происхождения данного мотива. Гораздо надежнее другой былинный мотив. В былине 
о князе Борисе Романовиче из «синя моря» выходит «зверь кабанище». Ситуация 
довольно нетипичная — кабаны нечастые гости на морских берегах. Однако она 
находит полнейшее подобие в предании лютичей, веривших, «что если когда-нибудь 
им будут угрожать трудности жестокой долгой смуты (в других переводах — 
междоусобная война, внутренняя война. — Л. П.), то из упомянутого озера 
(священного озера лютичей Толлензее, на берегу которого стоял город Радигощ с 
храмом Сварожича. — Л. П.) выйдет большой вепрь с белоснежными клыками».

Былина заканчивается долгой и кровопролитной битвой русского князя-богатыря с 
войсками, высланными против него Владимиром.

Уникальное поверье лютичей оказывается наглядно проиллюстрировано в сюжете 
русской былины.

Итак, славянские предания Средней Европы имеют точки пересечения с русскими 
былинами; точки пересечения, лежащие далеко за пределами банальных «бродячих 
сюжетов» вроде змееборчества или допустимых теорией вероятности совпадений.



Глава 9 Русы на латынских дорогах: историческая реальность третьего слоя 
былинной географии

Чем же объясняется столь тесная взаимосвязь русского эпоса с преданиями 
германских и славянских народов Средней Европы? Банальное «заимствование» не 
объясняло уже того уровня, который раскрыл в своих последних работах 
Веселовский, — совпадения генеалогий героев. Но совпадение еще и географии тем 
более не может быть объяснено этим методом.

Между тем в былинах масса черт, указывающих на Среднюю Европу как на прародину 
эпоса. Вспомним, как часто нам встречались кельты. Именно у кельтов мы находим 
аналог культу голов и камней, воплощенному в «бел-горюч камушке» и вещей голове 
былины о Василии Буслаеве, именно у них мы встречаем вообще богатейшую традицию 
охоты за головами и изготовления из последних кубков (скордиски). Кельтские 
параллели имеет ритуальное самоубийство в былинах и погребение в дубовой 
гробнице, описанное в былине «Михайло Потык». И особенно силен кельтский 
оттенок в теме священного правителя — описание палаты Владимира, и восходящее к 
нему описание палаты «царя русов» Ибн Фадланом почти полностью повторяет 
ирландские описания пиршественных покоев королей. Кельтские аналогии образу 
Апраксеи — самые богатые.

В этом плане привлекает внимание одно обстоятельство, которому не уделила 
достойного внимания даже обнаружившая его С.И. Дмитриева. На Средней Мезени, то 
есть в древнейшем, согласно ее же исследованиям, из очагов былинной традиции, 
бытовал обычай зажигать костры на холмах у деревень в ночь на первое мая.

Целый ряд русских этнографов XIX столетия единодушно утверждали, что отмечание 
первого дня последнего весеннего месяца — обычай, совершенно незнакомый русской 
деревне, сугубо городской и заимствованный с Запада. Тем удивительнее 
обнаружить его в глуши Русского Севера, в одной из твердынь «старой веры» с ее 
общеизвестным отношением к западным «новинам» антихриста Петра вкупе с его 
ближайшими предшественниками и последователями. Более того, отмечание этого дня 
горожанами XVIII—XIX вв. и жителями Средней Мезени резко отличались друг от 
друга.

Зато последнее очень напоминало древнейший европейский обычай «майских костров» 
— кельтского Бель-тайна, германского Вальпурнахт — типологического подобия 
восточнославянской Купалы. Во всяком случае, описания западными авторами этих 
празднеств очень близко к нашим описаниям Купалы: те же прыжки через огонь, то 
же украшение ритуального дерева, та же ритуальная свобода общения полов, 
наконец, то же представление об этом дне как о дне могущества всяческой 
неведомой силы. Любопытно, кстати, что как раз Иван Купала в Поморье отмечался 
очень слабо или не отмечался вообще.

Восточная граница «майских костров» Европы, если не считать мезенского очага, 
это Силезия и Галиция, где этот праздник назывался Турицами. Любопытно, что 
некоторые западные исследователи считают обычай «майских костров» определяющим 
признаком первоначального кельтского населения в местах бытования обряда. 
Поскольку невозможно предположить, что древнейшие русские поселенцы застали на 
берегах Мезени кельтов, следует, очевидно, полагать, что они пришли в эти места 
из краев, где кельтский субстрат присутствовал, то есть опять-таки из Средней 
Европы.

Итак, среднеевропейские черты в социокультурной архаике былин вкупе с 
географией былин и рядом параллелей между ними и эпосом Средней Европы и, 
наконец, этнографическими особенностями населения древнейших очагов былинной 
традиции заставляют предположить, что какая-то группа населения пришла в 
Восточную Европу из Средней, принеся с собой свой эпос.