Пираты после недолгого совещания решили на­пасть на корабль. Они смело 
бросились в атаку, но испанцы выдержали натиск. Пираты повторили атаку и 
захватили корабль, потеряв десять че­ловек убитыми и четырех ранеными. Весь 
корабль попал в распоряжение пятнадцати пиратов, испан­цев же, живых и раненых, 
осталось человек сорок.
 Ветер был непопутный для возвращения на Ямайку, и пираты, испытывая недостаток 
в воде, ре­шили идти к мысу Сан-Антонио (на западном берегу Кубы). Не дойдя до 
мыса, они неожиданно натолк­нулись на три корабля, которые шли в Гавану. 
Ко­рабли изготовились к бою, испанцы захвати­ли пиратское судно и взяли 
разбойников в плен. Пи­ратов больше всего сокрушало не то, что они потеря­ли 
свободу, а что они потеряли богатую добычу: ведь на корабле было сто двадцать 
тысяч фунтов какао и семь тысяч реалов в звонкой монете. Через два дня после 
всех событий разразился жестокий шторм и всю флотилию разметало в разные 
стороны.
 Флагман, на котором находились пленные пира­ты, прибыл в Кампече. На корабль 
тотчас же подня­лись купцы, чтобы выразить благодарность капита­ну. Они узнали 
Бартоломью Португальца, сеявшего ужас на всем побережье своими убийствами и 
пожа­рами. На другой день на борт корабля явился судья и попросил капитана 
отдать ему пирата. Капитан согласился, но ни у кого не хватило смелости 
отпра­вить предводителя пиратов в город. Испанцы боя­лись, что он убежит, как 
уже не раз случалось, и ос­тавили его на борту, чтобы на следующий же день 
соорудить на берегу виселицу и повесить его.
 Португалец хорошо понимал по-испански и о своей участи узнал, подслушав, что 
говорят матро­сы. Он решил во что бы то ни стало спастись. Взял два сосуда 
из-под вина и крепко заткнул их пробкой. Ночью, когда все заснули, кроме 
часового, стоящего рядом и следившего за каждым его движе­нием, он попытался 
проскользнуть мимо, но это ему не удалось. Тогда он напал на часового и 
пере­резал ему горло, причем часовой даже не успел из­дать ни звука. Пират 
бросился с кувшинами в воду и выбрался на сушу. Затем он спрятался в лесу и 
провел там три дня.
 Уже на другой день солдаты с утра явились на берег, чтобы изловить пирата. Но 
хитрец следил за ними издали. Когда солдаты вернулись в город, он отправился 
вдоль берега в местечко Эль-Гольфо-де-Тристе (расположено примерно в тридцати 
милях от города Кампече). Добирался он туда целых че­тырнадцать дней. Это был 
очень трудный путь, Португалец страдал от голода и жажды – ведь по проторенной 
дороге идти было нельзя, там могли схватить испанцы. Четыре дня ему пришлось 
отси­живаться на деревьях. И все это время у него не было ни крошки еды, правда,
 в сосудах была вода.
 Он кое-как утолял голод мелкими рыбками, ко­торые по вкусу напоминали улиток. 
По пути ему пришлось пересечь большую реку, а плавал он очень плохо. Но коли 
человек попадает в большую беду, то на ум ему приходит такое, до чего никогда 
не до­думаться в обычных условиях. Бартоломью нашел на берегу старую доску, 
прибитую волнами. В ней оста­лось несколько гвоздей. Он выбил гвозди камнем и 
заточил их так, что они стали острыми и хорошо ре­зали. С их помощью нарезал 
лыко, связал не­сколько древесных стволов и соорудил таким обра­зом плот, на 
котором и переправился через реку. Так он добрался до Тристе, где встретил 
пиратский корабль с Ямайки.
 Поведав команде свои приключения, он попро­сил дать ему каноэ и двадцать 
человек, дабы вернуть свой корабль, который стоял в Кампече. Пираты исполнили 
его желание, и восемь дней спустя темной ночью Португалец подошел к городу и 
бесшумно взобрался на борт. На палубе думали, что на этом каноэ кто-то решил 
доставить на корабль разные припасы, и, разумеется, жестоко просчитались. Пират 
захватил ко­рабль, его люди быстро снялись с якоря и подняли паруса. На борту 
оказалось еще много товаров, од­нако деньги уже унесли. Пират быстро позабыл 
обо всех своих злоключениях. У него снова был отлич­ный корабль, и он теперь 
возомнил, что фортуна и впредь будет сопутствовать ему.
 Но как раз тогда, когда Португалец решил, что все беды миновали, злая судьба 
подстерегла его снова. Взяв курс на Ямайку, он недалеко от острова Пинос, 
ле­жащего к югу от Кубы, при южном ветре налетел на рифы. Проклиная все на 
свете, он был вынужден вместе со всей командой покинуть корабль и вер­нуться на 
Ямайку на каноэ. Там оставался недол­го и вскоре снова собрался за добычей, но 
счастье с этих пор отвернулось от него.
 О жестокости Португальца знали все испанцы. Однако его походы не принесли ему 
почти никакой выгоды. Он умер в нужде.
 Теперь расскажу о пирате, который совершил не меньше всяких дел, чем те 
разбойники, о которых уже упо­миналось. Он стал известен под кличкой Рока 
Бра­зильца. Начинал Рок как рядовой пират. Ему уда­лось снискать уважение 
других пиратов и собрать вокруг себя тех, кто взбунтовался против своего 
капи­тана, они захватили его корабль и провозгласили капита­ном Рока. Немного 
времени спустя добыли себе корабль, на котором взяли большую сумму денег, и 
отправились на Ямайку.
 Эта удача стяжала Року среди пиратов большую славу. Перед ним трепетала вся 
Ямайка. Он был груб и неотесан. Когда он напивался, то как безум­ный носился по 
городу и перекалечил немало людей, которым довелось попасться ему под руку. 
Никто не осмеливался ему ни в чем перечить, толь­ко за глаза говорили, что он 
дурной человек. Испан­цам Рок был известен как злой насильник и тиран. Однажды 
он посадил несколько человек на деревян­ный кол, а остальных связал и бросил 
между двумя кострами. Они сгорели живьем, хотя вина этих людей заключалась лишь 
в том, что они пытались спасти свой свинарник, который он намеревался 
разграбить.
 Как-то Рок отправился искать счастья на побере­жье Кампече. По пути разыгрался 
сильный шторм, корабль прибило к берегу. Всей команде пришлось высадиться на 
берег. Причем она захватила с собой только ружья и небольшой запас пороха и 
пуль.
 Место, на которое высадились пираты, находилось между Кампече и Тристе. Они 
отправились в сторону Тристе, где обычно чинились разбойничьи корабли. Дня 
через три или четыре мучимые голо­дом, жаждой и тяготами трудного пути пираты 
так истомились, что не смогли уже идти дальше. Тут, как назло, они повстречали 
сотню испанских всад­ников. Капитан Рок ободрил своих напарников. Он сказал, 
что лучше умереть, чем попасть в плен. Пиратов было не более тридцати, но все 
вооружены до зубов. Видя, что капитан их полон отваги, они решили, что лучше 
умереть всем вместе в бою, но в плен не сдаваться.
 Между тем испанцы быстро приближались. Пи­раты подпустили их поближе, чтобы 
стрелять навер­няка, их залп оказался очень удачным. Бой про­длился еще полчаса,
 и испанцы обратились в бегст­во. Пираты захватили несколько верховых лошадей, 
добили раненых испанцев и двинулись дальше; по­теряли они двух человек, да двое 
были ранены.
 Верхом они добрались до берега и приметили не­далеко в море испанскую барку с 
лесом. Пираты вы­слали шесть человек и сперва захватили каноэ, ко­торое 
буксировала барка, а затем им удалось овла­деть и самой баркой. Провианта у них 
было мало, поэтому они перебили всех лошадей и засолили ко­нину, обнаружив на 
барке запасы соли. Они рассчи­тывали питаться кониной до тех пор, пока не 
найдут что-нибудь получше.
 Прошло немного времени, и Року Бразильцу уда­лось захватить корабль, который 
шел в Маракайбо за какао. Он был гружен мукой и вез много денег. С этим-то 
грузом Рок и вернулся назад на Ямайку, где бесчинствовал вместе со своей 
командой, пока у них не кончились все деньги.
 Этот пират принадлежал к тому сорту людей, у которых деньги никогда не лежат 
без дела, – такие люди пьют и развратничают до тех пор, пока не спустят все до 
последнего гроша. Некоторые из них умудрялись за ночь прокутить две-три тысячи 
реа­лов, так что к утру у них не оставалось даже рубашки на теле. Вот что 
свидетельствует Эксквемелин: «На Ямайке был один человек, который платил девке 
пятьсот реалов лишь за то, чтобы взглянуть на нее голую. Мой бывший господин 
частенько поку­пал бочонок вина, выкатывал его на улицу, выбивал затычку и 
садился рядом. Все шедшие мимо должны были пить вместе с ним – попробуй не 
выпей, если тебя угощают под ружейным дулом, а с ружьем мой господин не 
расставался. Порой он покупал бочку масла, вытаскивал ее на улицу и швырял 
масло в прохожих прямо на одежду или в голову».
 У пиратов был кредит среди трактирщи­ков. Но на Ямайке кредиторам верить было 
нельзя: за долги они могли запросто продать любого. В конце концов продали даже 
того пирата, который так щедро расплачивался с девкой. Сперва у него было три 
тысячи реалов, а не прошло и трех меся­цев, как его самого продали за долги, и 
как раз тому, в чьем доме он промотал большую часть своих денег.
 За короткий срок Рок тоже промотал все деньги и был вынужден снова выйти в 
море. На сей раз он попал в излюбленные места пиратов – к берегам Кампече. Он 
добрался туда меньше чем за четырнадцать дней и пересел на каноэ, чтобы пройти 
к рейду Кампече в надежде встретить какой-либо ко­рабль.
 Но тут Року не повезло – его самого вместе с каноэ и командой захватили 
испанцы. Губернатор приказал посадить его в камеру на хлеб и воду. Он охотно 
повесил бы Бразильца без промедления, но не решался, опасаясь, как бы этот 
пират, отличав­шийся необыкновенной хитростью, не выкинул какую-нибудь штуку.
 А Рок сделал так, что губернатору вручили пись­мо; писал он его сам, но все 
было сделано так, чтобы убедить губернатора, будто написано оно теми, кто будет 
мстить за узника. В письме ему угрожали и предуп­реждали, что если он причинит 
хоть малейшее зло прославленному Року, то не пощадят ни одного испанца.
 Получив такое письмо, губернатор решил, что вокруг шеи затягивается петля: 
ведь разбойник был действительно очень известен. Тогда это был самый знаменитый 
пират Ямайки, к тому же не раз он со­вершал набеги на Кампече. Поэтому 
губернатор решил отправить его с первым же галионом в Испа­нию, взяв с него 
клятву, что тот больше никогда не станет разбойничать. На прощание губернатор 
при­грозил, что, если он попадется снова, его тут же по­весят.
 Рок пробыл в Испании недолго. Все время он искал удобного случая вернуться на 
Ямайку. Еще на пути в Испанию он раздобыл у рыбаков пятьдесят реалов, купил 
себе одежду и другие необходимые вещи и все-таки вернулся на Ямайку. Прибыв 
туда, он прославился еще более жестокими грабежами и причи­нил испанцам 
множество бед – уж на это он был способен.
 Со временем испанцы убедились, что от пиратов нет никакого спасения, и стали 
выходить в море значительно реже. Но и это им не помогало. Не встречая кораблей,
 пираты стали грабить прибреж­ные города и поселения. Первым таким пиратом, 
занявшимся сухопутным разбоем, был Люис Шот­ландец. Он напал на Кампече, 
разграбил его и сжег дотла. После него подобными набегами занялся Мансфельд, 
который двинулся в Новую Гранаду, рассчитывая дойти до Южного моря. Но 
продоволь­ствия было мало, и он был вынужден вернуться.
 В тех же местах грабил и другой пират Ямайки, некто Джон Девис. Довольно долго 
он крейсировал в заливе Покатауро, надеясь встретить корабль, ко­торый ходил из 
Картахены в Никарагуа. Но это ему не удалось, и он решил со своей командой 
отпра­виться к реке Никарагуа, оставить судно около устья и подняться вверх по 
течению на каноэ.
 С наступлением ночи они намеревались войти в город и разграбить дома самых 
богатых торговцев. На его корабле было девяносто человек и три каноэ. Пираты 
оставили на судне человек десять, а все ос­тальные сели в каноэ. Дождавшись 
ночи, они дейст­вительно вошли в реку, а днем спрятались среди де­ревьев (точно 
так же они скрыли и свой корабль, чтобы его не заметили индейцы, которые ловили 
рыбу в устье реки).
 На третьи сутки, около полуночи, они добрались до города. Стража приняла их за 
рыбаков, промышляющих в лагуне: ведь часть из них хорошо говори­ла по-испански. 
Кроме того, среди них был индеец как раз из тех мест. В свое время он бежал, 
посколь­ку испанцы хотели обратить его в рабство. Индеец выпрыгнул на берег и 
убил стражника. После этого пираты пробрались в дома трех или четырех 
имени­тейших горожан и забрали все деньги, которые могли обнаружить. Потом 
разграбили и церковь. Но тут один из церковных служек, вырвавшись из рук 
пиратов, поднял крик на весь город.
 Горожане и солдаты тотчас проснулись, однако, пиратам удалось скрыться, 
захватив с собой всю до­бычу, какую они смогли унести. Кроме того, они взяли с 
собой пленников, рассчитывая в случае погони использовать их как заложников. 
Вскоре добрались до берега, поспешно сели на корабль и вышли в открытое море. 
Пленникам же ведено было вместо выкупа добыть пиратам столько мяса, сколь­ко им 
было нужно, чтобы добраться до Ямайки.
 Когда пираты были еще в устье реки, на берег высыпало человек пятьсот испанцев,
 вооруженных ружьями. Пираты дали по ним залп из пушек. Таким образом, испанцам 
оставалось лишь бессиль­но горевать, видя, как уплывает их добро, и прокли­нать 
тот миг, когда пираты высадились на берег. Для них было непостижимо, как у 
пиратов хватило смелости подойти к городу, лежащему от берега по меньшей мере в 
сорока милях, охраняемому гарни­зоном в восемьсот человек, и разграбить город 
за такой короткий срок.
 Пираты захватили чеканного золота, серебряной посуды и ювелирных украшений на 
сорок с лишним тысяч реалов. Вскоре Джон Девис высадился со своей добычей на 
Ямайке, довольно быстро все про­кутил и снова вынужден был отправиться на 
поиски приключений…

 ЭДВАРД ТИЧ. КОНЕЦ ЧЕРНОЙ БОРОДЫ

  Влюбленный головорез 
 Во время путешествия по американскому «Дис­нейленду» в числе многих чудес и 
самых невероят­ных приключений посетителей ожидает и встреча со свирепыми 
пиратами и их главарем знаменитым морским разбойником Эдвардом Тичем по 
прозви­щу Черная Борода. Куклы-пираты разыгрывают перед посетителями эпизоды из 
жизни этого голово­реза. Здесь и он сам в треуголке с изображением на ней 
черепа с костями, и его возлюбленная Мэри Блад, и смутьяны в кандалах, 
осмелившиеся поднять мятеж против своего капитана, и мрачная тюрьма, где за 
железными прутьями под охраной огромного волкодава сидят в ожидании казни 
попавшие в плен разбойники.
 История пирата Эдварда Тича сегодня широко известна. Знают ее по книгам и 
кинофильмам и взрослые, и те ребята, которые посещают «Дисней­ленд». Но не всем,
 должно быть, известно, как кон­чил свою грешную жизнь этот человек.
 Вот как рисует портрет Тича знавший его капитан Джонсон: «Его лицо, начиная от 
глаз, было по­крыто густыми черными волосами, которые были также и на груди. 
Одежда – вся в пятнах от крови и пролитых напитков, платье в нескольких местах 
по­рвано и скреплено булавками. Грязное тело пропах­ло потом и смесью рома с 
порохом, которую он обычно пил. У него была привычка заплетать на бо­роде 
маленькие косички с лентами и заправлять их за уши. Перед боем он надевал через 
оба плеча по широкой ленте. На них висело по три пистолета. Под шляпой он 
закреплял два горящих фитиля, сви­савших по обе стороны его лица. Всем своим 
обли­ком он походил на фурию ада».
 И действительно, это был один из самых жесто­ких и кровожадных пиратов.
 Родился он в 1680 году в Бристоле. Еще юношей попал на каперское судно и 
плавал на нем юнгой. Уже тогда стал известен среди матросов своей без­мерной 
храбростью во время абордажных схваток. Но продвижения по службе так и не 
получил. Он затаил обиду. И когда представился случай стать пи­ратом, не долго 
раздумывал.
 Случилось это в 1716 году. В одном из боев Тич, проявив, как всегда, отчаянное 
мужество, захватил шлюп. Капитан пиратского судна, на котором пла­вал Тич, в 
награду передал ему этот шлюп, назначив командиром. Став хозяином на судне, Тич 
сразу же проявил себя как жестокий и сумасбродный началь­ник. Он постоянно был 
пьян, но и команде не за­прещал напиваться. Так, он писал в дневнике: «Се­годня 
кончился ром. Наша команда была почти трезвой. Мерзавцы попытались устроить 
заговор. Они стали говорить о том, чтобы отделиться… Вече­ром мы захватили 
корабль с большим количеством спиртного на борту. Снова все отлично».
 Целых два года Тич плавал в компании с капита­ном Хорниголдом. Однажды у 
острова Мартиника они захватили большой торговый корабль, воору­женный сорока 
пушками. Тичу корабль очень по­нравился, и он упросил Хорниголда назначить его 
капитаном. Тот согласился.
 С этого момента, а было это в 1718 году, Тич стал действовать самостоятельно и 
вскоре вообще отделился. Тем более что Хорниголд намерен был принять амнистию 
от губернатора на Нью-Провиденсе и завязать с пиратством, а Тич только-только, 
как говорится, вошел во вкус разбойничьего ремесла и не намерен был спускать 
паруса. Одним словом, дороги их разошлись.
 Почти сразу же Тичу крупно повезло. Его жер­твой стал крупный английский 
корабль. Пираты здорово поживились, команду высадили на берег, а парусник 
сожгли.
 Всего через несколько дней Тич напоролся на тридцатипушечный английский 
корабль. Артилле­рийская дуэль между двумя судами продолжалась не­сколько часов.
 Но на этот раз дело для пиратов кон­чилось ничем. Англичанину удалось уйти к 
острову Барбадос. Тич было бросился в погоню, но вынужден был повернуть к 
Южноамериканскому побережью. Вскоре ему повстречался десятипушечный шлюп. 
Капитаном на нем был бывший майор Бонне, недав­но ставший пиратом. Некоторое 
время шлюп сопро­вождал Тича, а затем он взял майора к себе на борт.
 Свой поступок Тич объяснил Бонне тем, что тот незнаком с трудностями и 
задачами их ремесла, поэтому ему лучше отказаться от командования шлюпом и 
наслаждаться спокойной жизнью на борту большого корабля. Почему он так поступил 
– не совсем ясно, скорее всего опасался, что капитан шлюпа может бросить его.
 На шлюп, который носил название «Месть», Тич назначил своего офицера. Он был 
спокоен, что тот не изменит и не подведет в бою. Вскоре к двум своим кораблям 
Тичу удалось присоединить еще один – барк, захваченный в Гондурасском заливе. 
Команда сдалась без боя, и почти всю ее Тич взял на борт своего корабля, а на 
барк направил своих людей во главе со штурманом Израэлем Хэндсом.
 Таким образом, у Тича составилась небольшая эскадра из трех кораблей, ставшая 
грозой для мно­гих судов в районе Вест-Индии.
 Один за другим он захватывал все новые корабли с богатой добычей. Однажды Тичу 
досталось судно, на котором среди пассажиров была девушка-ирланд­ка по имени 
Мэри Блад. Она с первого взгляда при­глянулась Тичу. Потрясенный красотой и 
ростом де­вушки – 190 сантиметров, пират предложил ей руку и сердце. Мэри 
приняла его предложение и перешла на борт судна своего жениха. В качестве 
свадебного подарка пират преподнес своей возлюбленной целый корабль.
 Они поженились. Так Мэри стала пираткой и на­ходила в этом ремесле большое 
удовольствие. Осо­бенно когда удавалось захватить драгоценности – она обожала 
ювелирные изделия. Считается, что вместе с мужем они награбили сокровищ более 
чем на семьдесят миллионов долларов, закопав их у бе­регов Северной Каролины. 
Правда, клад не найден и по сей день. Дальнейшая судьба Мэри сложилась так: 
однажды при захвате испанского торгового судна она влюбилась в молодого 
красивого пленни­ка и бежала с ним в Перу. Тич так и не смог отыс­кать ее, 
чтобы отомстить за вероломство.
 Награбленное сбывали в Северной Каролине – на восточном побережье Америки. 
Местное населе­ние было заинтересовано в дешевых товарах (пира­ты сбывали 
добычу по бросовым ценам). И губерна­тор Чарлз Иден относился к пиратам весьма 
благо­склонно.
 Некоторое время Тич разбойничал неподалеку от побережья, а затем отважился на 
совсем уже наглую акцию: вошел в порт Чарлстон, основанный в 1670 году на 
юго-востоке Североамериканского конти­нента. В порту находились восемь судов. 
Тич захва­тил их. Самым ценным трофеем стал корабль с хлопком, предназначенным 
для Лондона. На борту оказалось много богатых пассажиров, и среди них даже член 
городского самоуправления некто Роджер.
 Тич назначил пассажирам выкуп. А так как у него на борту кончился запас 
медикаментов, он решил выкуп взять лекарствами, бинтами и т. п. Для этого и 
пригодился Роджер. Тич отправил его с тремя пиратами и еще одним пленным на 
берег с требованием к властям: помимо выкупа за людей и корабли, предоставить 
еще и медикаменты. Пират пригрозил: если не будет выполнено его требование, он 
обезглавит всех пленных, а головы пошлет губер­натору.
 Городской совет решил удовлетворить требование пирата. В свою очередь Тич 
сдержал слово, отпустил Пленных и вернул корабли. Естественно, перед этим он 
приказал погрузить на свой корабль все доро­гостоящие товары и ценности. Только 
золота и се­ребра было захвачено на тысячу пятьсот фун­тов стерлингов.
 После этого Тич задумал коварный план: с не­большим количеством наиболее 
верных ему людей бросить команду, предварительно обманув ее при разделе добычи.
 Возле одного небольшого островка он посадил свой корабль на грунт, якобы для 
ремонта, и велел вытащить для той же цели на берег два других. Сам же с сорока 
матросами незаметно удрал на баркасе. Взял курс к Северной Каролине в расчете, 
что гу­бернатор отнесется к нему «с пониманием». И не ошибся.
 Здесь пират принял королевскую амнистию. Впрочем, пользовался ею недолго: он и 
не думал порывать со своим ремеслом. Больше того, вовлек в свои действия и 
самого гу­бернатора. Он договорился с ним о том, что ранее захваченный Тичем 
испанский корабль будет предо­ставлен ему в качестве законного приза. И со всей 
добычи, которую удастся захватить, губернатор будет получать определенный 
процент.
 Тич снова вышел в море и начал разбойничать в районе Бермудских островов, 
время от времени воз­вращаясь с добычей в Северную Каролину, где под крылышком 
губернатора он был в полной безопас­ности. Чарлз Идеи покрывал все деяния, 
вернее, злодеяния своего друга. О его связи с пиратом стало известно, и потому 
пострадавшие судовладельцы, купцы и плантаторы вынуждены были обратиться к 
губернатору соседней Виргинии с требованием пой­мать или изгнать злосчастного 
пирата. На улицах и в тавернах были развешаны объявления с призывом помочь 
изловить и уничтожить пиратов, ибо «иско­ренение тех, кто является врагами 
всего человечест­ва, – справедливое и благородное дело». Назначили награду. 
Объявление подписал сам губернатор Вир­гинии Спотсвуд. Он же обратился за 
помощью к командованию английской военно-морской базеы на реке Джеймс. Оно 
отдало приказ старшему лейте­нанту Роберту Майнарду на двух шлюпах изловить 
пресловутого Тича по прозвищу Черная Борода.
 В своей книге капитан Джонсон рассказал о пос­леднем акте драмы под названием 
«История Черной Бороды»: «17 ноября 1718 года Майнард вышел из Риквайетана на 
реке Джеймс и вечером 21-го обнаружил пиратов, стоявших на якоре в бухте 
Окракоке. Май­нард задерживал все встречающиеся ему или обго­нявшие его корабли,
 чтобы Черная Борода не смог преждевременно узнать о его приближении. Однако 
Тич был уже предупрежден своим другом Иденом. Секретарь губернатора Книгге 
письменно известил Тича о планируемой операции.
 Однако, как видно, Тич не считал положение особенно серьезным. У него на борту 
оставалось всего 25 человек. Он приказал им подготовить корабль к бою, как 
только покажутся оба шлюпа. Сам же отправился на берег для участия в попойке.
 Мелководье и сложный фарватер помешали Майнарду подойти к пиратскому кораблю 
под прикры­тием ночи, и он стал на якорь. Ранним утром 22 но­ября оба шлюпа, 
следуя за шлюпкой, с которой все время измеряли глубину, приблизились к кораблю 
пиратов на расстояние пушечного выстрела. Тич, который уже находился на борту 
со всей командой, приказал поднять якорь, чтобы иметь лучшую воз­можность для 
маневра, и открыл огонь.
 Первый бортовой залп пирата попал в малый шлюп. Его капитан и несколько членов 
команды были смертельно ранены. Затем Тич направился к большому шлюпу, на 
котором находился старший лейтенант Майнард. При этом пиратский корабль сел на 
мель. Выбросив балласт и вылив из бочек воду, Тич скоро вновь обрел плавучесть. 
Меткий ру­жейный и пистолетный огонь пиратов лишил Майнарда двадцати человек – 
убитых и раненых.
 Оба корабля, стоявшие близко друг к другу, от­носило к берегу. Первым 
коснулось дна пиратское судно. Затем корабли соприкоснулись бортами. Пи­раты 
стали бросать на палубу шлюпа недавно изо­бретенные ручные гранаты, начиненные 
порохом, кусочками свинца и железа, а также наполненные горючим веществом 
бутылки с прикрепленным к ним горящим шнуром.
 В дыму последней взорвавшейся бутылки Тич и четырнадцать его людей ворвались 
на борт корабля противника. Разгорелась ожесточенная схватка. Майнард и Тич 
выстрелили друг в друга из пистолетов, Тич был ранен. Затем они стали драться 
на саблях. Когда у Майнарда сломалась сабля и Тич приготовился нанести ему 
смертельный удар, один из моряков Майнарда тяжело ранил пирата в шею. Однако 
Черная Борода продолжал драться. Он сва­лился лишь после меткого пистолетного 
выстрела Майнарда, сразившего его насмерть. На теле пирата насчитали двадцать 
пять ран, пять из которых были огнестрель­ными. Майнард приказал отрубить Тичу 
голову и повесить на рее».
 После того как погиб главарь пиратов, остальные тут же сдались. Из пятнадцати 
пленных тринадцать были повешены. Одного помиловали, так как он был насильно 
за­числен в пиратскую команду накануне сражения. Вторым, кто из преступной 
шайки избежал веревки, был штурман Хэндс. Ночью перед боем его отправили на 
берег, потому что он повредил себе ногу. И хотя его тоже приговорили к смерти, 
казнь пришлось отменить: пока с ним разбирались и со­держали под стражей, 
подоспела амнистия.
  Казнь сообщника 
 А что стало с пиратом Бонне, который некоторое время был сообщником Тича?
 Бывший майор, безусловно, одна из необычных фигур в пиратском мире… Откуда он, 
каково его происхождение, осталось неизвестным. Знают толь­ко, что участвовал в 
войне между Францией и Анг­лией, когда и дослужился до чина майора: оставив 
армию, отправился в поисках счастья в Вест-Индию. Намеревался обосноваться на 
острове Барбадос и стать плантатором. Самое странное, что он, богатый, 
образованный, имевший репутацию вполне добропорядочного джентльмена, оставил 
свои план­тации и подался в пираты.
 Случилось это, видимо, году этак в 1717-м. При­чина такой метаморфозы так и 
осталась загадкой. Одни современники считали, что перемена эта произошла из-за 
его вольнодумства; другие вообще заявили, что он был душевнобольным; а третьи 
утверждали, что он стал пиратом, чтобы избавиться от своей жены, обладавшей 
скандальным характе­ром.
 Ясно одно: Бонне не имел ни малейшего поня­тия ни о море, ни о пиратском 
промысле. Шлюп, имевший десять пушек на борту и команду семьде­сят человек, он 
снарядил на собственные деньги. Назвал свой корабль «Месть». Однако кому 
соби­рался мстить Бонне и какими доводами руководст­вовался при выборе этого 
названия – также остает­ся загадкой.
 Но как бы то ни было, у побережья Виргинии в североамериканских водах появился 
еще один ко­рабль. Что называется, с ходу он захватил семь судов. Но в отличие 
от обычных пиратов не гра­бил всех подряд, а забирал только то, в чем нуждал­ся,
 не уничтожал команду захваченного судна, чем отличались остальные пираты, и не 
трогал пассажи­ров. Обычно отпускал свои жертвы вместе с кораб­лем.
 Такая «филантропия» скоро пришлась не по вкусу команде, и отношения между ним 
и пиратами испортились. Его обвинили в том, что капитан не соблюдает пиратских 
обычаев и традиций. На это он ответил ужесточением дисциплины. Но у него было 
одно уязвимое место: он был полным профа­ном в навигации и кораблевождении. 
Приходилось прибегать к помощи других. Может быть, именно поэтому Бонне перешел 
со своим судном под власть Тича.
 В 1718 году Бонне стал полновластным капита­ном своего корабля, который он тут 
же переимено­вал в «Короля Джеймса», а себя стал называть капи­таном Томасом. 
После чего направился в Северную Каролину и, получив там королевскую амнистию, 
выпросил у губернатора каперскую грамоту для борьбы с испанскими судами. Однако,
 как это часто случалось с каперами, вскоре стал без разбо­ра захватывать все 
корабли – и противника, и свои, английские. Но вновь вел себя при этом весьма 
странно. На одном захваченном судне он забирал все продовольствие, а остальной 
груз не трогал, на других брал то ром, то перец, то мясо или табак.
 Настал момент, когда корабль Бонне стал давать течь и ему потребовался ремонт. 
Капитан приказал посадить судно на грунт в устье реки, чтобы очис­тить днище от 
ракушек и залатать протечку.
 О том, что пираты находятся рядом, стало из­вестно губернатору Северной 
Каролины в Чарлстоне. Он направил против Бонне два восьмипушечных шлюпа.
 26 сентября 1718 года после короткого сражения Бонне выбросил белый флаг. Его 
взяли в плен со всей командой и доставили в Чарлстон. Состоялся суд, который 
приговорил Бонне и его сообщников к смертной казни.
 В обоснование приговора было сказано: «Майор Стеде Бонне, суд присяжных нашел 
вас виновным в занятии пиратством. Вас достаточно обвинить толь­ко в двух 
преступлениях. Ведь вы сами знаете, что с тех пор как вы появились в Северной 
Каролине, вы захватили и частично разграбили по меньшей мере 13 кораблей. 
Поэтому уличить вас можно в 11 и более преступлениях, которые вы совершили 
после принятия королевской амнистии, когда вы дали обещание покончить со своей 
позорной жизнью… Сколько невинной крови пролито людьми, которые оказали 
сопротивление вашему беззаконному наси­лию? Мы этого не знаем, но мы знаем, что 
вы лично убили 18 человек и многих ранили, когда вас хотели захватить из-за 
ваших разбойничьих дейст­вий».
 Ни ссылки на Библию, ни другие аргументы, чтобы вызвать у Бонне хотя бы 
чувство раскаяния, ни к чему ни привели. Тогда судья произнес: «Ис­полнив таким 
образом свой долг христианина, я выполняю теперь свой долг судьи. Приговор, 
пре­дусмотренный законом для вас и для ваших пре­ступлений и выносимый 
настоящим судом, таков: вы, Стеде Бонне, должны отправиться в то место, откуда 
прибыли, и там вас отведут на эшафот, чтобы повесить, пока не наступит смерть. 
Да бла­гословит Бог в своем вечном сострадании вашу душу».
 Вначале были повешены 26 членов команды Бонне, потом настала и его очередь. 
Никто из них так и не разбогател, после каждого осталось всего несколько фунтов.
 Так стоило ли быть пиратом, мог подумать каждый из них, но это было бы 
запоздалое раздумье.

 БАРТОЛОМЬЮ РОБЕРТС. БЛАГОЧЕСТИВЫЙ ПИРАТ

 Всего три года бесчинствовал этот английский пират, а славу оставил по себе 
немалую. Тому было несколько причин. Прежде всего то, что никому из его коллег 
по кровавому ремеслу не удавалось захва­тить такое количество кораблей – более 
четырехсот. И еще потому, что отличался среди пиратской бра­тии необычайным 
благочестием.
 Он был трезвенником, не пил рома и уж тем более – сшибающий с ног напиток из 
пороха и морской воды; потреблял только чай, не курил. За­претил на борту 
азартные игры – то есть карты и кости, а главное – приводить на корабль женщин. 
К тому же слыл глубоко религиозным человеком. Не расставался с Библией. И 
однажды даже попытался уговорить одного священника присоединиться к пи­ратам. 
Убеждая его, он говорил, что пребывание служителя Бога среди пиратов послужит 
им во благо: спасет заблудшие души грешников от вечных мук. Священник отказался 
спасать души убийц и попросил высадить его на берег.
 К характеристике Бартоломью Робертса надо еще добавить несколько слов: он 
любил музыку, для чего держал на корабле целый оркестр, и был страшным педантом 
– строжайше требовал соблюдения уста­новленного распорядка, заставлял своих 
удальцов, как малых детей, ложиться спать в восемь часов ве­чера. Нарушителей 
грозил повесить на рее.
 И еще любил Бартоломью пустить пыль в глаза. Это выражалось в его поведении, 
роскошной одеж­де, любезности и изысканных манерах. Перед боем надевал расшитый 
золотом камзол, на голову – шляпу с пером, на груди висел большой крест с 
ал­мазами на массивной золотой цепи. Когда случалось захватить какой-либо 
портовый город, Робертс тор­жественно вступал в него под звуки труб и бой 
бара­банов, с развевающимся черным пиратским флагом. И, как подобает настоящему 
полководцу, ожидал вручения ключей от завоеванного города.
 Таков был этот свирепый пират и любитель теат­ральных эффектов.
 Что касается других сведений о нем – где родил­ся, как прошли его детство и 
юность, точно ничего не известно. Предполагают, что родом он из провинции Уэльс 
на западе Англии. В 1719 году, когда ему было тридцать семь лет (а это значит, 
что он был 1682 года рождения), он плавал в качестве капитана на шхуне 
«Принцесса» у берегов Западной Африки. Нетрудно догадаться, чем он здесь 
зани­мался: охотился за «живым товаром», иначе говоря, был работорговцем, 
перевозил в трюме скованных цепями негров.
 Но как в животном мире хищники соперничают с себе подобными, так и среди 
морских разбойников силь­ные захватывали слабых. Это и произошло с Робертсом. У 
берегов Гвинеи его шхуну захватили пираты во главе с Хоуэллом Дэвисом. Надо ли 
пояснять, что охотник за неграми, то есть работорговец, и пират – охотник за 
чужим добром сродни друг другу по роду занятии. И неудивительно, что Ро­бертс, 
потеряв шхуну и поняв, что таким образом разорен, решил примкнуть к пиратам.
 А через два месяца Дэвис был убит в стычке с ту­земцами на африканском берегу. 
Пиратам предстоя­ло избрать нового главаря. На это место претендова­ло 
несколько бывалых разбойников. Но выбрали Робертса. Один из претендентов на 
роль предводителя предпочел уступить ему свое место. Мотивировал он это 
следующими аргументами: вожак должен быть смелым. А смелости Робертсу было не 
занимать.
 Все убедились в этом, когда после гибели преж­него капитана он заменил его и 
довел отряд, оказав­шийся в глубине Африканского материка, до побе­режья, где 
оставили корабль. Надо было также быть уверенным, способным держать в узде всю 
команду, иначе на судне начнется анархия, последствия кото­рой могут стать 
плачевными. Помимо этого, он дол­жен быть сведущим в навигации. По-видимому, 
Ро­бертс обладал всеми этими качествами, поэтому его единодушно избрали 
капитаном.
 Первым делом Робертса, после того как его из­брали капитаном, была месть за 
смерть Дэвиса. Он уничтожил деревню, жители которой в стычке убили прежнего 
капитана, а затем направился к берегам Бразилии. Здесь провел одну из самых 
блестящих операций, которая принесла ему широкую извест­ность среди пиратов 
всего мира.
 Робертсу стало известно, что в заливе Всех Святых находится португальская 
флотилия в составе со­рока двух судов, до краев нагруженных ценными то­варами и 
готовыми отправиться в Лиссабон.
 Под видом торгового судна, без опознавательного флага, пиратское судно вошло в 
залив. Дело было ночью. Неожиданно Робертс оказался рядом с ближайшим кораблем 
и молниеносно, без единого вы­стрела овладел им. Под угрозой смерти 
португаль­ский капитан указал на корабль, где находится самый ценный груз. Это 
был адмиральский сорока­пушечный галион «Святое семейство» с экипажем сто 
пятьдесят человек. Только безумец мог отва­житься напасть на эту крепость. Этим 
безумцем и стал Робертс.
 Пираты осторожно подплыли к своей жертве. И с близкого расстояния дали 
бортовой залп по палубе и оснастке португальца. Прежде чем ошеломленный 
противник пришел в себя, пиратский корабль вошел в клинч, зацепился за свою 
жертву, и пираты, слов­но муравьи, устремились на палубу. Все было кон­чено в 
считанные минуты. Дальше надо было дейст­вовать еще быстрее. Перерубив якорные 
канаты на португальце, Робертс, прежде чем опомнились на остальных кораблях, 
улизнул в открытое море.
 Добыча, не считая стоимости трофейного судна и груды алмазов, оценивалась в 
пятьдесят тысяч фун­тов стерлингов. Среди драгоценностей находился и крест с 
бриллиантами, предназначенный для порту­гальского короля. С этим украшением 
Робертс от­ныне никогда не расставался.
 Слух о невероятной удаче Робертса разнесся по всему Карибскому морю. Но он на 
этом не успокоился. Нападал на прибрежные города и селения, не­зависимо от того,
 кому они принадлежали, все равно – испанцам ли, французам, голландцам или 
англичанам.
 Колониальные власти объявили награду за голову дерзкого пирата и организовали 
погоню за ним. Ро­бертс почувствовал опасность и поспешил на север к берегам 
Канады, попутно не забывая грабить пор­товые города и захватывать корабли. Так, 
у берегов Канады он ограбил двадцать одно судно, некоторые из них были с грузом 
ценной пушнины.
 Но однажды Робертса все же постигла неудача. Его помощник подговорил команду 
поделить добы­чу и скрыться. Заговорщикам удалось осуществить свой план, однако,
 кончилась их затея плачевно. Все они были схвачены и повешены как пираты. 
Робертсу, можно сказать, повезло, он остался без корабля, зато сохранил жизнь. 
Впрочем, «безлошадным» он оставался недолго. Вскоре почти без боя захватил два 
судна. Команда обоих перешла на его сторону, предпочитая плавать под пиратским 
флагом, а не прозябать на торговом корабле.
 Губернатор острова Барбадос, обеспокоенный бесчинствами Робертса, послал 
против него два ко­рабля, каждый с двадцатью пушками на борту и ко­мандой 
пятьдесят человек. Корабли встретились с пиратскими, обстреляли друг друга, и 
Робертс, уви­дев превосходство противника, решил уходить, но так как тот не 
отставал, он, чтобы убыстрить ход, приказал выбросить за борт все пушки, 
боеприпасы и остальной тяжелый груз. Благодаря этому удалось уйти от погони.
 В свою очередь и губернатор острова Мартиника направил против Робертса два 
военных судна, когда узнал, что корабли пиратов встали на ремонт близ его 
берега. Робертс с трудом ушел от возмездия. Тем яростнее стал мстить своим 
преследователям. С этих пор каждый житель Мартиники или Барбадоса, если, по 
несчастью, попадал к нему в плен, мог за­ранее распрощаться с жизнью. Символом 
мести Робертсу служил отныне флаг с изображением силуэта пирата, вооруженного 
саблей и опирающегося ногой на два черепа.
 Еще долгое время Робертсу сопутствовала удача. Обычно он объявлялся в местах, 
где его меньше всего ждали. Так, только в октябре 1720 года он за­хватил и 
разграбил шестнадцать французских и гол­ландских судов. Вскоре, однако, понял, 
что пора менять район действия. Он решил направиться к за­падному побережью 
Африки, а точнее – в Гвиней­ский залив. Здесь бесчинствовал некоторое время. Не 
раз огибал мыс Доброй Надежды, выхо­дил в Индийский океан и посещал пиратские 
гнезда на Мадагаскаре. Потом вернулся в Гвинейский залив.
 Робертс командовал двумя кораблями. В устье реки Сенегала ему повстречались 
два французских военных корабля, французы приняли пиратские па­русники за 
торговые суда и потребовали, чтобы они остановились. Робертс повиновался. А 
когда кораб­ли французов подошли близко, поднял черный флаг и огрызнулся всеми 
своими пушками. Оба военных корабля сдались пирату без боя.
 После этого Робертс решил зло подшутить над губернатором Мартиники. Он вновь 
пересек океан, под фальшивым флагом появился на рейде острова и подал сигнал, 
что у него, мол, на борту имеется контрабанда. В надежде поживиться на корабль 
пи­ратов явилось множество купцов. Как только они оказались на борту, Робертс 
приказал всех аресто­вать. Затем сжег их лодки, за исключением одной. На ней он 
отправил ограбленных купцов обратно с нижайшим поклоном губернатору.
 Но зимой 1721 года ему изменило ненадежное пиратское счастье. Он узнал, что 
корабль британ­ских военно-морских сил «Ласточка» обнаружил место стоянки 
пиратов и, что называется, полным ходом идет на встречу с ними. На беду 
Робертса, на­кануне пиратам достался богатый трофей – судно с грузом спиртного.
 Удержать команду от возлияний Робертс не смог. А с пьяной командой он едва ли 
мог победить противника. Напрасно Робертс увещевал своих соратни­ков, убеждал, 
что у них только два выхода – победа или смерть. Но пьяные матросы не вняли 
призыву капитана. 10 февраля 1722 года Робертс пошел на отчаянный шаг. Он 
приказал плыть прямо на анг­лийский фрегат, обстреливая его из орудий. 
Разы­гралась жестокая битва. Многие пираты погибли в этом бою, в том числе и 
сам Робертс.
 Пираты опустили гроб со своим капитаном, оде­тым в роскошные одежды, с золотым 
в бриллиантах крестом на груди, в морскую пучину. После чего все сдались 
англичанам. Ни один из них не избежал за­служенной кары за свои злодеяния: все 
они были повешены на мысе Кост-Касл на Золотом Берегу. Так закончил дни 
Благочестивый пират и его со­ратники по кровавому ремеслу.
  Правила для пиратов, написанные Бартоломью Робертсом 
 1. Каждый член команды имеет право участво­вать в обсуждении всех вопросов. Он 
обладает рав­ным правом на запасы продовольствия, крепкие спиртные напитки и 
пользование ими до тех пор, пока нужда не заставит всех сократить рацион.
 2. Каждый имеет право на справедливую долю добычи (сверх этой справедливой 
доли дозволяется получить дополнительную смену одежды). Однако тот, кто обманет 
товарищество и самовольно при­своит добычу, хотя бы стоимостью один доллар в 
металле, драгоценных камнях или деньгах, подлежит наказанию. Если кража была 
совершена у членов команды, виновнику отрезают уши и нос и он под­лежит высадке 
на пустынном берегу.
 3. Никто не имеет права играть в карты или в кости на деньги.
 4. Огни и свечи должны гаситься в восемь часов вечера. Если кто-нибудь из 
команды захочет выпить вино после указанного часа, он обязан сделать это на 
палубе.
 5. Пушки, пистолеты, сабли и прочее оружие должны храниться в чистоте, дабы в 
любое время их можно было использовать по назначению.
 6. Запрещается пребывание на судне женщинам или детям. Если кто-нибудь будет 
уличен в обольщении любого из вышеуказанных полов или по­пытается сбросить их в 
море для сокрытия проступ­ка, он приговаривается к смерти.
 7. Дезертирство с судна во время боя наказывает­ся смертью или высадкой на 
пустынный берег.
 8. Запрещаются драки на борту судна. Любые ссоры должны решаться на берегу с 
помощью сабли или пистолета.
 9. Никто не имеет права даже заикнуться о раз­рыве с товариществом до тех пор, 
пока у каждого члена команды не будет 1000 фунтов стерлингов. Каждый потерявший 
какой-нибудь орган во время захвата добычи, в результате чего он станет калекой,
 получает 800 долларов из общественной кассы, а в случае меньших повреждений 
соответствующую долю.
 10. Капитан и рулевой получают две доли из за­хваченного приза, штурман, 
боцман и орудийная прислуга получают полторы доли, прочие офицеры одну и 
четверть.
 11. Музыканты отдыхают в воскресный день, а все остальные шесть дней 
развлекают команду.

 ДЖОН ЭЙВЕРИ. ЗЯТЬ ВЕЛИКОГО МОГОЛА

 Биография Джона Эйвери по прозвищу Долговя­зый Бен была написана по горячим 
следам его по­хождений Даниелем Дефо. Можно сказать, что Эйвери стал первым 
джентльменом удачи, чьи при­ключения привлекли внимание серьезного писателя.
 Среди многих романов Дефо есть книга под назва­нием «Король пиратов».
 Впервые она была опубликована в конце 1719 года. Ее полное название, по обычаю 
того времени, довольно длинное: «Король пиратов: изложение знаменитых 
приключений капитана Эйвери, якобы ко­роля Мадагаскара. С описанием его 
путешествий и пиратства, с разоблачением всех ранее опубликован­ных о нем 
вымыслов. В двух им самим сочиненных посланиях, одно из которых написано во 
время его пребывания на Мадагаскаре, и другое после его ис­чезновения».
 Как видно из этого названия, книга написана в форме эпистолярного романа. Для 
большей досто­верности Дефо сделал автором писем самого пирата Эйвери. В конце 
заглавия-предисловия Дефо иро­нически замечает: «Если и не доказано, что 
капи­тан собственноручно писал эти послания, то изда­тель утверждает, что уж во 
всяком случае никто иной, кроме самого капитана, не сможет внести сюда 
исправления». (Замечу, что Эйвери появляет­ся и в другом романе Дефо – «Капитан 
Сингльтон».)
 Какие же такие знаменитые приключения дове­лось испытать «Пирату-счастливчику» 
– так назы­валась пьеса о нем, которая пользовалась бешеным успехом у 
лондонской публики в начале XVIII века.
 Скажу сразу – в истории Джона Эйвери доволь­но трудно отделить истину от 
вымысла. Сведения о нем весьма противоречивы, а иные факты граничат с выдумкой 
и сильно расходятся с тем, о чем гово­рится в пьесах и книгах, ему посвященных.
 Родился Эйвери в английской деревне неподале­ку от Плимута. Впрочем, как позже 
установили, его настоящее имя было Бриджмен. Псевдоним он взял, чтобы не 
навредить своим родным, когда встал на неправедный путь морского разбойника. 
(«Эйвери» можно перевести как «всякий», «любой».)
 Он рано стал выходить в море и много лет плавал штурманом на каперских судах. 
Одним из таких ко­раблей был тридцатипушечный парусник «Герцог» с командой 120 
человек, на котором он служил в ка­честве боцмана.
 В это время Испания и Англия воевали против Франции. Для борьбы с французами в 
Вест-Индии на службе у испанцев состояло много английских каперов. Одним из них 
и был капитан «Герцога» Гибсон. Несколько месяцев «Герцог» вместе с другим 
парусником стоял в бездействии в гавани Ла-Корунья на севере Испании. Команда 
давно не получала жалованья. Пьяница капитан большую часть времени проводил на 
берегу. Недо­вольство команды росло.
 Однажды на корабле возник бунт. Капитан был высажен на берег, моряки избрали 
Эйвери своим командиром. По примеру флибустьеров мятежники выработали устав, 
после чего Эйвери поднял якорь и направился к Мадагаскару. «Герцог», 
переимено­ванный сначала в «Карла II», а затем в «Причуду», захватил по пути 
два трофея, и с этим небольшим флотом Эйвери прибыл на Мадагаскар, в то время 
крупнейшую базу пиратской вольницы.
 Появление столь удачливого «новичка» вызвало на острове, как и следовало 
ожидать, бурю восторга у одних и зависть у других. Дошло до того, что некий 
заносчивый корсар, чье самолюбие было до крайности уязвлено тем вниманием, 
которым окру­жили новоприбывшего «счастливчика», вызвал его на дуэль. Поединок 
выиграл Эйвери и тем самым не только сохранил себе жизнь, но и упрочил 
собствен­ную славу, ибо умение владеть шпагой ценилось среди пиратов не меньше, 
чем среди мушкетеров французского короля.
 Окрыленный первым успехом, Эйвери продолжал пиратствовать в Индийском океане и 
Красном море. Он разграбил и отправил «к Дэви Джонсу» (иными словами, на дно 
морское) множество кораблей, в том числе и английских. Вследствие этого, когда 
в 1698 году в Англии была объявлена амнистия всем пиратам, которые добровольно 
явятся с повинной, она не распространилась на Эйвери.
 Тогда он направил в Бомбей письмо со своей как бы политической программой: «К 
сведению всех английских капитанов сооб­щаю, что прибыл сюда на линейном 
корабле «При­чуда», бывшем «Карле II», из состава испанской экспедиции, который 
покинул королевскую службу 7 мая прошлого года. Сегодня я командую кораблем в 
46 пушек и 160 человек экипажа и намерен искать добычу, и притом пусть всем 
будет известно, что я никогда еще не нанес вреда ни одному англичанину или 
голландцу и не намерен этого делать до тех пор, пока остаюсь командиром судна.
 Поэтому я обращаюсь ко всем кораблям с про­сьбой при встрече со мной поднимать 
на бизань-мачте свой флаг, и я подниму в ответ свой и никогда не нанесу вам 
вреда. Если же вы этого не сделае­те, то учтите, что мои люди решительны, 
храбры и одержимы желанием найти добычу, и, если я не буду знать заранее, с кем 
имею дело, помочь вам я не смогу».
 Свое обещание пират сдержал и на англичан с тех пор не нападал. Зато не 
брезговал захватом прибрежных городов на восточном побережье Афри­ки.
 Однажды Эйвери направился ко входу в Красное море и здесь стал подкарауливать 
индийских купцов и исламских паломников, направлявшихся в Мекку. Несколько дней 
он выжидал близ порта Мокка, пока наконец на горизонте не появились корабли. 
Это была эскадра Великого Могола, то есть индий­ского императора Аурангзеба, в 
составе шести ко­раблей с флагманом «Великое сокровище». Эйвери с ходу напал на 
этот великолепный парус­ник, построенный на английской верфи и отлично 
вооруженный.
 Ребята Эйвери – сто шестьдесят опытных моряков – были вооружены мушкетами и 
отлично умели с ними обращаться. Это компенсировало превосходст­во индийца в 
числе пушек и матросов. К тому же после первого залпа одна из его пушек 
взорвалась, что внесло растерянность в ряды «Великого сокровища». Затем метким 
выстрелом с «Причуды» была сбита его грот-мачта. Это добавило пани­ки на борту. 
Тогда Эйвери подошел к индийско­му судну и приказал своей команде идти на 
абор­даж. И произошло неожиданное: четыреста моряков, вооруженных саблями и в 
рукопашном бою ничуть не уступавших англичанам, сдались во главе с капи­таном.
 Восемь дней продолжалась оргия на захваченном корабле. Да и было от чего 
веселиться. На долю каждого из членов экипажа Эйвери досталось по тысяче фунтов 
стерлингов. Добыча превзошла все ожидания. Оказалось, что на борту захваченного 
судна находилась выручка от торгового сезона – пять миллионов рупий в золоте и 
серебре.
 Но главным богатством, добытым в тот день, стала дочь самого индийского 
владыки Аурангзеба. И надо же было такому случиться, что свирепый пират по уши 
влюбился в нее, и что совсем уж уди­вительно – она ответила ему взаимностью. По 
одной версии, свадьба была по мусульманскому об­ряду, по другой – их обвенчал 
протестантский пас­тор, случайно оказавшийся среди пиратов.
 Правда, Дефо отвергает эту версию о женитьбе пирата. Как, впрочем, и ту, 
согласно которой Эйве­ри жестоко обошелся с попавшей к нему в плен ин­дийской 
принцессой (как тут не вспомнить нашего Стеньку Разина и персидскую княжну). Но 
как бы то ни было, легенда о любви свирепого пирата и юной дочери индийского 
владыки получила широ­чайшее распространение. Уверяли даже, что от этого союза 
была определенная польза: нежная привязан­ность к супруге заставляла пирата 
проводить подле нее больше времени, чем на капитанском мостике, в результате 
чего судоходство в Индийском океане сделалось более спокойным.
 Впрочем, Эйвери, хотя и породнился с императо­ром, став его зятем, не питал ни 
малейшего желания вернуть тестю захваченную добычу. Видимо, решил, что получил 
ее в качестве приданого дочери индий­ского владыки.
 «Тесть», однако, намеревался отомстить за оскорбле­ние, нанесенное ему как 
отцу и властителю. Он осуждал дочь за то, что у нее не хватило мужества 
покончить жизнь самоубийством и не поддаться ухаживаниям пирата. Кроме того, он 
не хотел ли­шаться своего прекрасного брига и потерянных со­кровищ. В гневе 
император обрушился прежде всего на Ост-Индскую компанию, заявив, что уничтожит 
все ее строения и сооружения на территории Индии, если немедленно не приступят 
к поискам пирата.
 Президенты компании не на шутку всполо­шились перед лицом этой угрозы. Было 
решено назначить большую награду за голову Джона Эйвери.
 Однако для влюбленного пирата не существовало тогда ничего, кроме домашнего 
очага, украшением которого была очаровательная принцесса. «Причуда» стояла на 
якоре в порту, и ее команда, деморализованная долгим пребыванием на берегу, 
становилась ненадежной. В конце концов Эйвери стал выходить в море, иначе вся 
его пиратская флотилия могла развалиться. Однако вылазки он предпринимал редко 
и ненадолго.
 Романтическая идиллия продолжалась несколько лет, пока Эйвери не пришел, 
наконец, к выводу, что достаточно разбогател и может начать спокойную семейную 
жизнь в каком-либо уголке земного шара, куда еще не дошли вести о его 
преступных деяниях. Решив, что жена почувствует себя счас­тливой, если он 
обеспечит ей уважение «высшего общества» и избавит от пиратской атмосферы, Джон 
отправился в Бостон. Он погру­зил на корабль все имущество и захватил с собой 
ближайших друзей.
 В Америку он прибыл под вымышленной фами­лией, но не сумел избежать подозрений 
губернатора, который не особенно доверял иммигрантам. Эйвери неважно чувствовал 
себя в Америке. Быть может, сказывалась тоска по родине. Так или иначе, он 
отбыл вскоре в Северную Ирландию, где продал корабль и распрощался со своим 
экипажем, что как будто говорило о его твердом ре­шении порвать с пиратством.
 Но теперь Эйвери покинула удача, до сих пор сопутствовавшая ему. Попытавшись 
реализовать в Дублине часть награбленных драгоценностей, Эйве­ри вызвал 
подозрение у купцов; ему вновь при­шлось менять фамилию и место жительства. На 
этот раз он переехал в Англию, в свой родной Девон, где в местечке Байдефорд 
один из его преж­них друзей взялся посредничать в продаже драгоценностей. 
Эйвери напал, однако, на шайку лон­донских мошенников, которые, вручив ему 
неболь­шой задаток, обещали выплатить остальную сумму позднее. Несмотря на 
многократные напоминания, Джону так и не удалось взыскать причитавшиеся ему 
деньги. А обратиться в суд он по понятным причинам не мог.
 Несколько лет спустя Джон Эйвери умер в крайней нужде, проклиная час, когда 
решился ступить на путь честной жизни. Что стало с индийской принцессой, его 
женой, неизвестно.

 ДЖОН СИЛЬВЕР, или ПИАСТРЫ СИНЕРОЖЕГО ФЛИНТА

  Все началось с карты 
 Дом стоял прямо у дороги, отделенный от нее невысоким забором на каменном 
основании. На­против по горному склону громоздились заросли могучих буков и 
сосен, а ниже виднелись поросшие вереском холмы. Впрочем, разглядеть их 
удавалось лишь в погожие, ясные дни, когда дорога была за­лита солнцем, в лесу 
не смолкал птичий гомон, а горный воздух, чистый и прозрачный, волшебным 
нектаром проникал в кровь. Чаще, однако, в этих местах бушевала непогода. Тогда 
холмы внизу скры­вала пелена тумана или стена дождя.
 Так случилось и в этот раз, когда в конце лета 1881 года Роберт Льюис 
Стивенсон, в то время уже известный писатель, поселился вместе с семьей вы­соко 
в горах в Бремере. Некогда места эти принад­лежали воинственному шотландскому 
клану Макгрегоров, историю которого Стивенсон хорошо знал.
 Он любил рассказывать о подвигах Роба Роя – мятежника Горной страны, которого 
с гордостью причислял к своим предкам. Вот почему бремерский коттедж он зловеще 
называл не иначе как «дом покойной мисс Макгрегор». В четырех его стенах из-за 
случившегося ненастья ему приходилось теперь про­водить большую часть времени. 
Воздух родины, шутил Стивенсон, который он любил, увы – без взаимности, был для 
него, человека с больными лег­кими, злее неблагодарности людской.
 Дни напролет моросил дождь, временами налетал порывистый ветер, гнул деревья, 
трепал их зеленый убор.



   Повсюду дождь; он льет на сад,
   На хмурый лес вдали,
   На наши зонтики, а там —
   В морях – на корабли…



 Как спастись от этой проклятой непогоды, от этого нескончаемого дождя? Куда 
убежать от одно­образного пейзажа? В такие дни самое милое дело сидеть у камина 
и предаваться мечтаниям; напри­мер, глядя в окно, воображать, что стоишь на 
баке трехмачтового парусника, отважно противостоящего океанским валам и 
шквальному ветру. Это под его напором там, за окном, скрипят, словно мачты, 
шотландские корабельные сосны, будто грот-брамсели и фор-марсели, шелестят и 
хлопают стеньги и реи – ветви дубов и вереска.
 Воображение унесло его в туманные дали, где в сером бескрайнем море плыли 
корабли, ревущий прибой с грохотом разбивался о черные скалы, тревожно 
вспыхивали рубиновые огни маяков и беспощадный ветер рвал флаг отваж­ных 
мореходов.
 Привычка. к фантазированию, к тому, чтобы самому себе рассказывать 
необыкновенные истории, в которых сам же неизменно играл главную роль, родилась 
в дни детства.
 Обычно его воображение разыгрывалось перед сном. В эти минуты, «объятый тьмой 
и тишиной», он оказывался в мире прочитанных книг. Ему ви­делся посреди морской 
синевы зеленый остров и его одинокий обитатель, словно следопыт-индеец 
вы­слеживающий дичь. Чудились топот скакуна таинст­венного всадника, 
исчезающего в ночной тьме, по­гоня, мелькающие огоньки, пиратская шхуна в бухте 
и исчезающий вдали парус бесприютно скользящего по волнам «Корабля-призрака», 
над которым в воз­духе, словно крест, распростерся белый альбатрос.
 Неудивительно, что он засыпал тяжелым, тре­вожным сном. Но бывало, его душил 
кашель и не давал долго уснуть. В такие ночи добрая и ласковая Камми, его няня, 
утешала и развлекала мальчика, подносила, закутанного в одеяло, к окну и 
показы­вала синий купол, усеянный яркими звездами. Заво­роженный, он смотрел на 
луну и облака, странными тенями окружающие ее. А внизу, под окном, в 
не­проглядной тьме сада, таинственно шелестели лис­тья деревьев…
 Широко открытыми глазами созерцал он мир, полный загадок и тайн. Его 
воображение, поражен­ное величественной картиной мироздания, рисовало 
удивительные фантастические картины. Когда же под утро удавалось вздремнуть, 
ему снились кошма­ры, будто он должен проглотить весь земной шар…
 Наделенный недюжинной силой воображения, Льюис умел изумляться, казалось бы, 
обычному: виду, открывшемуся из чердачного окна; залитому солнцем, полному 
цветов саду, который он как-то увидел сверху, забравшись на боярышник; зарослям 
лавровых кустов, где, ему казалось, вот-вот возник­нет фигура индейца, а рядом, 
по лужайке, пронесет­ся стадо антилоп…
 Но ничто и никогда так не поражало в детстве его воображение, по словам самого 
Льюиса, как рас­сказ об альбатросе, который он однажды услышал от своей тетки 
Джейн.
 Впечатление было тем более сильное, что она не только показала своему любимцу 
Бог весть как ока­завшееся в ее доме огромное крыло могучей птицы, способной 
спать на лету над океаном, но и, сняв с полки томик Кольриджа, прочитала строки 
из «Поэмы о старом моряке».
 …Снеговой туман, глыбы изумрудного льда, «и вдруг, чертя над нами круг, 
пронесся альбатрос».
 Уже первые строки захватили его, увлекли в синие просторы, на корабль, который 
в сопровожде­нии парящего альбатроса – путеводной птицы, про­бивался сквозь 
шторм. Но недаром альбатроса счи­тали птицей добрых предзнаменований:



   Попутный ветер с юга встал,
   Был с нами альбатрос,
   И птицу звал, и с ней играл,
   Кормил ее матрос!



 В этот момент, нарушая закон гостеприимства, старый моряк убивает посланца 
добрых духов – птицу, которая, согласно поверью, приносит счас­тье:



   «Как странно смотришь ты, моряк,
   Иль бес тебя мутит?
   Господь с тобой?» – «Моей стрелой
   Был альбатрос убит».



 Разгневанные духи за совершенное кощунство проклинают моряка. Они мстят ему 
страшной мес­тью, обрекая, как и легендарного капитана Ван Страатена, «Летучего 
голландца», на скитания на корабле с командой из матросов-мертвецов.
 Картины убийства альбатроса и того, как был на­казан за это моряк, словно 
живые возникали в со­знании. С тех пор мистический рассказ о судьбе ста­рого 
моряка станет любимым чтением Стивенсона.
 Образ птицы добрых предзнаменований многие годы сопутствовал ему. И случалось, 
в мер­цающих вспышках маяка метнувшаяся чайка напо­минала об альбатросе, 
распластанные ветви лох­матой ели под окном казались огромными крылья­ми, 
причудливый узор на замерзшем стекле был словно гравюра с изображением парящего 
над вол­нами исполина. Льюис хранил верность альбатросу как самому 
романтическому из сказочных созданий, наделенному к тому же благороднейшим из 
имен.
 Придет время, и он воочию увидит эту удиви­тельную птицу. Произойдет это при 
его плавании на яхте «Каско». И точно так же, как в поэме Кольриджа, когда яхта 
проходила близ антарктических широт, над ней воспарил огромный альбатрос.
 Залюбовавшись величественной птицей, Стивен­сон невольно вспомнил строки из 
поэмы о том, что «проклят тот, кто птицу бьет, владычицу ветров». И еще ему 
тогда впервые показалось, что он, подобно старому матросу, обречен на 
бесконечное плавание. С той только разницей, что его это скорее радовало, а не 
угнетало и страшило, как героя поэмы.
 В душе Стивенсон всегда чувствовал себя моряком и был счастлив скитаться по 
безбрежным далям. Ведь он знал, что обречен, что и у него за спиной, как и у 
моряка, «чьей злой стрелой загублен альбатрос», не­отступно стоит призрак 
смерти. А скитания, каза­лось ему, отдаляют роковой конец.
 Здоровье постоянно подводило его, принуждало к перемене мест в поисках 
благотворного климата. С этой целью, собственно, он и перебрался в Бремер. Но, 
как назло, и здесь его настигло отвратительное ненастье. Вот и приходилось, по 
давней привычке, коротая время, фантазировать, глядя в окно…
 Переживая непогоду, старались чем-нибудь за­нять себя и остальные домашние. 
Фенни, его жена, как обычно, занималась сразу несколькими делами: хлопотала по 
хозяйству, писала письма, давала ука­зания прислуге; мать, сидя в кресле, 
вязала; отец, сэр Томас, предавался чтению историй о разбойни­ках и пиратах, а 
юный пасынок Ллойд с помощью пера, чернил и коробки акварельных красок обратил 
одну из комнат в картинную галерею.
 Порой рядом с художником принимался малевать картинки Стивенсон.
 Однажды он начертил карту острова. Этот ше­девр картографии был старательно и, 
как ему пред­ставлялось, красиво раскрашен. Воображение пере­носило его на 
клочок земли, затерянной в океане. Оказавшись во власти вымысла, очарованный 
бух­точками, которые пленяли его, как сонеты, Стивенсон нанес на карту 
названия: холм Подзорная труба, Северная бухта, возвышенность Бизань-мачта, 
Белая скала. Одному из островков, для коло­рита, он дал имя Остров скелета.
 Стоявший рядом Ллойд, замирая, следил за рож­дением этого поистине 
великолепного шедевра.
 – А как будет называться весь остров? – нетер­пеливо поинтересовался он.
 – Остров сокровищ, – изрек автор карты и тут же написал эти два слова в ее 
правом нижнем углу.
 – А где они зарыты? – сгорая от любопытства, таинственным шепотом допытывался 
мальчик, пол­ностью включившийся в эту увлекательную игру.
 – Здесь, – Стивенсон поставил большой крас­ный крест в центре карты. Любуясь 
ею, он вспом­нил, как в далеком детстве жил в призрачном мире придуманной им 
Страны энциклопедии. Ее конту­ры, запечатленные на листе бумаги, напоминали 
большую чурку для игры в чижика.
 С тех пор он не мог себе представить, что быва­ют люди, для которых ничего не 
значат карты. Как говорил писатель-мореход Джозеф Конрад, сам с увлечением их 
чертивший, «это сумасбродные, но, в общем, интересные выдумки». У каждого, кто 
имеет хоть на грош воображения, при взгляде на карту всегда разыгрывается 
фантазия.
 Соблазн дать волю воображению при взгляде на карту нарисованного им острова 
испытал и Стивен­сон. Бросив задумчивый взгляд на его очертания, которые 
напоминали вставшего на дыбы дракона, он представил, как средь придуманных 
лесов зашевели­лись герои его будущей книги.
 У них были загорелые лица, их вооружение свер­кало на солнце, они появлялись 
внезапно, сража­лись и искали сокровище на нескольких квадратных дюймах плотной 
бумаги. Не успел Стивенсон опомниться, признавался он сам, как перед ним 
очутился чис­тый лист и он составил перечень глав.
 Таким образом, карта породила фабулу будущего повествования, оно выросло на ее 
почве. Не часто, наверное, карте отводится такое знаменательное место в книге, 
и все-таки, по мнению Стивенсона, карта всегда важна, безразлич­но, существует 
ли она на бумаге или ее держат в уме.
 Писатель должен знать свою округу, будь она на­стоящей или вымышленной, как 
свои пять пальцев. Конечно, лучше, чтобы все происходило в подлин­ной стране, 
которую вы прошли из края в край и знаете в ней каждый камешек. Даже когда речь 
идет о вымышленных местах, тоже не мешает сначала за­пастись картой.
 Итак, карта придуманного Острова сокровищ побудила взяться за перо, породила 
минуты счастли­вого наития, когда слова сами собой идут на ум и складываются в 
предложения. Впрочем, поначалу Стивенсон и не помышлял о создании книги, 
рас­считанной, как сейчас говорят, на массового читате­ля.
 Рукопись предназначалась исключительно для пасынка и рождалась как бы в 
процессе литератур­ной игры. Причем уже на следующий день, когда автор после 
второго завтрака в кругу семьи прочитал начальную главу, в игру включился 
третий участ­ник – старый сэр Томас Стивенсон. Взрослый ребенок и романтик в 
душе, он тотчас загорелся идеей отпра­виться к берегам далекого острова.
 С этого момента, свидетельствовал сын, отец, учуяв нечто родственное по духу в 
его замыс­ле, стал рьяным помощником автора. И когда, на­пример, потребовалось 
определить, что находилось в матросском сундуке старого пирата Билли Бонса, он 
едва ли не целый день просидел, составляя опись его содержимого.
 В сундуке оказались: квадрант, жестяная кружка, несколько плиток табаку, две 
пары пистолетов, ста­ринные часы, два компаса и старый лодочный чехол. Весь 
этот перечень предметов Стивенсон це­ликом включил в рукопись.
 Но конечно, как никого другого, игра увлекла Ллойда. Он был вне себя от затеи 
отчима, решивше­го сочинить историю пиратов. Затаив дыхание, мальчик 
вслушивался в рассказ о путешествии к острову, карта которого лежала перед ним 
на столи­ке. Однако теперь эта карта, несколько дней назад рожденная фантазией 
отчима, выглядела немного по-иному. На ней были указания широты и долго­ты, 
обозначены промеры дна, еще четче прорисова­ны названия холмов, заливов и бухт.
 Как и положено старинной карте, ее украшали изображения китов, пускающих 
фонтанчики, и ко­раблики с раздутыми парусами. Появилась и «под­линная» подпись 
зловещего капитана Флинта, мас­терски выполненная сэром Томасом. Словом, на 
карте возникли новые, скрупулезно выведенные то­пографические и прочие детали, 
придавшие ей еще большую достоверность. Теперь можно было сказать, что это 
самая что ни на есть настоящая пират­ская карта – такие встречались в описаниях 
плава­ний знаменитых королевских корсаров Рэли, Дампьера, Роджерса и других.
 Ллойду казалось, что ему вместе с остальными героями повествования предстоит 
принять участие в невероятных приключениях на море и на суше, а пока что он с 
замиранием сердца слушает байки старого морского волка Билли Бонса о штормах и 
виселицах, о разбойничьих гнездах и пиратских под­вигах в Карибском, или, как 
он называет его, «Ис­панском море», о беспощадном и жестоком Флинте, о странах, 
где жарко, как в кипящей смоле, и где люди мрут будто мухи от «Желтого Джека» – 
тро­пической лихорадки, а от землетрясений на суше качка, словно на море.
 Первые две главы имели огромный успех у маль­чика. Об этом автор сообщал в 
тогда же написанном письме своему другу У.-Э. Хенли. В нем он также писал: 
«Сейчас я занят одной работой, в основном благодаря Ллойду… пишу «Судовой повар,
 или Ост­ров сокровищ. Рассказ для мальчишек».
 Вы, наверно, удивитесь, узнав, что это произве­дение о пиратах, что действие 
начинается в трактире «Адмирал Бенбоу» в Девоне, что оно про карту, сокровища, 
о бунте и покинутом корабле, о прекрасном старом сквайре Трелони и докторе и 
еще одном докторе, о поваре с одной ногой. В этом рассказе поют пиратскую песню 
«Йо-хо-хо, и бутылка рому» – это настоящая пиратская песня, известная только 
команде покойного капитана Флинта…»
 По желанию самого активного участника игры – Ллойда в книге не должно было 
быть женщин, кроме матери Джима Хокинса. И вообще, по словам Стивенсона, 
мальчик, бывший у него под боком, служил ему пробным камнем. В следующем письме 
к Хенли автор, явно довольный своей работой, вы­ражал надежду, что и ему 
доставит удовольствие придуманная им «забавная история для мальчишек»
 Тем временем игра продолжалась. Каждое утро, едва проснувшись, Ллойд с 
нетерпением ожидал часа, когда в гостиной соберутся все обитатели «дома 
покойной мисс Макгрегор» и Стивенсон на­чнет чтение написанных за ночь новых 
страниц.
 С восторгом были встречены главы, где говори­лось о том, как старый морской 
волк, получив чер­ную метку, «отдал концы», после чего наконец в действие 
вступила нарисованная карта. Ее-то и пы­тались тщетно заполучить слепой Пью с 
дружками. К счастью, она оказалась в руках доктора Ливси и сквайра Трелони.
 Познакомившись с картой таинственного остро­ва, они решили плыть на поиски 
клада. Ллойд, в душе отождествлявший себя с Джимом, бурно воз­ликовал, когда 
узнал, что мальчик пойдет на ко­рабль юнгой. Впрочем, иначе и быть не могло – 
ведь по просьбе участников приключения именно он и должен был рассказывать всю 
историю с само­го начала до конца, не скрывая никаких подробнос­тей, кроме 
географического положения острова.
 И вот быстроходная и изящная «Эспаньола», по­кинув Бристоль, на всех парусах 
идет к Острову со­кровищ. Румпель лежит на полном ветре, соленые брызги бьют в 
лицо, матросы ставят бом-кливер и грот-брамсель, карабкаются, словно муравьи, 
по фок-мачте, натягивают шкоты. А сквозь ревущий ветер слышатся слова старой 
пиратской песни: «Йо-хо-хо, и бутылка рому…»
 Так в атмосфере всеобщей заинтересованности будто сама собой рождалась 
рукопись будущего «Острова сокровищ». Не было мучительного процес­са 
сочинительства, признавался позже Стивенсон, приходилось лишь спешить 
записывать слова, чтобы продолжить начатую игру. Вот когда в полной мере 
проявилась давняя его страсть придумывать и свя­зывать воедино несуществующие 
события. Задача заключалась в том, чтобы суметь вымысел предста­вить в виде 
подлинного факта.
 Подобных примеров, когда поводом рождения романа, рассказа или стихотворения 
служили самые, казалось бы, неожиданные причины, в том числе и игра, можно 
немало найти в истории литературы.
 Однажды осенним дождливым вечером весь про­мокший Тютчев, вернувшись домой, 
бросился запи­сывать стихотворение «Слезы людские», рожденное под шум дождя. 
Или вот еще пример: Гёте в порыве вдохновения, охватившего его при виде горного 
пейзажа, записал углем прямо на двери охотничьего домика на горе Кикельхан в 
тюрингском лесу зна­менитые строки, переводимые Лермонтовым: «Гор­ные вершины 
спят во тьме ночной…»
 Чтобы развлечь больную жену, Я. Потоцкий начал сочинять для нее историю, 
которая стала известна под названием «Рукопись, найденная в Сарагосе». В 
результате пари появились романы Д.-Ф. Купера «Шпион» и Р. Хаггарда «Копи царя 
Соломона».
 Неожиданно во время прогулки родился рассказ о приключениях Алисы в Стране 
чудес. Его автор Льюис Кэрролл и не помышлял о создании книги. Просто в тот 
день ему захотелось развлечь удиви­тельной историей трех девочек, одну из 
которых, кстати, звали Алиса. Для этого он и придумал свое­образную 
литературную игру и сочинил сказку о ее путешествии под землю. Много лет спустя 
другой писатель, Юрий Олеша, также ради девочки, кото­рая жила в одном из 
московских переулков, приду­мал прелестную сказку «Три толстяка» и, так же как 
и Льюис Кэрролл, подарил этой девочке свой роман-сказку с посвящением.
 Из литературной игры родилась и сказка Лимана Фрэнка Баума. Произошло это так. 
Обычно во время «семейного часа» писатель по просьбе своих детей выдумывал для 
них разные сказочные истории. Чаще всего их действие происходило в волшебной 
стране. На вопрос, как она называется, писатель ответил: «Оз». Это название он 
нашел на книжной полке, там, где в алфавитном порядке стояли переплетен­ные 
бумаги его архива с указанием на корешках: А—М, O—Z. Вскоре, в 1889 году, 
появилась книга «Мудрец из страны Оз», известная у нас под назва­нием 
«Волшебник Изумрудного города» в пересказе А. Волкова. С тех пор книга Л.-Ф. 
Баума стала одной из самых популярных у ребят всего мира.
 Вернемся, однако, к словам Стивенсона о том, что его знаменитая повесть о 
поисках сокровищ рождалась как бы сама собой и что события, проис­ходящие на ее 
страницах, так же как и придуманная им карта, – лишь плод писательской фантазии.

 Следует ли в этом случае доверять словам автора? Действительно ли «Остров 
сокровищ», как говорит­ся, чистая выдумка? В том, что это не так, можно 
убедиться, обратившись к самому роману.
  Откуда прилетел попугай? 
 Какие же источники помогли Стивенсону в со­здании романа и как он сам ими 
воспользовался? На этот счет мы располагаем, как было сказано, личным 
признанием писателя.
 В его творческой лаборатории были использова­ны и переработаны застрявшие в 
памяти места из многих книг о пиратах, бунтах на судах и корабле­крушениях, о 
загадочных кладах и таинственных «обветренных, как скалы» капитанах. Потому-то 
книга и рождалась «сама собой», при столь безмя­тежном расположении духа, что 
еще до того, как на­чался процесс сочинительства, был накоплен необ­ходимый 
«строительный материал», в данном случае преимущественно литературный, который 
засел в голове и как бы непроизвольно, в переосмысленном виде выплеснулся на 
бумагу.
 Иначе говоря, когда Стивенсон в приливе вдох­новения набрасывал страницы 
будущего романа, он не догадывался о том, что невольно кое-что заимст­вует у 
других авторов. Все сочинение казалось ему тогда, говоря его же словами, 
первородным, как грех, «все принадлежало мне столь же неоспоримо, как мой 
правый глаз».
 Он вправе был думать, что герои его повествова­ния давно уже независимо жили в 
его сознании и только в нужный час отыскались в кладовой памяти, выступили на 
сцену и зажили на ее подмостках, на­чали действовать.
 А между тем оказалось, что, сам того не желая, писатель создавал свою книгу 
под влиянием предше­ственников. По этому поводу написано немало исследований. 
Не удовлетворившись его собственным признанием, литературоведы пытались 
уточнить, у кого из своих собратьев и что заимствовал Стивен­сон, куда тянутся 
следы от его «Острова» и под чьим влиянием в романе возникла эта пестрая толпа 
уди­вительно своеобразных и ярких персонажей.
 Впрочем, для начала уточним, в чем же признал­ся сам автор.
 Нисколько не скрывая, Стивенсон засвидетельст­вовал, что на него оказали 
влияние три писателя: Даниель Дефо, Эдгар По и Вашингтон Ирвинг. Не таясь, он 
открыто заявил, что попугай перелетел в его роман со страниц «Робинзона Крузо», 
а скелет-«указатель», несомненно, заимствован из рассказа Эдгара По «Золотой 
жук».
 Но все это мелочи, ничтожные пустяки, мало беспокоившие писателя. В самом деле,
 никому не позволено присваивать себе исключительное право на скелеты или 
объявлять себя единовластным хозя­ином всех говорящих птиц. К тому же «краденое 
яб­лочко всегда слаще» – шутил в связи с этим Стивен­сон.
 Если же говорить серьезно, то его совесть мучил лишь долг перед Вашингтоном 
Ирвингом. Но и его собственностью он воспользовался, сам того не ведая. Точнее 
говоря, на Стивенсона повлияли впечатления, полученные от когда-то прочитанных 
книг. В этом смысле и «Остров сокровищ» был на­веян литературными источниками, 
в частности но­веллами Ирвинга.
 Однако что значит – «писатель воспользовался» или «автор заимствовал»? 
Примеров вольного или невольного заимствования можно привести сколько угодно. 
Еще Плавт заимствовал сюжеты, позже с таким же успехом их перенимали у него. 
Вспомните «Комедию ошибок» Шекспира – это не что иное, как искусная разработка 
сюжета плавтовских «Близ­нецов».
 В подражании (что тоже иногда можно понять как заимствование) и в отсутствии 
собственного во­ображения обвиняли Вергилия за то, что в «Энеиде» находили 
«параллели» с Гомером. От этой, говоря словами Анатоля Франса, неприятности не 
были из­бавлены Вольтер и Гёте, Байрон и многие другие. Находились и такие, кто 
даже Пушкина пытался об­винить в плагиате.
 Чтобы избежать подобных обвинений в заимст­вовании, А.-Р. Лесаж, например, 
прямо посвятил своего «Хромого беса» испанскому писателю Геваре (к тому времени 
умершему), взяв у него и заглавие и замысел, в чем всенародно и признался. 
Однако, ус­тупая честь этой выдумки, Лесаж намекал, что, воз­можно, найдется 
какой-нибудь греческий, латин­ский или итальянский писатель, оспаривавший 
авторство и у самого Гевары.
 На востоке, в частности в Китае и Японии, сво­бодное заимствование сюжета было 
широко распро­страненным явлением и отнюдь не рассматривалось как плагиат. И 
многие посредственные сюжеты, как считал тот же Франс, проходя через руки 
гениев, можно сказать, только выигрывали от этого. Конеч­но, лишь в том случае, 
если, заимствуя, придавали новую ценность старому, пересказывая его на свой лад,
 что блестяще удавалось, скажем, Шекспиру и Бальзаку. Воображение последнего, 
пишет А. Моруа, начинало работать только тогда, когда другой автор, пусть даже 
второстепенный, давал ему толчок.
 В непреднамеренном заимствовании признался однажды Байрон. Спеша отвести от 
себя обвинение в злостном плагиате, он пояснил, что его 12-я стро­фа из «Осады 
Коринфа», очень схожая с некоторы­ми строчками поэмы Кольриджа «Кристабель», 
кото­рую он слышал до того, как она была опубликова­на, – чисто непроизвольный 
плагиат.
 Бывали случаи, когда один автор брал «имущест­во» у другого, не подозревая, в 
отличие от Лесажа, что тот, в свою очередь, занял его у коллеги. И каж­дый из 
этих авторов мог бы заявить вслед за Молье­ром: «Беру мое там, где его нахожу».
 Одним словом, если говорить о заимствовании, то следует признать, что это – 
способность вдох­новляться чужими образами и создавать, а точнее, пересоздавать 
на этой основе произведения, часто превосходящие своими достоинствами 
первоисточ­ник. Справедливо сказано: все, что гений берет, тот­час же 
становится его собственностью, потому что он ставит на это свою печать.
 Неповторимая стивенсоновская печать стоит и на «Острове сокровищ». Что бы ни 
говорил сам автор о том, что весь внутренний дух и изрядная доля существенных 
подробностей первых глав его книги на­веяны Ирвингом, произведение Стивенсона 
абсо­лютно оригинально и самостоятельно.
 И не вернее ли будет сказать, что оба они, Ир­винг и Стивенсон, как, впрочем, 
и Эдгар По, поль­зовались в качестве источника старинными описа­ниями деяний 
пиратов – похождений и дерз­ких набегов, разбойничьих убежищ и флибустьерской 
вольницы, ее нравов и суровых законов.
 К тому времени в числе подобных «Правдивых повествований» наиболее известными 
и популярны­ми были два сочинения: «Пираты Америки» А.-О. Эксквемелина – книга, 
написанная участни­ком пиратских набегов и очень скоро ставшая из­вестной во 
многих странах и не утратившая своей ценности до наших дней (мы о ней уже 
писали); и «Всемирная история грабежей и убийств, совершенных наиболее 
извест­ными пиратами», опубликованная в Лондоне в 1724 году неким капитаном 
Чарлзом Джонсоном, а на самом деле, как предполагают, скрывшимся под этим 
именем Даниелем Дефо, который выступил в роли компилятора известных ему 
подлинных историй о морских разбойниках.
 В этих книгах рассказывалось о знаменитых пи­ратах Генри Моргане и Франсуа 
Олоне, об Эдварде Тиче по кличке Черная Борода и о Монбаре, про­званном 
Истребителем, – всех не перечислить. И не случайно к этим же надежным 
первоисточникам прибегали многие сочинители пиратских романов. В частности, А.
-О. Эксквемелин натолкнул В.-Р. Паласио, этого «мексиканского Вальтера Скотта», 
на создание его знаменитой книги «Пираты Мексиканского залива», увидевшей свет 
за несколько лет до «Острова сокровищ».
 По этим источникам корректировал свою книгу о приключениях флибустьера Бошена 
французский писатель Лесаж. Они, возможно, вдохновляли Байрона на создание 
образов романтических бунтарей. Купер пользовался ими, когда писал о Красном 
Корсаре в одноименном романе, а также при работе над своей последней книгой 
«Морские львы», где вывел жадного Пратта, отправившегося в опасное плавание на 
поиски пиратского клада. Конан Дойл использовал эти источники, сочиняя рассказ 
о кровожадном пирате Шарки, а Сабатини – повествуя об одиссее капитана Блада.
 К свидетельству А.-О. Эксквемелина, как и к сочинению Ч. Джонсона, прибегали и 
другие прославленные авторы, писавшие в жанре морского романа, в том числе В. 
Скотт и ф. Марриет, Э. Сю и Г. Мелвилл, Майн Рид и К. Фаррер, Р. Хаггард и Д. 
Конрад. Со слов самого Стивенсона известно, что у него имелся экземпляр 
джонсоновских «Пиратов» – одно из наиболее поздних изданий.
 В связи с этим справедливо писали о влиянии этой книги на создателя «Острова 
сокровищ». Известный в свое время профессор Ф. Херси не сомневался в этом и 
находил тому подтверждения, сопоставляя факты, о которых идет речь в обеих 
книгах.
 Немало полезного Стивенсон нашел и у Даниеля Дефо в его «Короле пиратов» – 
описании похождений Джона Эйвери, послужившего к тому же прототипом дефовского 
капитана Сингльтона.
 Что касается В. Ирвинга, то действительно некоторые его новеллы из сборника 
«Рассказы путешест­венника» повлияли на Стивенсона, особенно те, что вошли в 
раздел «Кладоискатели». Во всех новеллах этой части сборника речь идет о 
сокровищах капи­тана Кидда. Одна из них так и называется – «Пират Кидд», где 
говорится о захороненном кладе.
 В другой – «Уолферт Веббер, или Золотые сны» – рассказывается о реальном 
историческом персонаже, который, наслушавшись сказок бывшего пирата Пичи Проу о 
золоте Кидда, решил отпра­виться на его поиски.
 В этом смысле легенда о поисках сокровищ ка­питана Кидда направила фантазию 
Стивенсона на создание романа о зарытых на острове миллионах, как направила она 
воображение Эдгара По, автора новеллы «Золотой жук», использовавшего в ней 
«множество смутных преданий о кладах, зарытых Киддом и его сообщниками где-то 
на Атлантичес­ком побережье».
  Долговязый Джон 
 Имя капитана Кидда вводит читателя в подлин­ную атмосферу пиратских подвигов и 
зарытых на острове таинственных сокровищ. Точно так же, как и рассказы Джона 
Сильвера – сподвижника Флинта – и других действительно существовавших 
джен­тльменов удачи привносят в повествование особую достоверность. Иными 
словами, историко-бытовому и географическому фону Стивенсон придавал не­малое 
значение, стремясь свой вымысел представить в виде подлинного события.
 Какие же другие факты стоят за страницами книги Стивенсона? Что помогало ему 
сделать вымы­сел правдоподобным, укоренив его в реальности?
 Помимо книг о пиратах, Стивенсон проявлял ин­терес к жизни знаменитых 
английских флотоводцев. Незадолго до того, как приступить к своему роману, он 
написал довольно большой очерк «Английские адмиралы», который был опубликован в 
1878 году в журнале «Корнхилл мэгэзин», а спустя три года, в апреле 1881 года, 
частично в «Вирджинибус пьюериск».
 В этом очерке речь шла о таких «морских львах», как Дрейк, Рук, Босковен, 
Родни. Упоминает Сти­венсон и адмирала Эдварда Хоука. Того самого «бессмертного 
Хоука», под началом которого якобы слу­жил одноногий Джон Сильвер – едва ли не 
самый колоритный и яркий из всех персонажей «Острова сокровищ».
 По его словам, он лишился ноги в 1747 году в битве, которую выиграл Хоук. В 
этом же сражении другой пират, Пью, «потерял свои иллюминаторы», то есть глаза. 
Однако, как выясняется, все это сплошная неправда. Свои увечья и Долговязый 
Джон Сильвер, и Пью получили, совершая иные «подвиги», занимаясь разбойничьим 
промыслом под черным флагом знаменитых капитанов Флинта, Ингленда и Робертса.
 Кстати сказать, имена пиратов, которые действу­ют в романе Стивенсона, в 
большинстве своем под­линные, они принадлежали реальным лицам. Так, второй 
боцман на «Эспаньоле» Израэль Хэндс в свое время был штурманом у пирата Черная 
Борода и участвовал в бунте против капитана, получив при этом ранение. Томас 
Тью или Дью, английский пират, превратился в Пью, который погиб у тракти­ра 
«Адмирал Бенбоу», был вызван к жизни и снова умер в пьесе «Адмирал Гвинеи», 
написанной У. Хенли, другом Стивенсона. Столь же реален и Дарби Макгроу, 
которого призывает голос «синерожего пьяницы» Флинта, – матрос, на чьих руках 
он умер, опившись рома.
 Небезынтересно и такое совпадение: свою руко­пись Стивенсон вначале подписал 
«Джордж Норт» – именем подлинного капитана пиратов. На­чинал свою карьеру этот 
флибустьер корабельным коком на капере, потом был, как и Джон Сильвер, 
квартирмейстером, а затем уже главарем разбойни­ков. Когда его судно на пути к 
Мадагаскару пере­вернулось, погибли все, кроме него и негритянки, которую он 
спас, позже женившись на ней (жену-негритянку имел и Джон Сильвер). Впрочем, 
воз­можно, имя «Джордж Норт» под рукописью Стивен­сона – это всего лишь намек 
на его северное, шот­ландское происхождение.
 Рассказывая историю своего попугая по кличке Капитан Флинт, Джон Сильвер, в 
сущности, пере­сказывает свою биографию: плавал с прославлен­ным Инглендом, 
бывал на Мадагаскаре, у Малабарского берега Индии, в Суринаме, бороздил воды 
«Испанского моря», высаживался на Провиденсе, в Пуэрто-Белло. Наконец, 
разбойничал в компании Флинта – самого кровожадного из пиратов.
 Его корабль «Морж», говорит Долговязый Джон, был насквозь пропитан кровью, а 
золота на нем было столько, что он чуть не пошел ко дну. Почему Флинту так 
долго везло в пиратском промысле? По­тому что он ни при каких обстоятельствах 
не менял на­звания своего «Моржа». В этом, по мнению Долго­вязого Джона, 
главный залог успеха. Этому правилу твердо следовал и Ингленд, плававший на 
«Кассанд­ре».
 Тот, кто изменял поверью, рано или поздно ста­новился добычей рыб. Именно 
поэтому погибли, как считал суеверный Джон Сильвер, Бартоломью Робертс и его 
люди (очерк о нем есть в этой книге). Долгое время этот, как его прозвали 
Благочестивый пират, отличался привычкой переименовывать свои корабли: «Жемчуг» 
в «Королевский Джемс», «Веселое Рожде­ство» в «Фантазию», «Питербороу» в 
«Победу».
 В ожесточенном сражении с английским фрега­том, настигшим судно Робертса, 
пираты потерпели поражение. Не спасли их ни храбрость, с которой они сражались, 
ни мужество командира. Робертс был сражен осколком ядра, большинство его 
соратников попали в плен. Их всех до единого повесили на мысе Кост-Касл, на 
Золотом Береге.
 Среди казненных оказался и ученый – хирург, который ампутировал ногу Джону 
Сильверу. (Не тот ли это второй доктор, о котором автор сообщал У. Хенли в 
письме, написанном в первые дни рабо­ты над рукописью? Видимо, этот второй 
доктор по первоначальному замыслу должен был бы играть в романе более заметную 
роль).
 Правда, Стивенсон не назвал имени этого хирур­га, который «учился в колледже и 
знал всю латынь наизусть», но известно, что это был Питер Скадемор из Бристоля. 
Он плавал на судне «Мерси» и был за­хвачен Робертсом.
 Обычно, попав в плен, доктор – личность необ­ходимая и уважаемая пиратами – не 
подписывал с ними никакого договора об оказании им помощи.
 Доктор, отказавшийся подписать договор с пи­ратами, оставлял себе возможность 
избежать висе­лицы. Считалось, что помощь, которую он оказывал преступникам, – 
это его долг, так сказать, дело профессиональной этики. Собственно, так и 
посту­пает в романе Ливси, заявляя Джону Сильверу, что как доктор он должен 
лечить раненых мятежников, несмотря на то что его жизнь подвергается опаснос­ти.

 Что касается Питера Скадемора, то он не только не отказался подписать договор 
с пиратами, но и хвастался тем, что первым из своих коллег пошел на это. В 
своем письме к судьям он, однако, пытался оправдаться, объясняя, что перешел к 
пиратам с целью образумить разбойников, и отнюдь «не желая быть повешенным и 
сушиться на солнышке». Слова эти повторяет и одноногий Джон Сильвер в конце 
своего рассказа о судьбе ученого-хирурга.
 Откуда Стивенсон мог узнать о примкнувшем к пиратам враче Питере Скадеморе? Да 
все из той же книги Ч. Джонсона, где приводится его история. Естественно, 
возникает вопрос: а не отсюда ли перешел к Стивенсону и сам одноногий Джон 
Сильвер?
 Исследователь творчества писателя Гарольд Ф. Уотсон не сомневается в этом. Он 
напоминает, что Джонсон в своем сочинении рассказывает о многих пиратах с одной 
ногой. В том числе о Джемсе Скирме, получившем увечье в последнем сражении 
Робертса (и отказавшемся покинуть судно, когда уже не осталось никаких шансов 
на победу), о голландце Корнелио и французе Жамба де Буа – оба по про­звищу 
Деревянная Нога – или о Джоне Уолдоне, также лишившемся ноги в бою. Стоит 
напомнить, что и адмирал Бенбоу, именем которого назван трактир, где начинается 
действие романа, был одно­ногим моряком.
 Наконец, у Долговязого Джона имелся еще один прототип. На него указал сам 
автор. В письме, дати­рованном маем 1883 года, Стивенсон писал: «Я дол­жен 
признаться. На меня такое впечатление произ­вели ваша сила и уверенность, что 
именно они по­родили Джона Сильвера в «Острове сокровищ». «Конечно, – продолжал 
писатель, – он не обладает всеми теми достоинствами, которыми обладаете вы, но 
сама идея покалеченного человека была взята це­ликом у вас».
 Кому было адресовано это письмо? Самому близ­кому другу писателя, одноногому 
Уолтеру Хенли, рыжебородому весельчаку и балагуру.
 Не так просто было автору решиться вывести своего приятеля в образе опасного 
авантюриста. Ко­нечно, это могло доставить несколько забавных минут: отнять у 
своего друга, которого очень любил и уважал, его утонченность и все достоинства,
 не оставив ничего, кроме силы, храбрости, сметливости и неистребимой 
общительности.
 Однако можно ли, продолжал спрашивать самого себя Стивенсон, ввести хорошо 
знакомого ему чело­века в книгу? Но подобного рода «психологическая хирургия», 
по его словам, – весьма распространен­ный способ «создания образа». И автор 
«Острова со­кровищ» не избежал искушения применить этот способ. Благодаря этой 
«слабости» писателя и по­явился на свет Долговязый Джон – самый сильный и 
сложный характер в книге.
  Пинос или Рум 
 …Который день «Эспаньола» продолжала на всех парусах и при попутном ветре свое 
плавание.



   …снасти были новы, и ткань крепка была,
   и шхуна, как живая, навстречу ветру шла…



 Стивенсон писал по выработанной привычке, лежа в постели, и, едва поднявшись с 
нее, продолжал писать, несмотря на вечное недомогание, страдая от кашля, когда 
голова кружилась от слабости. Это походило на поединок и на подвиг – 
творчеством преодоле­вать недуг. Тем горше было думать, что и в этот раз его 
ждет поражение и что новую книгу опять не за­метят. Неужто череда неудач так и 
будет преследо­вать его, ставшего уже главой семейства, успевшего лишиться 
здоровья, но не умеющего заработать и двухсот фунтов в год?
 Эти горькие раздумья отражаются на фотогра­фии, сделанной Ллойдом. Писатель 
сидит за рабочим столом, плечи укрыты старым шотландским пледом – в доме сыро и 
зябко. На минуту, оторвав перо от листа бумаги, Стивенсон задумался. Может быть,
 он думает вовсе не о своей писательской судь­бе, а о лодочных прогулках в 
открытом море, о пла­вании на яхте в океане, о походах под парусами по бурному 
Ирландскому морю. В голубой дымке он видит очертания холмов солнечной 
Калифорнии, где не так давно побывал, золотистые, стройные, как свечи, сосны, 
буйную тропическую зелень и ро­зовые лагуны. Он любил странствовать и считал, 
что путешествия – один из величайших соблазнов мира. Увы, чаще ему приходилось 
совершать их в своем воображении.
 Вот и сейчас вместе со своими героями он плы­вет к далекому острову, на 
котором, собственно, ни­когда и не был. Впрочем, так ли это? Верно ли, что и 
сам остров и его природа – лишь плод фантазии писателя?
 Если говорить о ландшафте Острова сокровищ, то нетрудно заметить у него общее 
с калифорний­скими пейзажами. По крайней мере, такое сходство находит мисс Анна 
Р. Исслер. Она провела на этот счет целое исследование и пришла к выводу, что 
Стивенсон использовал знакомый ему пейзаж Кали­форнии при описании природы 
своего острова, при­внеся тем самым на страницы вымысла личные впе­чатления, 
накопленные во время скитаний. А сам остров? Существовал ли его географический 
прото­тип?
 Когда автор в «доме покойной мисс Макгрегор» читал главы своей повести об 
отважных путешественниках и свирепых пиратах, направившихся в по­исках клада к 
неизвестной земле, вряд ли он точно мог определить координаты Острова сокровищ. 
Возможно, поэтому мы знаем об острове все, кроме его точного географического 
положения.
 «Указывать, где лежит этот остров, – говорит Джим, от имени которого ведется 
рассказ, – в на­стоящее время еще невозможно, так как и теперь там хранятся 
сокровища, которые мы не вывезли оттуда». Эти слова как бы объясняли отсутствие 
точ­ного адреса, но отнюдь не убавили охоты некоторых особенно доверчивых 
читателей отыскать «засекре­ченный» писателем остров.
 По описанию это тропический оазис среди бушу­ющих волн. Но где именно? В каком 
месте находил­ся экзотический остров – мечта старого морского волка Билли Бонса,
 одноногого Джона Сильвера, отважного Джима Хокинса и благородного доктора 
Ливси? Книга ответа на это не дает.
 Однако, как утверждает молва, Стивенсон изо­бразил вполне реальную землю. 
Писатель якобы имел в виду небольшой остров Пинос. Расположен­ный южнее Кубы, 
он был открыт Колумбом в 1494 году в числе других клочков земли, разбросанных 
по Карибскому морю. Здешние острова с тех давних времен служили прибежищем 
пиратов: Тортуга, Санта-Каталина (Провиденс), Ямайка, Эспаньола (Гаити), Невис.
 Не последнее место в числе этих опорных пират­ских баз занимал и Пинос. В его 
удобной и скрытой гавани можно было спокойно подлатать судно, зале­чить раны, 
полученные в абордажных схватках, запастись пресной водой и мясом одичавших коз 
и свиней. Тут же, вдали от посторонних глаз, обычно делили добычу. И нетрудно 
представить, что часть награбленных ценностей оседала в укромных угол­ках 
острова.
 Отсюда чернознаменные корабли выходили на охоту за галиона ми испанского 
«золотого флота», перевозившего в Ев­ропу золото и серебро Америки. Флаг с 
изображе­нием черепа и костей господствовал на морских путях, пересекающих 
Карибское море, наводил ужас на торговых моряков, заставлял трепетать 
пассажи­ров.
 Словно хищники, покинувшие свое логово, лег­кие и быстрые одномачтовые барки и 
двухмачтовые бригантины и корветы пиратов преследовали неповоротливые и 
тихоходные громадины галионов. Сто­ило одной из таких посудин с командой до 
четырех­сот человек отбиться от флотилии, как, казалось, неуязвимый для 
пушечных ядер корабль (их строили из очень прочного филиппинского тика и дерева 
молаве) легко доставался пиратам.
 Трудно было противостоять отчаянным головоре­зам, идущим на абордаж. Добыча 
оправдывала такой риск. Не тогда ли и выучился попугай Джона Сильвера кричать 
«Пиастры! Пиастры!», когда на его гла­зах пиратам сразу достались, шутка 
сказать, триста пятьдесят тысяч золотых монет?! Со временем в руках пиратов, 
особенно главарей, скапливались огромные богатства. Положить их в банк они, 
естест­венно, не смели, возить с собой тоже было риско­ванно. Вот и приходилось 
прятать сокровища в земле острова Дуба, на Кокосе, в недрах Ротэна и Плама, 
Мона и Америи.
 Вполне возможно, что зарыты они и на Пиносе, куда заходили самые знаменитые из 
рыцарей легкой наживы! Вот почему издавна остров этот, словно магнит, 
притягивает кладоискателей. Неизвестно о находках в его земле, зато из 
прибрежных вод под­няли немало золотых слитков и монет с затонувших здесь 
когда-то испанских галионов. Считается, что на дне около Пиноса все еще 
покоится примерно пятнадцать миллионов долларов.
 Сегодня на Пиносе в устье небольшой речушки Маль-Паис можно увидеть, как 
уверяют, останки шхуны, будто бы весьма похожей на ту, которую описал Стивенсон.
 Корабельный остов, поросший тропическим кустарником, – это, можно сказать, 
один из экспонатов на открытом воздухе здешнего, причем единственного в мире, 
музея, посвященного истории пиратства.
 Впрочем, слава Пиноса как географического про­тотипа стивенсоновского Острова 
сокровищ оспа­ривается другим островом. Это право утверждает за собой Рум – 
один из островков архипелага Лоос, по другую сторону Атлантики, у берегов 
Африки, около гвинейской столицы. В старину и здесь базирова­лись пираты, 
кренговали и смолили свои корабли, пережидали преследование, пополняли запасы 
про­вианта. Пираты, рассказывают гвинейцы, наведыва­лись сюда еще сравнительно 
недавно. В конце XIX века здесь повесили одного из последних знаменитых 
флибустьеров.
 Сведения о Руме проникли в Европу и вдохнови­ли Стивенсона. Он-де довольно 
точно описал остров в своей книге, правда, перенес его в другое место океана, 
утверждают жители Рума.
 Сокровища, спрятанные морскими разбойника­ми, искали безрезультатно. Но 
ценность острова Рум отнюдь не в сомнительных кладах. Его предпо­лагают 
превратить в туристский центр, место отдыха для гвинейцев и зарубежных гостей.
 Вера в то, что Стивенсон описал подлинный остров (а значит, подлинно и все 
остальное), со временем породила легенду. Сразу же, едва были распроданы 5600 
экземпляров первого издания «Острова сокровищ», прошел слух, что в книге 
рас­сказано о реальных событиях. Естественная досто­верность вымышленного 
сюжета действительно вы­глядит как реальность, ибо известно, что «никогда 
писатель не выдумывает ничего более прекрасного, чем правда».
 Поверив в легенду, читатели, и прежде всего ис­катели приключений, начали 
буквально одолевать автора просьбами. Они умоляли, они требовали со­общить им 
истинные координаты острова – ведь там еще оставалась часть невывезенных 
сокровищ. О том, что и остров, и герои – плод воображения, не желали и слышать.
 – Разве можно было все эти приключения выду­мать? – удивлялись одни.
 – Откуда такая осведомленность? – вопрошали другие. И сами же отвечали: – 
Несомненно, автор являлся непосредственным участником поисков со­кровищ.
 – Уж не был ли Стивенсон пиратом?
 – Да что говорить, не иначе как лично причастен к морскому разбою.
 Так «легенда о Стивенсоне» превратилась в «дело Стивенсона». Отголоски этой 
сенсации нет-нет да и дают о себе знать и сегодня.
 В наши дни миф о «темном прошлом» Стивен­сона попытался возродить некий Роберт 
Чейзл. Этот «литературовед» заявил, что Стивенсон отнюдь не то лицо, за которое 
выдает себя в опубликован­ных письмах и дневниках, что он – «фигура зага­дочная,
 зловещая на небосклоне европейской лите­ратуры». Свое заявление автор 
подтверждает «фак­тами», якобы разоблачавшими «вторую жизнь» писателя.
 На вопрос, почему Стивенсон так хорошо был осведомлен о пиратах, Чейзл, не 
задумываясь, отвеча­ет: из личного опыта. Свое первое знакомство с морскими 
разбойниками он свел году этак в 1876-м в Марселе. Здесь прошел первую школу на 
контра­бандном катере, научился владеть навигационными приборами. Здесь же 
принял посвящение, своеоб­разный обряд, который «навеки» соединил его с тайным 
и грязным миром.
 Однако вопреки обещанию Чейзл не приводит ни одного документа, факта, 
подтверждающего из­мышления. Его рассуждения – плод чистой фанта­зии. В этом же 
духе продолжает он громоздить один вымысел на другой.
 Еще в конце семидесятых годов восемнадцатого столетия Стивенсон будто бы 
оказался на пиратском бриге капитана Файланта, напоминающего «негодяя и 
знаменитого пирата по имени Тийч» из его рома­на «Владетель Баллантрэ». Как и в 
этом романе, на судне происходит бунт. Во главе мятежных матро­сов – Стивенсон. 
Захватив власть, он несколько ме­сяцев плавает в районе Антильских островов и 
Юкатана, занимаясь пиратским промыслом. Матросы беспрекословно подчиняются 
Джеффри Бонсу, как теперь себя называет Стивенсон.
 Случайно от Файланта он узнает, что тот, плавая под флагом известного Дика 
Бенна, вместе с ним зарыл на острове в устье реки Ориноко сокровища на сумму 
более миллиона долларов. Известие это меняет все планы Стивенсона. С 
несколькими еди­номышленниками он бежит с судна, прихватив карту с координатами 
острова, как вскоре выясни­лось, ложными.
 С этого момента началась для Стивенсона полоса неудач. Его спутники, ничего не 
обнаружив под оз­наченными координатами, решили, что «Джеффри Бонс» их 
обманывает, замышляя сам захватить всю добычу. Пришлось бежать. С невероятными 
труд­ностями Стивенсон добрался до цивилизации и начал обычную, известную всем 
его биографам жизнь. Однако с тех пор он постоянно страшился преследований со 
стороны бывших дружков, осо­бенно одного из них – одноногого Хуана Сильвестро, 
капитана пиратского судна «Конкорд». Между будущим писателем и этим капитаном 
существовала тайная переписка. Якобы расшифровав ее, Чейзл и поведал миру о 
своем «открытии».
 Надо ли говорить, что выдумки Чейзла ничего общего не имеют с истиной и 
рассчитаны на деше­вую сенсацию…
  «Эспаньола» встает на якорь 
 Как-то однажды под вечер стены тихого бремерского дома огласились криками. 
Заглянув в гости­ную, Фэнни улыбнулась: трое мужчин, наряженные в какие-то 
неимоверные костюмы, возбужденные, с видом заправских матросов горланили старую 
пиратскую песню.
 Пятнадцать человек на Сундук мертвеца,
 Йо-хо-хо, и бутылка рому!..
 Пей и дьявол тебя доведет до конца.
 При взгляде на то, что творилось в комнате, не­трудно было понять, что 
наступил тот кульминаци­онный момент, когда литературная игра приняла, можно 
сказать, материальное воплощение.
 Посредине гостиной стулья, поставленные полу­кругом, обозначали что-то вроде 
фальшборта. На носу – бушприт и полный ветра бом-кливер, соору­женные из палки 
от швабры и старой простыни. Раздобытое в каретном сарае колесо превратилось в 
руль, а медная пепельница – в компас. Из сверну­тых трубкой листов бумаги 
получились прекрасные пушки – они грозно смотрели из-за борта. Не ясно только 
было, откуда взялась «старая пиратская песня», известная лишь команде 
синерожего Флинта.
 В самом деле, что за «Сундук мертвеца»? Причем тут пятнадцать человек? И 
вообще, откуда пришла на страницы романа «Остров сокровищ» эта «старая 
пиратская песня», которую поет сам Билли Бонс? Не тот ли это матросский сундук, 
как поначалу думал герой повествования Стивенсона юный Джим Хокинс, в котором 
Билли Бонс прятал карту острова с указанием, где зарыт клад? Оказывается, 
ничего подобного. В таком случае, что же означают эти два слова?
 Сундук мертвеца – небольшой островок на пути к Пуэрто-Рико, размером в 
несколько квадратных километров. На нем нет питьевой воды, лишь ящерицы, змеи и 
птицы. Когда-то свирепый пират Эдвард Тич по прозвищу Черная Борода выса­дил на 
этот клочок земли пятнадцать взбунтовавшихся матросов. Каждому милостиво 
оставил по сабле и бутылке рому в расчете, что смутьяны перебьют друг друга или 
помрут от голода и жажды. К его удивлению, когда он через месяц снова зашел на 
остров, все пятнадцать были живы и здоровы. Назва­ние этого острова Стивенсон 
встретил в книге «На­конец», принадлежавшей Ч. Кингсли – писателю, также 
оказавшему на него, как он сам отметил, не­которое влияние. А дальнейшее было 
делом писательской фантазии. Стивенсон сам сочинил эту «старую пиратскую песню» 
про пятнадцать человек на острове «Сундук мертвеца. (Мне показалось, что эти 
два слова как бы вобрали в себя всю пиратскую романтику. Вот почему я и назвал 
так книгу, которую вы держите в руках.)
 Но тогда, во время игры в пиратов, ни один из ее участников, ни Ллойд, ни сэр 
Томас, ничего не знали о происхождении песни, которую распевали. Они были 
уверены, что ее горланили головорезы Флинта. Сти­венсон, лукаво улыбаясь, 
подтягивал им. Зачем раз­рушать иллюзию, пусть хоть песня будет подлинной.
 Никто не спорил, когда распределяли роли. Ллойд с полным основанием исполнял 
обязанности юнги, сэр Томас, нацепив шляпу и перевязав глаз черной лентой, стал 
похож на Долговязого Джона, на долю же Льюиса выпало поочередно изображать 
остальных персонажей своей книги.
 И все же без дебатов не обошлось. Увлеченные игрой в путешествие «Эспаньолы» и 
приключениями ее экипажа, они яростно спорили о нравах и обычаях пиратов, их 
жаргоне и вооружении. Нетрудно было заметить, что все они, в том числе и 
Стивенсон, нахо­дились в состоянии чуть ли не восторженного отно­шения к 
морским разбойникам. С той лишь разни­цей, что если Ллойд отдавал предпочтение 
«благочес­тивому» Робертсу, считая его незаурядным морехо­дом, то старому 
Стивенсону был больше по душе Генри Морган, хотя и безжалостный головорез, тем 
не менее отважно сражавшийся с испанцами, смельчак из породы настоящих «морских 
львов», бла­годаря которым Англия и стала «владычицей морей».
 Двое взрослых и мальчик всерьез обсуждали пре­имущества абордажного багра 
перед топором и ко­пьем. Или, скажем, каков должен быть запас пороха для 
двенадцатифунтовой пушки, где лучше хранить мушкетные заряды, фитили и ручные 
гранаты. Спо­рили и по поводу изображений на пиратском флаге. Один считал, что 
чаще всего на нем красовались устрашающие череп и кости («Веселый Роджер»). 
Дру­гой доказывал, что столь же часто на черных стягах встречались человек с 
саблей в руке (морской раз­бойник), трезубец или дракон, песочные часы, 
напоминающие о быстротечности жизни (а проще гово­ря: лови момент). Иногда, не 
мудрствуя лукаво, про­сто писали слово «фортуна».
 Те же изображения выбирали для татуировки, в качестве амулетов суеверные 
пираты использовали ракушки и кусочки дерева. Какие напитки предпо­читали они: 
ром или арак, пальмовое вино или смесь из морской воды и пороха? Это тоже 
являлось предметом обсуждения.
 Одним словом, Стивенсон жил в мире героев рождавшейся книги. И можно 
предположить, что ему не раз казалось, будто он и в самом деле один из них. В 
этом сказывалось его вечное стремление к лицедейству, жившее в нем актерство. 
Многие отме­чают эту особенность писателя – соответственно нарядившись, 
исполнять перед самим собой ту или иную роль. Здесь Стивенсон выступал как бы 
после­дователем теории творчества своего любимого Кольриджа: поэт должен уметь 
вживаться в чужое созна­ние и полностью перевоплощаться в своего героя.
 Но ведь такая способность художника приносит и великое счастье, и великую боль.
 Разве Бальзак умер не оттого, что был замучен поступками своих вымышленных 
героев? А Флобер? Больше всего он боялся «заразиться взаправду» переживаниями 
своих персонажей, испытывая в то же время огромное на­слаждение «претворяться в 
изображаемые существа». Точно так же Э.-Т.-А. Гофман, когда творил образы своих 
фантазий и ему становилось страшно, просил жену не оставлять его одного. Над 
порожденными собственным воображением героями обливался сле­зами Ч. Диккенс, 
мучился Г. Гейне и страдал Ф. До­стоевский. Они были актерами в самом подлинном 
смысле этого слова в окружении огромной и пестрой толпы созданных ими образов.
 Мечтатель Стивенсон щедро наделял себя в твор­честве всем, чего ему 
недоставало в жизни. Часто прикованный к постели, он отважно преодолевал удары 
судьбы, безденежье и литературные неудачи тем, что отправлялся на крылатых 
кораблях мечты в безбрежные синие просторы, совершал смелые по­беги из 
Эдинбургского замка, сражался на стороне вольнолюбивых шотландцев. Романтика 
звала его в дальние дали. Увлекла она в плавание и героев «Острова сокровищ».
 Теперь он жил одним желанием, чтобы они до­плыли до острова и нашли клад 
синерожего Флинта. Ведь самое интересное, по его мнению, – это поис­ки, а не то,
 что случается потом. В этом смысле ему было жаль, что А. Дюма не уделил 
должного места поискам сокровищ в своем «Графе Монте-Кристо».
 Под шум дождя в Бремере было написано за пят­надцать дней столько же глав. 
Поистине рекордные сроки. Однако на первых же абзацах шестнадцатой главы 
писатель, по его собственным словам, позор­но споткнулся. Уста его были немы, в 
груди – ни слова для «Острова сокровищ». А между тем мистер Гендерсон, издатель 
журнала для юношества «Янг фолкс», который решился напечатать роман, с 
не­терпением ждал продолжения. Но творческий про­цесс прервался. Стивенсон 
утешал себя: ни один ху­дожник не бывает художником изо дня в день. Он ждал, 
когда вернется вдохновение. Но оно, как видно, надолго покинуло его. Писатель 
был близок к отчаянию.
 Кончилось лето, наступил октябрь. Спасаясь от сырости и холодов, Стивенсон 
перебрался на зиму в Давос. Здесь, в швейцарских горах, к нему и пришла вторая 
волна счастливого наития. Слова вновь так и полились сами собой из-под пера. С 
каждым днем он, как и раньше, продвигался на целую главу.
 И вот плавание «Эспаньолы» завершилось. Кон­чилась и литературная игра в 
пиратов и поиски со­кровищ. Родилась прекрасная книга, естественная и жизненная,
 написанная великим мастером-повест­вователем.
 Некоторое время спустя Стивенсон держал в руках гранки журнальной корректуры. 
Неужели и этой его книге суждено стать еще одной неудачей? Поначалу, казалось, 
так и случится: напечатанный в журнале роман не привлек к себе ни малейшего 
внимания. И только когда «Остров сокровищ» в 1883 году вышел отдельной книгой 
(автор посвятил ее своему пасынку Ллойду), Стивенсона ждала за­служенная слава. 
«Забавная история для мальчишек» очень скоро стала всемирно любимой, а ее 
создате­ля – РЛС – Роберта Льюиса Стивенсона – при­знали одним из выдающихся 
английских писателей. Лучшую оценку в этом смысле дал ему, пожалуй, Р. Киплинг, 
написавший, что творение Стивенсо­на – «настоящая черно-белая филигрань, 
отделан­ная с точностью до толщины волоска».

 ШАНСИЛАУ, или ВСТРЕЧИ КАМОЭНСА С ПИРАТАМИ

  Изгнание 
 С моря силуэт сегодняшнего Макао (Аомынь) выглядит вполне современно – над 
городом возвы­шаются громады многоэтажных зданий. Однако при ближайшем 
рассмотрении становится очевидным внешнее его своеобразие. Проявляется оно 
прежде всего в обилии католических церквей и старинных зданий, построенных в 
западном стиле, напоминаю­щих о четырехсотлетнем господстве португальцев на 
этом клочке азиатской земли.
 Впрочем, немало здесь и процветающих буддий­ских храмов. В остальном же облик 
Макао типично китайский: скопление лачуг, всякого рода лавочек и мастерских 
мелких ремесленников. В китайских кварталах на улочках оживленно и шумно. 
Особенно многолюдно в этих районах бывает в дни традици­онных праздников. 
Туристические бюро всячески рекламируют красочные карнавалы с причудливыми 
масками, иллюминацией и множеством танцующих.
 Надо сказать, что туристская индустрия развива­ется в Макао чрезвычайно быстро.
 Многих привле­кают сюда прежде всего игорные дома. Местные ка­зино битком 
набиты состоятельными гостями из За­падной Европы, США, Австралии и 
Юго-Восточной Азии.
 На рекламных проспектах – богатые отели, шикарные лимузины и улыбающиеся 
красотки. Здесь и катера на подводных крыльях, доставляющие пассажиров из 
Гонконга, новый паром, курсирующий в бухте Чжуцзянкоу между Макао и Гонконгом, 
золотые пляжи и, нако­нец, двухкилометровый мост, соединяющий остров Тайпа с 
Макао.
 Но где же одна из главных достопримечательнос­тей Макао – знаменитый грот 
Камоэнса, в кото­ром, по преданию, великий поэт прожил не один месяц? О нем в 
проспекте для туристов сказано весьма кратко. Не говорится и о том, каким 
образом поэт оказался на юге Китая, за тысячи миль от родной Португалии. 
Восполним этот пробел и обратимся к его биографии. Она тем более поразительна, 
что певец Лузитании побывал здесь, по представлениям тогдашних европейцев, на 
краю света, у самой восточной каймы «бахромы мира», в середине XVI века!
 Сегодня на двух разных континентах земного шара воздвигнуты памятники Камоэнсу.
 На его ро­дине, в Лиссабоне, монумент был сооружен в 1867 году. Тысячи людей 
собрались тогда на открытие статуи. И не случайно другой памятник Камоэнсу 
находится в далеком Гоа – бывшей португальской колонии в Индии.
 Камоэнс, по праву занимающий достойное место в одном ряду с такими великими 
гуманистами, как Рабле, Сервантес, Шекспир, предстает перед нами на ярком фоне 
общественно-политической жизни свое­го времени. Захватнические экспедиции на 
севере Африки, продолжающаяся экспансия в Азии (расширение торговли вплоть до 
Японии), сооружение грозных фортов и крепостей, кольцом охвативших Индийский 
океан, создание огромного флота для борьбы с пиратами – все это закрепляло 
господство португальцев, способ­ствовало обогащению короля и его окружения.
 Для эпохи Камоэнса характерны также борьба «туземцев» против колонизаторов, 
сражения на море с пиратами – как называли тогда всех, кто пытался вести 
собственную, не зависящую от португальских пришельцев торговлю, – внедрение 
инквизиции и первые аутодафе. свои особенности имели нравы и быт колоний, 
главным образом Золотого Гоа – сто­лицы Португальской Индии.
 Молодые годы Камоэнс провел в Коимбрском университете – одном из старейших и 
по тем вре­менам лучшем в Европе. Тогда (до укоренения в стране иезуитов) это 
был культурный центр, где по­лучали образование в духе эпохи Возрождения.
 В Коимбре находилась одна из крупнейших в Ев­ропе библиотек, и молодой Луиш 
пользовался ее со­кровищами. И сегодня это хранилище поражает сво­ими размерами,
 выглядит как храм знаний. Огром­ные, украшенные резьбой по дереву шкафы, 
запол­ненные редчайшими изданиями, возносятся к по­толку, покрытому уникальными 
росписями.
 Юный Камоэнс рос под строгим присмотром своего дяди дона Бенту – приора 
монастыря свято­го Креста и одновременно канцлера университета,
 Помимо университета в Коимбре находились колледжи святого Жоана и святого 
Августина, а также колледж Всех святых. Выпускникам этих учебных заведений 
присуждали степень лиценциата, магистра искусств, доктора литературы или 
бакалав­ра латыни.
 Видимо, Камоэнс окончил курс в колледже Всех святых, являвшемся в то время, по 
существу, фа­культетом университета, где обучались дети обеднев­шей знати. 
Преподавали здесь грамматику, риторику и диалектику. Латынь Луиш знал с детства 
– сам дон Бенту занимался с племянником. Это было тем более важно, что к тому 
времени мода изъясняться на латыни буквально охватила королевский двор. 
Некоторые дамы доходили до того, что использовали латынь как повседневный 
разговорный язык наравне с испанским. На испанском же говорили потому, что 
португальская королева была родом из Кастилии и при дворе обретались 
многочисленные испанцы, не­способные прилично выучить португальский. Да и 
португальские вельможи, приближенные королевы, старались говорить на ее языке. 
По той же причине им прекрасно владели поэты и писатели.
 Жаждущий знаний, юный Камоэнс постиг пре­мудрости классической латыни, 
испанского и ита­льянского языков, изучил античную литературу, юриспруденцию, 
философию, историю, географию. И вот в 1542 году, окончив учебу, будущий поэт 
по­кидает Коимбру. Путь его лежит в столицу тогдаш­ней португальской империи.
 В Лиссабоне он попадает в придворную атмосферу интриг, лести и зависти. Ему 
предстояло испытать измену друзей, пережить клевету и людскую неблаго­дарность. 
К тому же, на свою беду, Луиш влюбился.
 О предмете его страсти спорят вот уже несколько столетий. Кто была та, которую 
так пылко любил поэт и воспел в своих стихах? Точного ответа на во­прос, кто же 
вдохновлял лиру поэта, пока еще не нашли. Известно лишь, что это была молодая 
особа знатного происхождения и что Камоэнса удалили из столицы «из любви к 
придворной даме».
 Приказ об отстранении от двора был для Камоэнса как гром среди ясного неба. 
Ему дали всего не­сколько часов на сборы, столь поспешно он был вы­нужден 
покинуть Лиссабон.
 Он очутился в селении Белвер, на берегу Тэжу, там, где река течет в теснине 
среди высоких гор. Здесь он провел три года, с 1546-го по 1549-й.
 Ссылка кончилась. Однако вспомнили правило, согласно которому «не дозволялось 
молодым дворя­нам находиться при дворе без того, чтобы они по­бывали в Африке и 
вернулись оттуда с доказательст­вом своей храбрости».
 Да, он не был на севере Африки, где португальцы еще со времен Генриха 
Мореплавателя, вели нескончаемые войны с маврами, и теперь ему предстояло туда 
ехать.
 Во время стычки с маврами Камоэнсу ос­колком ядра повредило глаз. Существовала 
также версия, что он лишился глаза в результате несчастного слу­чая.
 Как бы то ни было, поэт получил нежданное ос­вобождение. Он вернулся в 
Лиссабон с черной повязкой, прикрывающей пустую глазницу, не отбыв в Африке 
положенных двух лет.
 Камоэнс всецело отдался работе над поэмой, в кото­рой хотел рассказать о 
первооткрывателе морского пути в Индию Васко да Гаме, о подвиге 
соотечественников, их стычках с пиратами и туземцами. «Хочу воспеть знаменитых 
героев, которые с порту­гальских берегов отправлялись по неведомым морям, – 
провозгласил он в первых строфах своего сочинения. – Пусть все средства, какими 
обладают искусство и гений, помогут осуществлению этой ве­ликой мечты!»
 Вдохновляемый любовью к отчизне, он намерен описать «великие деяния своих 
знаменитых предков – славу народа», рассказать о прошлом Португалии, нарисовать 
как бы историческую картину ее развития. Замысел этот волновал его воображение 
еще со времен учебы в Коимбре. Теперь же он чувствовал, что ему под силу 
создать нечто величественное. Вот только бы уви­деть собственными глазами земли 
далекой Индии.
 Судьба пошла ему навстречу.
 В четверг 16 июня 1552 года по улицам Лиссабона двигалась процессия Тела 
Господня – манифеста­ция, на которую собрались чуть ли не все жители города. В 
одной из узких улочек, ведущей к город­ским воротам святого Антония, стоял и 
Луиш де Камоэнс.
 Когда процессия проходила мимо поэта, случи­лось непредвиденное. Два 
незнакомца в плащах и масках внезапно напали на всадника, ехавшего впе­реди 
религиозного шествия. Камоэнсу показалось, что нападавшие – его друзья, и он 
бросился им на подмогу, не подумав о последствиях своего шага. К тому же он еще 
и ранил всадника. Люди в масках рас­творились в толпе. Его же арестовали и 
заключили в тюрьму Тронку.
 Оказалось, что Камоэнс посмел поднять руку на самого королевского конюшего 
Гонсалу Боржеса. Уже одно это заслуживало серьезного наказания. Если учесть 
также, что нападение совершилось «в присутствии в городе короля», – его сочли 
преступлением против королевской власти. Этого было достаточно, чтобы отправить 
поэта на плаху. Невольно напрашивается мысль: не была ли эта уличная стычка 
предатель­ской ловушкой, специально кем-то подстроенной?
 Восемь месяцев, пока разбиралось его дело, про­вел поэт в тюрьме, где узники 
содержались в усло­виях, хуже которых были только застенки инквизи­ции. 
Камоэнса бросили в мрачное подземелье, и ни­какие просьбы и посулы не помогали. 
Единствен­ное, на что пошли строгие тюремщики, это разре­шили ему писать при 
свече.
 Во время заточения ему удалось прочитать одну книжку. Издана она была в январе 
1552 года в Коимбре двумя типографами Жоаном Баррейрой и Жоаном Алваришом и 
называлась «История открытия и завоевания португальцами Индии», Автор книги – 
Лопеш де Каштаньеда – до того как обосноваться при Коимбрском университете 
странствовал на Востоке, был солдатом, пиратом, участником многих битв и 
походов. Но книга эта всего лишь литературный ис­точник тех событий, о которых 
Камоэнс собирался писать. Необходимы были личные впечатления.
 К счастью, друзья не оставили его в беде. Благо­даря их хлопотам удалось 
получить от короля пись­мо-прощение. В этом документе, «дарованном» Камоэнсу 
доном Жоаном III, говорилось, что «Луиш Ваз де Камоэнс, сын Симана Ваза, рыцаря 
дворяни­на при моем дворе, жителя этого города Лисабона, сообщил мне, что, как 
говорится в его петиции, он заключен в тюрьму Тронку этого города из-за того, 
что обвинен в нападении и ранении моего прибли­женного… в то время как я 
находился в этом городе с моим двором и сопровождающими меня рыцаря­ми».
 Но поскольку раненый поправился и не получил увечья, король решил простить 
«бедного юношу». «Такова моя воля и желание» – объявлял монарх свою милость. 
Правда, король поставил одно непременное условие. Камоэнсу надлежало внес­ти 
четыре тысячи рейс на сооружение Арки состра­дания и немедленно покинуть 
Португалию – от­плыть в Индию с первой же армадой, которая отой­дет от берегов 
Тэжу, то есть через шестнадцать дней, поскольку время было уже намечено: конец 
марта 1553 года.
 Где удалось раздобыть четыре тысячи рейс – сумму немалую, – об этом история 
умалчивает. Из­вестно лишь, что штраф в виде пожертвования был срочно внесен, о 
чем свидетельствует квитанция, выданная писцом Алешандре Лопешом.
 Решение короля поэт воспринял скорее с радос­тью, чем с огорчением. Сама 
судьба посылала его туда, куда он стремился. Индия! Ему предстоит про­делать 
тот же маршрут, что и Васко да Гаме, увидеть мыс Доброй Надежды, малабарский 
берег, посетить Гоа, где сражался еще его дед Антат де Камоэнс.
 Таковы обстоятельства, предшествовавшие путе­шествию Камоэнса на Восток. 
Началось долгое странствие, которое, вопреки первоначальному ус­ловию, 
продлится без малого двадцать лет.
  По следам конкистадоров 
 Армада состояла из пяти кораблей. Правда, в последний момент перед отплытием 
на одном из них вспыхнул пожар, и судно сгорело. Очертания оставшихся четырех 
каравелл смутно вырисовыва­лись сквозь сумрачный свет зимнего утра на гладкой 
поверхности лиссабонской гавани Рештелу.
 Среди покидавших родные берега выделялся сол­дат с черной повязкой на правом 
глазу. Он стоял чуть в стороне и, казалось, безучастно наблюдал сцены прощания. 
На нем была простая куртка, по­верх нее – кожаный жилет, на боку – короткая 
шпага. Таково было обмундирование, выдававшееся простым во­инам, тем, кто 
добровольно завербовывался сроком на пять лет на службу его величества короля в 
за­морскую колонию Гоа.
 Помимо обмундирования, каждый из них полу­чал более двух тысяч рейс, а также 
надежду при слу­чае разбогатеть. Вот почему желающих принять участие в 
авантюрах было более чем достаточно.
 Одна за другой шлюпки с моряками и солдатами покидали причал и уходили к 
стоящим на рейде судам. Человек с повязкой на правом глазу, а это был Камоэнс, 
продолжал стоять в стороне. И только когда последняя шлюпка готова была 
отчалить, он, словно очнувшись, с решимостью обреченного на­правился к ней.
 В «Книге заметок о людях, посетивших Индию», своего рода регистрационных 
списках, в разделе «Военные» мы читаем: «Фернанду Казаду, сын Мануэла Казаду и 
Бланки Кеймала, жителей Лисабона. Оруженосец. Отправился вместо него Луиш де 
Ка­моэнс, сын Симана Ваза и Аны ди Са. Оруженосец, и он получил 2400 рей, как 
все остальные».
 Иначе говоря, Камоэнс стал солдатом вместо кого-то. Такая практика тогда 
существовала. И слу­чалось, что не желавшие подвергать себя риску за 
определенную мзду находили себе замену.
 Как было сказано, в армаде осталось четыре судна. Известны их названия, имена 
капитанов. Во главе экспедиции стоял главный капитан Фернанду Алвариш Кабрал. 
Он плыл на флагмане «Сан-Бенту» – «лучшем из всех тогда существовавших». На его 
борт поднялся и Камоэнс.
 Корабли поставили паруса и медленно двинулись вдоль реки, устремляясь туда, 
где светлые воды Тэжу, смешиваются с волнами Атлантики.
 Хронист Мануэл де Перестрелу записал в своем отчете: «Они отбыли из города 
Лисабона в Вербное Воскресенье 24 марта указанного года…»
 Впрочем, как установили позже? Вербное Воскре­сенье 1553 года приходилось на 
26 марта. Эту дату и следует считать днем отплытия Камоэнса в Индию. В двадцать 
восемь лет ему пришлось начинать новую жизнь.
 «После того как я покинул эту землю, – напи­шет он своему другу дону Антану де 
Норонье, – словно удаляясь в иной мир, я отправил на висели­цу столько надежд, 
питавших меня до тех пор… Все мне представилось во мраке, и последние слова, 
ко­торые я произнес на корабле, принадлежали Сципиону Африканскому: 
«Неблагодарная отчизна, не обретешь костей моих». Не совершив греха, что 
за­ставило меня томиться три дня в Чистилище, я под­вергся нападению трех тысяч 
злых языков, гнусных наветов, проклятых инсинуаций, порожденных чис­той 
завистью… Итак, я не знаю, чем мне заплатит Господь, узнав, что я так счастлив 
избежать столь­ких уз, что привязывали меня к этой земле, которую меня вынудили 
покинуть события…»
 Какие события имел в виду поэт – мы уже знаем.
 Подробного описания плавания армады, на кото­рой был Камоэнс, не существует. 
Известно лишь, что в самом начале «произошло событие, заставив­шее корабли 
разделиться». Благодаря скупым запи­сям хрониста мы знаем, что ужасная буря, 
неожи­данно налетевшая, рассеяла армаду. Море – олице­творение предательства – 
подтвердило свою репута­цию и на сей раз. Одно судно вернулось в Лиссабон, 
другое укрылось в ближайшем порту, судьба третье­го вообще долгое время 
оставалась неизвестной. И только «Сан-Бенту», по словам того же Мануэла де 
Перестрелу, «во много раз превосходящая все ос­тальные в размерах и прочности», 
благополучно продолжала плавание.
 Вначале корабль плыл вдоль североафриканских берегов. Оставив по левому борту 
Мавританию, где когда-то царствовал мифический Антей и Геспериды возделывали 
свои сады, «Сан-Бенту» повернул на юг и углубился в просторы безбрежного океана.
 Позади скрылась Мадейра, прошли знаменитый мыс, который тогда называли Зеленым,
 и проплыли среди «Счастливых островов», куда «некогда удали­лись любезные 
дочери «Геспериды», напишет Камо­энс, имея в виду Канарские острова.
 Это был маршрут, известный тогдашним порту­гальским морякам с тех пор, как три 
каравеллы Васко да Гамы в 1498 году дошли до заветного малабарского берега в 
Индии. Завершилась многолетняя эпопея, потребовавшая неимоверных усилий и 
мно­гих человеческих жизней.
 Следуя далее вдоль африканского берега, морехо­ды «Сан-Бенту» плыли мимо 
страны, «где в изоби­лии находят металл, составляющий горе и счастье скупого»; 
в Гвинейском заливе увидели «опознава­тельные знаки» – на голубом небе силуэты 
зеленых пальм. Пересекая «жгучую линию, разделявшую мир на две равные части», 
то есть экватор, и оказавшись в Южном полушарии, они любуются пальмовым 
островом Сан-Томе.
 Преодолев этот рубеж, каравелла отважно устре­милась на юг. Когда-то думали, 
что, если плыть дальше, неминуема встреча с ужасными чудовища­ми, обитающими в 
море, или того хуже – каждый будет обращен в пепел или «сварен заживо» в 
морской пучине.
 Чтобы убедиться в этом, современнику достаточ­но было взглянуть на морские 
карты той эпохи. Се­годня они кажутся нам, как говорил писатель – мо­реход Дж. 
Конрад, «сумасбродными, но в общем ин­тересными выдумками». В те же времена 
карты чи­тались так, как теперь мы читаем фантастические романы. Об этом 
однажды написал Оскар Уайльд, мечтавший воскресить искусство лжи и не случайно 
вспомнивший при этом о прелестных древних кар­тах, на которых вокруг высоких 
галер плавали все­возможные чудища морские.
 Разрисованные пылким воображением их твор­цов, древних картографов, карты и в 
самом деле вы­глядели чрезвычайно красочно. На них пестрели аллегорические 
рисунки, были очерчены «страны пиг­меев», обозначены мифические Острова Птиц, 
зага­дочные Гог и Магог, отмечены места, где обитают сказочные единороги и 
василиски, сирены, крыла­тые псы и хищные грифоны. Здесь же были указаны 
области, где будто бы жили люди с глазом посреди­не груди, однорукие и 
одноногие, собакоголовые и вовсе без головы.
 Создатели этих карт не столь­ко руководствовались наблюдениями 
путешественников, посетивших дальние страны, создателей ранних глав великого 
приключения человечества – познания Земли, сколько черпали сведения античных 
авторов Птолемея и Плиния, следуя за их «географическими руко­водствами» в 
описании мира.
 Точно так же и рассказы древнегреческих писате­лей привлекали прежде всего 
сообщениями о таин­ственных, мифических странах и чудесах, которыми они 
знамениты. У Гомера поражало описание стра­ны одноглазых циклопов, а у Лукиана 
удивляли легенды об «индийских чудесах».
 Образы чудес загадочной Индии влияли и на сре­дневековую фантастику. Тогда же 
начал складывать­ся жанр вымышленного путешествия. Его творцы свои вымыслы о 
неведомых землях преподносили как достоверные свидетельства очевидцев, а 
подлин­ные сведения землепроходцев и мореходов переос­мысливали, бывало, в 
традиционном ключе, стре­мясь лишь к тому, чтобы поразить чудесами 
впечат­лительных современников.
 Можно представить, как действовали на вообра­жение, пребывавшее в плену 
тогдашних представлений, «свидетельства» об изрыгающих пламя дьяво­лах, 
обитающих в загадочной Индии, где якобы на­ходилось и «Царство пресвитера 
Иоанна». Следуя легенде, португалец капитан Себастьян Кабот на своей карте 
поместил эту святую землю обетован­ную в Восточной и Южной Индии. И не случайно 
Рабле, в эпоху которого легенда эта продолжала воз­буждать всеобщий интерес, 
писал о предполагаемом сватовстве Панурга к дочери «Короля Индии» пресвитера 
Иоанна. Намечал автор «Пантагрюэля» и путешествие своего героя в эту страну, 
где будто бы находился вход в преисподнюю.
 Представления о сказочных странах, населенных фантастическими существами, 
отразились и в твор­честве других писателей. Отелло, рассказывая венецианскому 
Совету о своих скитаниях, о больших пе­щерах и степях бесплодных, упоминает и 
об «антро­пофагах» – людях с «головами, что ниже плеч рас­тут». Легенды о 
призрачном острове Св. Брандана вдохновляли Т. Тассо при описании садов Армиды 
в поэме «Освобожденный Иерусалим». Описание «ин­дийских чудес» встречается у 
Деккера и Бекона, Бен-Джонсона и Флетчера, у других авторов.
 В середине XIV века французы и англичане зачи­тывались списками сочинения сэра 
Джона Мандевиля, поведавшего о своем поистине необычайном 34-летнем хождении по 
свету.
 Где только не побывал сэр Джон: ступал по земле Кадилья, что к востоку от 
владений китайского хана, был в «стране пигмеев», видел и описал гри­фона, 
засвидетельствовал существование живого «баранца» и сказочной магнитной горы, 
притягивающей железные части кораблей, что ведет к их ги­бели, горы, которую 
после этого тщетно пытались отыскать; наконец, разрешил еще одну загадку – 
пояснил, что Нил берет начало в раю.
 Долго верили этим выдумкам, сразу же переве­денным чуть ли не на все 
европейские языки и от­тиснутым в 1484 году только что изобретенным 
ти­пографским прессом, пока не выяснили, что попу­лярное сочинение – 
мистификация. Автором ее оказался некий Жан де Бургонь, бельгийский врач и 
математик. Было установлено, что он всего-навсего ловкий компилятор древних и 
средневековых авто­ров, искусно повторяющий за ними были и небыли­цы.
 Еще в XVIII веке современники Свифта были уверены в реальном существовании тех 
стран и на­родов, о которых рассказывал капитан Гулливер. Эту уверенность 
разделяли и в отношении Уто­пии – страны, описанной Т. Мором, и даже наме­чали 
послать миссионеров на остров Тапробана (Цейлон), где, кстати говоря, 
предполагали заодно обнаружить и город Солнца, придуманный Т. Кампанеллой. Так 
же как на Бермудских островах со временем будут пытаться найти шекспировскую 
ска­листую «державу Просперо».
 Этот небольшой экскурс показывает, какой дерз­кой отвагой надо было обладать, 
чтобы решиться выйти в море и пуститься в плохо изведанные мор­ские просторы. 
Плавания Колумба, Васко да Гамы, Магеллана были все равно что в наш век полеты 
в космос. Это всегда был подвиг, ибо риск был слиш­ком велик, а надежды на 
благополучное возвращение почти никакой. Моряков подстерегали многие опасности 
– штормы и бури, голод и болезни, сви­репые пираты и стрелы туземцев.
 «Сан-Бенту» миновал мыс Доброй Надежды – надежды на то, что отсюда легко 
достичь желанной Индии. Камоэнс увидел этот мыс в лучах утреннего солнца. Шторм,
 разразившийся ночью, кончился. Корабль благополучно обогнул южную точку 
Афри­канского материка и вошел в Левантское море, то есть в Индийский океан.
 Продвигаясь дальше вдоль восточного побережья Африки на север, моряки 
«Сан-Бенту», как когда-то спутники Васко да Гамы, увидели на обрывистом берегу 
белый столб. Это была веха – «падран», по­ставленная Бартоломеу Диашом, «предел 
открытий другого португальского отряда, опередившего нас в этих отдаленных 
странах», – как сказал Васко да Гама.
 Отсюда начинались новые пути, не известные ев­ропейцам. И моряки «плыли 
наудачу, то разбивае­мые бурями, то останавливаемые штилем и постоян­но 
окруженные страшными опасностями».
 Туземцы, которых приходилось им встречать, производили самое благоприятное 
впечатление. Камоэнс с симпатией описывает их гостеприимство, пляски, радушие и 
доброту. К сожалению, они «не понимали их языка и не имели возможности 
полу­чить от них какие-либо объяснения о странах, кото­рые искали».
 Вскоре добрались до безопасной гавани. Это было весьма кстати, так как 
начались болезни и самая страшная из них – стробут, то есть цинга.
 Многие пали духом. Камоэнс, которому также дове­лось все это испытать, пишет: 
«Тщетно искали мы Индию, переезжая от гавани к гавани; Индия точно убегала от 
нас… Утомившись надеяться, бесстрашно страдая от голода и жажды, отравленные 
испортив­шимися припасами, блуждая под новым небом, тем­пература которого 
удручала нас, лишенные всякого утешения, мы ждали лишь жалкой кончины вдали от 
нашего отечества».
 Однако утешение все же пришло. Наконец пор­тугальцы достигли острова с 
арабским поселением Мозамбик. А еще через несколько дней, посетив по пути 
Момбасу, бросили якорь в порту мавританско­го городка Малинди.
 Здешний шейх встретил «Сан-Бенту» не очень дружелюбно, хотя был союзником 
португальцев с тех пор, как здесь побывал полвека назад со своей армадой Васко 
да Гама.
 Было известно, что в Малинди Васко да Гама за­получил знаменитого кормчего, 
корифея морской науки того времени, Ахмада ибн-Маджида. Правда, настоящее имя 
его было тогда неизвестно– его на­зывали просто «мавром из Гузерата», или 
Малемо Кана, что на языке суахили означает: «малемо» – «знаток морского дела», 
а «кана» – «звездочет», иначе говоря – «знаток морского дела и астроном». Этот 
кормчий сыграл едва ли не главную роль в откры­тии морского пути в Индию.
 Пользуясь тем, что в это время года дул попут­ный юго-западный муссон – 
необходимое условие для благополучного пересечения океана, – кормчий привел 
каравеллы Васко да Гамы к заветной цели. 18 мая 1498 года моряки увидели берег. 
Это была Индия.
 Со временем португальцы обосновались в Шауле и Диу, в Каликуте, создали 
фактории в Кочине, Коилуне, Канануре и многих других местах, большей частью на 
малабарском берегу. Эти опорные базы в Индии и на восточном побережье Африки, 
кольцом охватившие бассейны Индийского океана, мощный флот, постоянно 
находившийся здесь для того, чтобы охранять корабли с товарами от нападения 
пиратов, сделали португальцев хозяевами района.
  Охота за пиратами 
 Итак, «шесть месяцев ужасной жизни в этом море», как признается Камоэнс в 
письме другу, ос­тались позади, под ногами была твердая земля.
 Встретили «Сан-Бенту», единственный в том году корабль, прибывший из 
метрополии, торжественно и радостно, как обычно принимали посланцев с ро­дины, 
но почести и восторги первых минут быстро прошли, и вновь прибывшие оказались в 
обста­новке далеко не благоприятной.
 Когда солдаты, перенесшие многомесячное пла­вание, сошли на берег, они имели 
довольно жалкий вид. Многие из них так исхудали, что походили на тени, болели 
цингой, страдали от других бо­лезней. Одежда износилась и выгорела от солнца и 
соли. Не было даже денег, чтобы досыта поесть в первый день приезда. Так 
говорит в своих «Воспо­минаниях солдата, сражавшегося в Индии» Родриген да 
Сальвейра. «Сойдя с корабля и получив свою долю обильнейшего салюта и почестей, 
тот, у кого не было денег или друзей и родственников, нередко первую ночь после 
приезда должен был спать на па­пертях в церквах или на судне, стоявшем в гавани 
пустым, и чувствовал он себя таким бедным и не­счастным, словно после долгих 
странствий по морю попал во вражеский стан.
 Чтобы как-то поддержать себя и не умереть с го­лоду, приходилось нести в 
заклад плащ и шпагу. Расселяли обычно солдат в хижинах по четверо или шестеро, 
где они и жили, худея и хирея от голода, так что многие под конец заболевали и 
умирали».
 Предоставленные самим себе, презираемые мест­ными жителями, эти несчастные 
были хуже «бессло­весной скотины в этом славном Гоа».
 К счастью Камоэнса, в Гоа у него оказалось много добрых друзей и почитателей и 
даже некото­рые его родственники.
 Придя в себя и отдохнув, Камоэнс начал знако­миться с жизнью колонии. К этому 
времени Гоа на­зывали не иначе как Золотым Гоа. И в самом деле, это был один из 
богатейших городов мира, центр за­морской восточной португальской империи. 
Здесь красовались дворец вице-короля, дворец архиепископа и королевского совета.
 Город был застроен красивыми зданиями. А храмы и монастыри всех орденов такие 
же великолепные, как в Лиссабоне.
 Характеризуя экономическое положение коло­нии, Родриген да Сальвейра 
продолжает в своих воспоминаниях: «Здесь не производят почти ничего из 
продуктов сельского хозяйства, необходи­мых для жизни. Тут есть только скот, 
куры, козы и голуби; почва пустынна, бесплодна и камениста, не пригодная для 
агрокультуры… так что все необходи­мое для питания доставляют из Салсете, 
Бардеса и прежде всего с твердой земли».
 Гоа был местом оживленной торговли. Ежеднев­но, кроме праздников, перед 
началом мессы на главной улице, названной Прямой, открывался рынок, 
именовавшийся аукционом. Там же торгова­ли рабами. Говорили, что сама земля от 
слез не­счастных стала соленой. По масштабам работоргов­ли Гоа уступал лишь 
двум городам – самому Лиссабону, где распродавали невольников, привозимых со 
всех концов колониальной империи, и Алжиру, где пираты издавна сбывали 
захваченный ими живой товар.
 Однако напомню, что Камоэнс прибыл в Гоа в качестве солдата. Это значило, что 
его ждали воен­ные экспедиции, и прежде всего против местных пиратов, от 
которых не было спасения торговым судам. И вскоре Камоэнс поднимается на борт 
судна, чтобы принять участие в морском походе против одного непокорного 
местного властителя – короля Шембе, более известного под прозвищем Король Перца.
 Он давно мешал португальцам в их торговле пряностями, пиратствовал, 
перехватывал корабли, доставлявшие в Кочин перец и другие це­нившиеся тогда 
специи, откуда их перевозили в Португалию.
 Затем армада двинулась на север, где португаль­цы в районе Персидского залива 
намеревались на­стичь и уничтожить давно допекавшего их пирата Али-Шелоби. 
Корабль, на котором плыл Камоэнс, посетил города Ормуз и Москате, избороздил 
Аравийское море. Во время погони за другим знамени­тым пиратом Сафаром Камоэнс 
оказался на мысе Гвардафуй, на восточном берегу Африки. Здесь он стал 
свидетелем гибели от болезней (тифа, а воз­можно, чумы) многих своих 
соотечественников, на­всегда оставшихся в этом пустынном и зловещем месте, «где 
зверь не рыщет, птица не летит», где он был обречен «на долгий, скорбный плен».
 Так в беспрестанной погоне за пиратами, в стыч­ках с ними прошло два года. 
Камоэнсу оставалось по условиям контракта служить еще три. Сидеть без дела 
солдату тогда не приходилось. Алчные колони­заторы, порядком истощив и 
разграбив индийские города, где они имели фактории и крепости, выис­кивали 
новые источники обогащения. И захватни­ческие экспедиции следовали одна за 
другой.
 Однако простые солдаты, которые мало что при­обретали во время походов, 
всячески увиливали от службы и частенько накануне отплытия судна исче­зали, 
предпочитая жить в нищете, зато в безопас­ности. Некоторые с большей охотой 
самовольно шли в наемники, особенно стрелки и артиллеристы, которым восточные 
владыки, постоянно враждовав­шие между собой, платили прилично.
 Случалось, что португальцы сражались против португальцев, выступая на стороне 
местных царьков или пиратов. На дезертиров устраивались облавы, их сажали в 
тюрьмы, в цепях отправляли на корабли, но ничто не могло остановить солдат, 
которых ни за что заставляли рисковать жизнью. Многие предпо­читали 
нищенствовать и воровать, нежели помогать обогащаться своим командирам.
 Поскольку солдат не хватало, Камоэнсу пришлось отправиться еще в одно плавание.
 На этот раз по новому для него маршруту – в сторону Молуккских островов, или, 
как их тогда называли, Островов пряностей.
 Это была полувоенная, полуторговая экспедиция, во главе которой стоял 
капер-купец Франсишку Мартинш, обладавший специальной лицензией ко­роля на 
торговлю со всем Дальним Востоком, о чем говорит в своих «Странствиях» Мендеш 
Пинту – мореход и пират.
 Камоэнсу довелось побывать в Малакке, на ост­рове Тернате (здесь ему пришлось 
участвовать в по­давлении бунта португальского гарнизона, и он был ранен), на 
островах Банда, Тимор и других, где у португальцев имелись опорные базы. 
Наконец, в 1557 году Камоэнс оказался в Макао. Види­мо, он попал сюда, на юг 
Китая, вместе с кораблем Франсишку Мартинша.
  Новая встреча с пиратами 
 В ту пору Макао был пустынным полуостровком, соединенным с сушей узкой 
полоской земли. Здесь нашли себе пристанище пираты. Особенно славился среди 
морских разбойников Шансилау, сильно до­саждавший китайцам. Они обратились к 
португаль­цам, которые обосновались рядом, на островах Саншан. Как раз в это 
время Шансилау осадил Кантон.
 «Тогда местные мандарины, – рассказывает об этих событиях современник, а 
возможно, их свиде­тель, – обратились к португальцам, у которых находились 
корабли в Саншане; те пришли на помощь Кантону и заставили пирата снять осаду; 
они одер­жали полную победу над пиратом, которого пресле­довали вплоть до Макао,
 где он покончил жизнь самоубийством. Китайский император, узнав о помощи 
португальцев Кантону, был очень признателен и подарил им Макао».
 С 1557 года португальцы начали базироваться на Макао, получив новый опорный 
пункт для растущей торговли и борьбы с пиратами. Друг поэта и его почитатель 
Гарсиа да Орта, известный в свое время ботаник и врач, писал о торговле с 
Китаем: «Това­ры, получаемые оттуда, следующие – серебряные изделия и посуда, 
богато позолоченная, шелк-сырец и ткани, золото, медь, другие металлы, фарфор, 
ко­торый иногда стоит столько, что в два раза дороже серебра».
 Неудивительно, что, выступая в роли посредни­ков в торговле Китая с Западом и 
получая огромные барыши, португальские купцы всеми способами стремились 
закрепиться на китайской земле и обез­опасить себя от бесчинств морских 
разбойников. Именно потому они с готовностью встретили пред­ложение покончить с 
пиратом Шансилау. Есть основание предполагать, что в операции по его 
уничтожению принимал участие Франсишку Мартинш. Если это так, то Камоэнс, 
несомненно, был в этом походе, поскольку по контракту он все еще находился на 
военной службе у короля.
 Это объясняет, почему Камоэнс попал в Макао. Возникает, однако, вопрос, что 
заставило его нахо­диться здесь почти десять месяцев? Ответ следует искать в 
климатических условиях этого района и в особенностях навигации. Обычно 
отплывали из Гоа в Малакку весной, в апреле. Здесь некоторое время дожидались 
наступления муссонов и тогда плыли в Макао. Там в течение девяти месяцев или 
немногим больше ожидали попутных ветров, которые отнесли бы корабли к берегам 
Японии. И снова несколько месяцев приходилось ждать попутного ветра, чтобы 
вернуться в Макао, а оттуда в Гоа. Таким образом, на путешествие туда и обратно 
уходило три года.
 Из этого следует, что Макао был важным пунк­том на пути следования «корабля 
серебра и шелка», как называли судно, совершавшее рейс из Малакки в Японию и 
обратно: туда везли шелк, оттуда – се­ребро.
 Когда Камоэнс высадился в Макао, португальцы жили на берегу бухты. Они ютились 
в жалких хижи­нах, подле складов с товарами, и никакой защиты от пиратов еще не 
было, кроме нескольких пушек, снятых с кораблей, да личных аркебузов. Со 
време­нем, лет через двадцать, тут возведут форты и бас­тионы, вырастет город.
 Камоэнс, склонный к уединению, предпочел по­селиться в гроте на вершине горы, 
севернее бухты. Это место и сегодня одно из достопримечательнос­тей Макао. С 
возвышенности была хорошо видна китайская деревушка, а дальше, в море, среди 
волн бухты Чжуцзянкоу, на противоположной стороне которой расположен Кантон, 
отчетливо просматри­вались два небольших острова – Тайпа и Колоан.
 Тем временем истек срок контракта. Камоэнс на­конец был свободен. Но чтобы 
выбраться из захолустного Макао, надо было дождаться из Японии «корабля серебра 
и шелка», с которым он мог бы вернуться в Гоа.
 Пока поэт коротал дни в гроте, в поселке о нем начали распространять небылицы. 
Поселенцы, люди грубые и ограниченные, все помыслы которых были сосредоточены 
на презренном металле, нетерпимо отнеслись к человеку, который презирал их 
общест­во, не захотел жить среди них. Они стремились вы­толкнуть из своей среды 
гордого пришельца. Камоэнса оклеветали. Губернатор, не сочтя необходимым 
вникнуть в дело, приказал взять его под стражу и отправить в Гоа.
 Из бухты Макао очередной «корабль серебра и шелка» вышел сразу же по окончании 
сентябрьских штормов. В качестве арестанта на борту его нахо­дился опальный 
поэт.
 Во время плавания недалеко от дельты Меконга корабль попал в жестокий шторм. 
Спасаясь от разъ­яренной стихии, судно попыталось укрыться в устье реки, но 
затонуло. Камоэнсу удалось доплыть до бе­рега и спастись.
 Случай этот обернулся красивой легендой. Будто он плыл, одной рукой рассекая 
волны, а в другой держал, подняв над головой, рукопись своей знаме­нитой поэмы. 
Возможно, легенда эта родилась из самой поэмы «Лузиады», где рассказывается о 
«певце Португалии, который будет искать на берегах Меконга со своими стихами 
приюта, весь измочен­ный пенящимися волнами».
 Легенда эта вдохновила многих поэтов и худож­ников. И, пожалуй, чаще всего 
Камоэнса изображали в стихах и на картинах в момент спасения – на бе­регу с 
рукописью в руках.
 Несколько месяцев поэт провел на земле Кам­боджи. Но ничто не радовало его: ни 
радушный народ, ни плодородные поля и красивые города. Все труднее стало 
преодолевать чувство тоски по роди­не. К этому добавлялась обида за 
несправедливое гонение, жертвой которого он стал.
 Как удалось Камоэнсу добраться до Малакки, а оттуда до Гоа, неизвестно. Видимо,
 он нанялся на какой-то португальский парусник, поскольку на торговых судах 
всегда должен был находиться во­оруженный гарнизон для защиты от пиратов.
  Снова в тюрьме 
 В начале лета 1561 года Камоэнс возвратился в Гоа, где его тут же заключили в 
тюрьму.
 Вице-король Гоа дон Конштантину де Браганша, человек грубый и жестокий, не 
удосужился разо­браться в обвинениях, выдвинутых против Камоэнса.
 К счастью для Камоэнса, правление Конштанти­ну де Браганши оказалось недолгим. 
Когда в сен­тябре 1561 года власть перешла к дону Франсишку Коутаньу, друзьям 
Камоэнса удалось доказать, что он стал жертвой подлого оговора, и его 
освободили.
 Выйдя из тюрьмы, Камоэнс продолжал работу над поэмой. Готовые главы читал 
друзьям, совето­вался. Особенно ценную информацию он получал от Гаспара Коррейи,
 знаменитого автора книги «Ле­генды Индии», хорошо осведомленного о 
проникно­вении португальцев в Азию. Он внес некоторые уточнения в сочинение 
Камоэнса. Другим, кто ока­зал помощь автору, был не менее известный хро­нист 
Диогу де Коуту.
 Вообще, надо сказать, Камоэнс был знаком со многими известными людьми своей 
эпохи. Особая дружба во время пребывания в Гоа связывала его с выдающимся 
ботаником и медиком Гарсиа да Ортой, которому Камоэнс помог издать его книгу о 
лекарственных растениях Индии.
 Дело это, как ни странно, было нелегкое. В Гоа царили нетерпимость и 
религиозный фанатизм. Об­становка особенно накалилась, когда в 1561 году был 
учрежден трибунал инквизиции, и вскоре цер­ковь послала на огонь свою первую 
жертву, бакалав­ра медицины Жеронимуша Диаша. С этих пор ауто­дафе в Гоа 
(отличавшиеся особым великолепием и беспримерной жестокостью) стали постоянными.
 Инквизиция преследовала и душила каждое живое слово, тем более научные труды, 
основанные на ма­териалистических взглядах.
 Книги, признанные еретическими, бросали в огонь нередко вместе с их авторами. 
В частных биб­лиотеках и в книжных лавках устраивали обыски, чтобы «выловить» 
запрещенные издания (к тому времени уже существовал «Индекс запрещенных книг», 
составленный инквизиторами по поручению папы Павла IV).
 Не надеялся увидеть свой труд опубликованным и Гарсиа да Орта. Тогда Камоэнс 
обратился к вице-королю, которого хорошо знал, с просьбой предо­ставить ученому 
привилегию и издать его опус, на что тот и дал разрешение.
 Приблизительно в это же время пришло извес­тие, что в Малакке убит выдающийся 
хронист Гаспар Коррейа. Он пал от руки наемного убийцы, по­досланного, как 
считали, губернатором доном Эстеваном да Гамой, правнуком знаменитого 
мореплава­теля. В Гоа погибли, умерли от заболеваний многие другие друзья 
Камоэнса. Он чувствовал себя одино­ким, жизнь в Золотом Гоа ему опостылела.
 Заняв двести крузадо, Камоэнс отплыл в Африку, откуда было легче добраться до 
Лиссабона. Однако в суровом Мозамбике, как называет его Камоэнс, он оказался в 
новом изгнании и нищете. Если здесь он и завтракал, то не обедал, а если 
удавалось поужи­нать, то завтрака ждать было бесполезно. Он питал­ся скудным 
подаянием, которое из сострадания, как милостыню, подавали ему.
 Неизвестно, сколько времени провел бы Камоэнс в Богом забытом Мозамбике, если 
бы не случай. Однажды в гавань вошел корабль, на котором воз­вращался в 
Лиссабон дон Антан де Норонья, бывший вице-король и добрый знакомый поэта. 
Друзья, а их оказалось немало на прибывшем судне, организова­ли подписку и 
собрали необходимые двести крузадо, чтобы Камоэнс расплатился с кредиторами.
 В ноябре 1569 года он покинул Мозамбик.
  Разрешение короля 
 И вот сбылась мечта поэта – он увидел горы Синтры, с которыми расстался 
семнадцать лет назад. Это случилось в начале апреля 1570 года.
 Столица встретила мореходов тревожным колокольным звоном. Так оповещали о 
смерти. В городе свирепствовала чума. Чтобы сойти на берег, необхо­димо было 
разрешение короля. Спустя пару дней оно было получено, и Камоэнс ступил на 
родную землю.
 Обезлюдевший Лиссабон мало походил на весе­лый и шумный город тех времен, 
когда его покинул Камоэнс. Город словно вымер: страшная эпидемия унесла почти 
всех его жителей, особенно, конечно, бедняков, которые не могли укрыться в 
загородных поместьях. «Черная смерть» уносила в день по пять­сот человек. 
Кладбищ не хватало, в могилах хорони­ли сразу по 30—50 трупов. Но освященной 
земли было мало, и тогда, как говорится в старинной ру­кописи, стали освящать 
горные склоны, оливковые рощи, побережье, чтобы зарывать там мертвецов. 
Доставлять же к месту погребения умерших застав­ляли преступников, за что им 
смягчали наказание.
 К счастью, эпидемия пошла на убыль, и вскоре Камоэнс мог заняться тем, что его 
занимало прежде всего: изданием поэмы «Лузиады». Но как добиться разрешения 
короля на публикацию, а главное, как обойти основное препятствие – церковную 
цензу­ру? Действовать открыто – значило потерпеть не­удачу, хотя бы потому, что 
тщеславный и заносчи­вый семнадцатилетний король дон Себастьян, про­званный 
«Желанным», питал неприязнь к любой просьбе, с которой к нему обращались.
 Требовалось найти человека, приближенного ко­роля, с мнением которого тот бы 
считался. Дон Се­бастьян был столько же непокорен чужой воле, сколь 
непоследователен в собственных деяниях.
 События, происходившие в стране, мешали со­средоточиться на духовной жизни и 
должным обра­зом оценить «грубую песнь», как называл сам поэт свое творение. 
Однако, вопреки ожиданиям, поэма произвела впечатление на многих, кто с ней 
успел познакомиться до опубликования.
 Таким человеком стал знатный вельможа Педро де Алкасова Корнейра. На вопрос, в 
чем, по его мнению, недостаток поэмы, он ответил: «Она слиш­ком длинна, чтобы 
выучить ее наизусть, и слишком коротка, чтобы ею пресытиться». Ему удалось 
убе­дить дона Себастьяна, что книга подобного рода будет способствовать 
осуществлению его замыслов. На гравюрах нередко изображали поэта, читающего 
свою поэму королю. Это маловероятно. Однако португальские биографы не 
сомневаются: Камоэнс преподнес монарху экземпляр поэмы с надписью, в которой 
предрекал молодому монарху многие побе­ды.
 Камоэнс действительно верил в счастливую звез­ду дона Себастьяна. Он был 
убежден, что король, с виду решительный и отважный, откроет для своего народа 
новую эру величия и славы. Ослепленный этой одной лишь видимостью, поэт, как, 
впрочем, и многие другие его соотечественники, не увидел, что кроме напыщенных 
поз и театральных жестов у ко­роля не было за душой ничего. В сущности, слабый 
и бессильный, одержимый манией величия, он без­рассудно пускался в рискованные 
военные авантю­ры, тяжелым бременем ложившиеся на плечи наро­да. Дон Себастьян 
бесславно погибнет в африкан­ских песках в 1578 году.
 Впрочем, это произойдет восемью годами позже, а пока что с помощью нехитрой 
уловки монарха пре­вратили в покровителя великого поэта, который, в свою 
очередь, не замедлил воспеть своего благодете­ля за покровительство его 
вдохновению. После этого не составляло особого труда миновать порог церков­ной 
цензуры.
 Так и получилось. Назначенный цензором фрай Бартоломеу Феррейра вынес 
положительное реше­ние. После заключения цензуры рукопись ушла в типографию. И 
в начале лета 1572 года поэма вышла в свет. На обложке издания было написано: 
«Лузиады Луиша де Камоэнса. Королевская приви­легия. Напечатано в Лиссабоне с 
дозволения святой инквизиции, в доме Антониу Гонсалвеша, печатни­ка».
 Затем последовало королевское повеление о выплачивании пенсиона в пятнадцать 
милрейс на срок в три года Луишу де Камоэнсу, «пробывшему дол­гие годы в 
различных частях Индии» и рассказав­шему об этом «в книге, написанной об 
индийских делах».
 Наконец после стольких лет лишений и упорного труда Камоэнс испытал радость 
успеха. Со всех сто­рон на него сыпались поздравления и похвалы, поэты славили 
его в стихах. Очень скоро извест­ность его перешагнула границы Португалии. Им 
восхищались современники – Эррера в Испании, Тассо в Италии, Ронсар во Франции. 
Поэму переве­ли на испанский и французский языки (позже она выйдет почти на 
всех европейских языках).
 Другие сочинения Камоэнса, стихи и пьесы, лежали без движения. Они увидели 
свет лишь много лет спустя, после его смерти.
 Когда, где и при каких обстоятельствах умер по­эт? Много позже установили, что 
Камоэнс скончал­ся 10 июня 1580 года в возрасте пятидесяти пяти лет, видимо, от 
чумы.
 Жертвы эпидемии хоронили в огромных рвах на склоне холма святой Аны. В 
братской могиле на этом холме покоится и прах Камоэнса.

 МАДАМ ВОНГ, или ПИРАТЫ НАШИХ ДНЕЙ

 В начале XX века пиратство, казалось, уже не представляло опасности для 
мореплавания. Случа­лись, правда, отдельные нападения на торговые суда, но 
массовый характер морской разбой утратил. В начале двадцатых годов было 
зафиксировано не­сколько нападений на мирные суда.
 Подверглись нападению каботажное судно «Солвикен», его капитан был убит. На 
корабле «Анкинг» пираты застрелили вахтенного офицера и унтер-офицера, тяжело 
ранили капитана. С кораб­лем «Саньнамхой» им повезло меньше. Около трид­цати 
пиратов пытались захватить его, но капитан Спарк оказал отчаянное сопротивление.
 Он лично вступил в бой с непрошеными гостями, стрелял по ним из 
автоматического пистолета. Когда же увидел, что их не одолеть, пошел на 
хитрость – подал сиг­нал сиреной и изменил курс. Пираты подумали, что капитан 
увидел кано­нерку, подает ей сигнал, и обратились в бегство.
 В 1924 году было совершено четырнадцать пират­ских нападений, в 1925-м – 
семнадцать. Известен случай, когда в 1952 году во главе морских разбой­ников, 
действовавших в Средиземном море, стоял американец Пэйл.
 В пятидесятых годах наблюдался разгул пиратства в Тайваньском проливе. 
Нападению подверглись английские торговые суда «Сент-Джорж», «Геликон», 
«Гленовен», «Инчалва», «Розита». Капитан последнего был убит. Доходило до того, 
что пираты использовали даже самолеты для захвата торговых судов.
 В декабре 1965 года около ста пи­ратов захватили греческое судно «Аэкос». В 
мае 1968 года двадцать пять пиратов напали на пассажирский паром, который шел 
из порта Замбоанга, располо­женного в девятистах километрах к югу от Манилы на 
Филиппинах. Пираты вступили в бой с командой парома, один пассажир, оказавший 
сопротивление, был убит.
 В другой раз пираты объявились в самом порту Замбоанга. Со времен знаменитых 
Дрейка, Моргана и других джентльменов удачи многое изменилось в поведе­нии 
пиратов, в их вооружении, но методы остались прежними. Вот и на этот раз 
пиратские барки неза­метно проскользнули в порт. Один из барков приле­пился к 
высокому борту японского лесовоза «Суэхиро-мару». И когда вахтенный отошел в 
дальний конец палубы, на противоположной стороне не­сколько человек перемахнули 
через борт и скрылись в тени палубных надстроек. Свет прожектора, на се­кунду 
осветившего громаду японского судна, ярким бликом сверкнул на вороненой стали 
оружия, и вновь все погрузилось во тьму. Прошло несколько минут, и непрошеные 
визитеры ввалились в кают-компанию, где отдыхала команда. Направленные на 
безоружный экипаж дула автоматов говорили, что сопротивление бесполезно.
 Портовые власти были бы несказанно удивлены, если бы видели, как глубокой 
ночью японский лесо­воз «Суэхиро-мару», не зажигая опознавательных и бортовых 
огней, неожиданно снялся с якоря и исчез во тьме…
 Давным-давно, как нам казалось, отзвучала ко­манда «На абордаж!», давно 
истлели черные флаги с «веселым Роджером» и канула в небытие ватага головорезов,
 увешанных саблями и кремниевыми пис­толетами. Их времена прошли. Но тогда кто 
же так дерзко, под носом у пограничных и тамо­женных филиппинских властей, 
завладел японским лесовозом? Да, это были пираты, только вполне современные, 
вооруженные автоматами и револьвера­ми, готовые на все ради наживы, как и их 
далекие собратья по ремеслу.
 На следующий день с захваченного бандитами судна с двадцатью шестью японскими 
моряками в качестве залож­ников на борту в адрес японского посольства в Маниле 
по рации была передана радиограмма. Пира­ты требовали выплатить им в течение 
сорока восьми часов кругленькую сумму – один миллион песо. В про­тивном случае… 
Что может быть «в противном слу­чае», владельцы судна знали хорошо. Незадолго 
до похищения «Суэхиро-мару» филиппинский ко­рабль, груженный копрой, подвергся 
нападению пиратов и бесследно исчез вместе с командой и грузом.
 В соответствии с инструкциями, полученными по радио от похитителей, 
представитель японской фирмы вместе с деньгами должен был появиться на лодке с 
белым флагом в трех километрах от захваченного судна и ждать каноэ, которое и 
заберет выкуп. После этого, как рассчитывали пираты, ко­рабль возвратится в 
порт, а они сами бесследно ис­чезнут, чтобы через некоторое время появиться в 
другом месте, опять похитить очередное судно с людьми и потребовать выкуп.
 Однако на этот раз все получилось иначе. Фи­липпинским военным катерам удалось 
обнаружить «Суэхиро-мару» в сорока милях к северу от порта Замбоанга и окружить 
его. Пиратам не оставалось ничего другого, как сдаться.
 Что же вдохновляет современных морских раз­бойников на захват безоружных 
торговых судов? Ко­нечно, не романтические легенды о бесстрашных флибустьерах. 
Над их головами реет самый низменный дух наживы, кото­рый во все времена толкал 
морских разбойников на преступления.
 Да, современные пираты – это не то что их далекие подельники. Нынешние морские 
разбойни­ки чаще всего члены международной мафии, про­мышляющей морским разбоем.
 Так что, можно сказать, пиратская летопись продолжается. С той лишь разницей, 
что на смену шхунам и бригантинам под черным флагом пришли быстроходные катера 
и скоро­стрельные автоматы.
 Масштабы морского разбоя сегодня почти столь же впечатляющи, как три века 
назад. Случается, что в год происходит более четырехсот пиратских ограблений. 
Только за десять лет в конце XX века в стычках с морски­ми разбойниками погибло 
более тысячи моряков. Судоходные компании понесли убытки в миллионы долларов. 
Есть даже целые акватории, пользующие­ся дурной славой из-за частых нападений: 
по-преж­нему это Карибское и Южно-Китайское моря. Именно здесь действовала 
хорошо оснащенная пи­ратская шайка под предводительством неуловимой мадам Вонг.
 Катера с вооруженными до зубов молодчиками успешно грабили торговые и 
рыболовецкие суда. Чаще всего нападения совершались в районе Синга­пура и в 
Малаккском проливе – здесь суда идут на малой скорости. Были нападения и на 
наши кораб­ли. Так, однажды банда китайцев и филиппинцев напала на сухогруз, 
идущий из Одессы во Владивос­ток. При этом был ранен второй помощник капита­на. 
Говорили, что нападение совершили люди мадам Вонг.
 Но что примечательно – никто никогда не видел эту таинственную мадам. 
Португальская по­лиция в Макао предлагала немалую сумму за одну только ее 
фотографию. Всего лишь за одну фото­графию. А тот, кто поймал бы ее, мог 
назначить свою собственную цену. Власти Японии, Гонконга, Тайваня, Филиппин и 
Таиланда – всем, кому она особенно досаждала, готовы были заплатить любые 
деньги, лишь бы избавиться от напасти в лице мадам Вонг.
 Эта история началась еще в тридцатые годы XX века, когда ее отец, Вонг Кунчкит,
 пиратствовал в Южно-Китайском море. До того как заняться раз­бойным промыслом, 
он был китайским чиновни­ком. Его молодая и красивая жена Шан до встречи с ним 
была танцовщицей в ночном клубе Кантона. Как-то в декабре 1946 года Вонгу стало 
известно, что к Гонконгу подходит груженая джонка. Он вышел в море на моторной 
лодке и пошел на абор­даж. Но его ждал неприятный сюрприз. Команда джонки, 
которую он считал уже захваченной, как оказалось, состояла из военных моряков. 
Бой был недолгим.
 Смерть Вонга стала большой сенсацией. Судо­владельцы и капитаны вздохнули 
свободнее. Но, увы, ненадолго.
 Два главных приспешника Вонга заявили права на пиратскую фирму. будто они, а 
не мадам Вонг – ис­тинные наследники дела и имущества погибшего. С этим и 
явились к вдове и предложили ей убраться, но женщина просто пристрелила обоих. 
После чего охотников обсуждать тему о наследстве больше не нашлось.
 Местом для своего логова мадам Вонг избрала один из островков близ Гонконга. 
Отсюда и начала она свои набеги. Причем дело поставила с разма­хом, 
по-современному.
 Однажды два торпедных катера мадам Вонг, то ли украденные у японцев, то ли 
купленные у них, остановили португальское судно «Опорто» водоизмещением 4 
тысячи тонн, которое шло в Макао. Вся команда из двадцати двух человек была 
расстреляна тут же на борту. Только одному моряку удалось спастись. Он 
ухватился за доску от ящика, который пираты выбросили в море, и дер­жался на 
воде, пока его не подобрал португальский эсминец. Это был, пожалуй, 
единственный человек, кому довелось воочию лицезреть знаменитую мадам Вонг. Но 
словесный портрет, составленный на ос­нове его показаний, мало чем помог 
полиции.
 Через полгода контора английского пароходства в Гонконге получила письмо: «Ваш 
фрахтер, который отплывает 25 августа, будет атакован. Если вы пере­несете 
отправление на другое число, это не помо­жет. Можете обеспечить безопасность 
судна, запла­тив двадцать тысяч гонконгских долларов».
 В письме указывалось, каким образом следует уплатить деньги. И пароходство 
заплатило их. Это был наипростейший выход. Уповать на помощь военных судов было 
нельзя – все они были задей­ствованы в войне в Корее.
 Другие компании в Кантоне, Макао, Сайгоне и даже Сингапуре получали 
аналогичные извещения с угрозой и требованием выплаты денег.
 Английская морская полиция в Гонконге счита­ла, что доходы пиратов, получаемые 
таким образом, составляли миллионы долларов ежегодно. Львиная доля доставалась 
лично мадам Вонг. Ходили слухи, что мадам Вонг часто посещает Макао, Гонконг, 
Сингапур и даже Токио. Здесь она собирала нуж­ную информацию, встречалась с 
клиентами и предавалась азартным играм, единственному ее увлече­нию.
 Полиция Макао была, например, уверена, что мадам часто бывает в городе, где в 
одном из много­численных казино предается своему любимому по­року – карточной 
игре или игре в маджонг. Но рас­познать ее было невозможно. Именно это и 
застави­ло португальскую полицию назначить вознагражде­ние за фотографию Вонг.
 Через месяц начальник полиции получил пакет с надписью: «Эти фотографии 
заинтересуют вас, по­тому что они касаются мадам Вонг».
 Полицейский комиссар с нетерпением вскрыл пакет, вынул фотографии и ужаснулся. 
На них были изображены разрубленные тела двух человек. Сообщалось, что они были 
пойманы при попытке сфото­графировать мадам.
 Приблизительно тогда же пароходной компании Куангси было предложено 
«покровительство» мадам Вонг за сто пятьдесят тысяч долларов в год. Компа­ния 
отвергла предложение. Вскоре после этого одно из ее судов было взорвано миной. 
При этом погибло семнадцать человек.
 Летом 1962 года вице-президент Филиппин давал ужин в своем шикарном доме в 
пригороде Мани­лы – Кесон-сити. Среди двухсот гостей находилась роскошно одетая 
женщина – мадам Сенкаку. Весь вечер она провела за игорным столом, делая очень 
большие ставки. Если проигрывала, сохраняла абсо­лютное спокойствие, как будто 
дело шло о проигры­ше в несколько долларов. Ее хладнокровие привлек­ло внимание.
 Вице-президент спросил: «Вы так спокойно играете и делаете такие большие 
ставки, как могла бы играть сама мадам Вонг».
 – А я и есть мадам Вонг, – спокойно ответила дама. – Сенкаку – мой псевдоним.
 Присутствующие вежливо рассмеялись. А через неделю вице-президент получил 
письмо из Макао: «Благодарю за приятно проведенный вечер. Вонг-Сенкаку».
 Как велика шайка мадам Вонг, было неизвестно. Английские власти в Гонконге 
считали, что в ней около трех тысяч человек, а португальцы утвержда­ли, что 
восемь тысяч, да еще многочисленные ин­форматоры. Японцы полагали, что ее флот 
состоит из ста пятидесяти судов и джонок.
 Одно время японцы были близки к тому, чтобы получить очень ценную информацию о 
мадам Вонг. Ее помощник согласился встре­титься с полицейским детективом. 
Информатор был на условленном месте, как обещал, только с отрезанны­ми руками и 
вырванным языком. Прожил этот не­счастный еще несколько недель, но передать 
какую-либо информацию так и не смог.
 Говорили, что мадам Вонг часто проводит лето на Французской Ривьере, посещает 
игорный дом в Монте-Карло, где безмятежно предается своей страсти, оставаясь, 
на удивление, неуловимой.


* * *

 Возникает вопрос: пытается ли кто-нибудь оста­новить растущий морской разбой? 
Официально морской бандитизм строго порицается. Женевская конвенция от 29 
апреля 1958 года определяет пират­ство в открытом море как «незаконный акт 
насилия и хищения (грабежа) со стороны экипажа или пассажиров одного корабля 
против другого, или лиц, или их имущества, находящегося на борту…».
 На деле же гражданские суда оказываются абсо­лютно беззащитными.
 В 1995 году генеральный секретарь Международ­ной морской организации (ИМО) 
Уильям О’Нил направил всем членам ИМО официальное предуп­реждение о росте 
угрозы морского пиратства в мире. Он потребовал от председателя Комитета по 
без­опасности на море и Международного комитета борьбы против пиратства усилить 
меры по предуп­реждению и подавлению актов пиратства и вооруженных ограблений 
судов.
 Но помогут ли эти бумажные призывы? Пока что доходы пиратской морской мафии 
постоянно растут.




 КАПЕРЫ



 ФРЭНСИС ДРЕЙК. МОРСКОЙ ПЕС КОРОЛЕВЫ

  Ожившая реликвия 
 В последнее время вошло в моду оживлять, то есть восстанавливать, корабли, 
прославившиеся в истории мореплавания. Иначе говоря, давать новую жизнь 
старинным судам, ставшим реликвиями. Все чаще на морских дорогах можно 
встретить совре­менные копии доисторических плотов «Ра» и «Кон-Тики», джонку 
«Тай-Ки», колумбовскую каравеллу «Санта-Мария», поморский коч «Щелья», корабль 
«Мэйфлауэр», на котором английские пуритане достигли берегов Америки, судно 
«Резольюшен» Джеймса Кука, совершившего на нем третье кругосветное путешествие.
 Не так давно на рейде английского порта Плимут появился трехмачтовый парусник 
с высокоподнятыми баком и полуютом. Это тоже копия в натураль­ную величину 
корабля знаменитого английского мо­рехода – «королевского» пирата Фрэнсиса 
Дрейка, в XVI веке совершавшего кругосветное плавание на «Золотой лани». В наши 
дни ее копии предстояло повторить путь, проделанный Дрейком четыре сто­летия 
назад.
 С восстановлением корабля возникли трудности. Потребовались три года 
скрупулезной работы в архивах, прежде чем были воссозданы его чертежи. Работу 
эту выполнил инженер Арис­тид Наргард. «Золотая лань» оказалась по современ­ным 
масштабам совсем небольшим судном – дли­ной 30,5 метра. При строительстве копии 
использо­вали те же материалы, что и в XVI веке: киль выру­били из вяза, корпус 
собрали из дуба, мачты из шотландских сосен. Две каюты оборудовали в стиле той 
эпохи, а на верхней палубе установили 18 кулеврин (типа пищали), отлитых по 
музейным образцам. Рядом расставили бочонки с порохом и разложили ядра.
 После этого «Золотая лань»-2 могла отправляться в плавание и пройти путем 
«пирата ее величества». Но в XX веке выйти в море оказалось труднее, чем в XVI 
обойти Землю. Морская инспекция, осмотрев судно, заявила, что оно не 
гарантирует безопасности команде. Пришлось срочно доделывать. Поставили еще 
один движок, разместили спаса­тельные пластиковые плоты, радиостанцию, а на 
реях укрепили антенну радара… Только после этого было получено разрешение на 
выход в море.
 И вот восемнадцать потомков моряков экипажа Дрейка отправились в плавание. В 
точности повто­рив маршрут морехода, обойдя вокруг Земли, «Золо­тая лань»-2 
благополучно возвратилась в родной Плимут.
 Давайте и мы совершим плавание в прошлое, пройдем маршрутами знаменитого 
авантюриста и познакомимся с его исключительной биографией.
  Море Мрака 
 Прежде чем рассказать об одном из самых знаме­нитых пиратов, личности, можно 
сказать, выдаю­щейся, мореплавателе под стать Колумбу и Магелла­ну, напомню о 
ситуации, которая сложилась на морях во второй половине XVI века. За 70 лет до 
этого, в 1494 году, между Испанией и Португалией был подписан договор о разделе 
мира. Согласно этому договору все нехристианские страны, распо­ложенные к 
западу от линии раздела, то есть к запа­ду от островов Зеленого Мыса, считались 
владения­ми Испании, а к востоку – владениями Португа­лии. Договор этот был 
«осенен» папской буллой. И выходило, что для английских кораблей мир был 
за­крыт. Это неизбежно вело к смертельной схватке между Англией и Испанией. И 
она началась.
 Молодая английская буржуазия, заинтересован­ная в колониях, решила сокрушить 
величие Испа­нии. Для этого все методы хороши, даже привлечение к этой борьбе 
пиратов. Впрочем, те из них, кто получал от английского короля каперскую 
гра­моту, то есть право нападать на вражеские суда, от­нюдь не считали себя 
пиратами. Когда они возвра­щались домой, их встречали как героев.
 Война между пиратами-англичанами и испанца­ми была беспощадной и жестокой. Но 
для пиратов игра стоила свеч: добыча была слишком велика – несметные сокровища, 
которые испанцы выкачива­ли из своих колоний в Новом Свете и перевозили на 
кораблях в Испанию.
 К тому времени заморская экспансия двух стран-соперниц, Португалии и Испании, 
как было сказа­но, определялась договором между ними. Однако португальцы 
значительно раньше испанцев начали заморские завоевания.
 Первым, кто стал их инициатором был Генрих Мореплаватель – португальский принц 
(1394—1460), целью жизни которого стало проложить морской путь в Индию. Ради 
своих дерз­ких, а тогда едва ли не фантастических планов неутомимый Генрих одну 
за другой снаряжал армады в сторону Моря Мрака, как со страхом называли в те 
времена неизведанные просторы Атлантики. Имен­но он, Генрих Мореплаватель, в 
первой половине XV столетия заложил основы будущей колониальной экспансии 
португальских Конкистадоров. И именно ему довелось «впервые углубить в 
незнаемый предел торжественный полет тяжелых каравелл…».
 Наитруднейшим препятствием был мыс Бохадор – самая южная точка на западном 
Африкан­ском побережье, известная тогда географической науке. На пути к этому 
мысу приходилось преодоле­вать коварные отмели и буруны. Не менее страшны­ми 
были рассказы об ужасающих чудовищах, обитаю­щих в море за этим мысом, о том, 
что всякий, кто осмелится пройти мимо Бохадора, непременно об­ратится в пепел 
или будет «сварен заживо», и другие суеверия, способные отпугнуть любого 
смельчака. Когда же каравелла Жила Эаннеша в 1434 году прошла страшный Бохадор, 
то оказалось, что море за ним нисколько не отличается от обычного, а земля 
покрыта теми же, что и в Португалии, растениями.
 Преодолев этот рубеж, португальцы отважно уст­ремились на юг, опровергая 
древние небылицы, преодолевая страх, так долго закрывающий им путь в Индию. А 
еще через полвека Барто