Что былинный Владимир не имеет отношения к Владимиру Крестителю, выше уже 
подробно объяснено. Достаточно очевидно, что он близок к «Вальдемару» «Тидрек 
саги». Да и ирония Королева далеко не столь уместна, как может показаться.

Однако именно она дает понять причины равнодушия историков и исследователей 
эпоса к данным «Тидрек саги». Слишком далеко в глубь веков она переносила 
героев русского эпоса, саму Русь — непривычно глубоко для ученых, привыкших и 
Рюрика с Олегом считать подозрительными по достоверности лицами, и чуть ли не — 
о ужас! — фольклором.

Но и объяснения компаративистов о взаимовлиянии эпосов решают далеко не все 
вопросы. Так, неясно, отчего вдруг немцы и тем более скандинавы ввели русских 
былинных героев в свой эпос. Почему, скажем, они не ввели туда паладинов Карла 
Великого — Роланда и прочих, живших все же на целое столетие ближе к эпохе 
Тидрека и Аттилы (если принять тезис Карпова и пр. о Владимире Крестителе как 
прототипе Вальдемара «Тидрек саги»). Единственный западноевропейский герой, 
попавший в сагу — Артур, — введен туда очень грамотно. То есть он отнюдь не 
вовлечен непосредственно в сюжет саги (хотя что было бы соблазнительней для 
«заимствования», чем похождения рыцарей его Круглого стола?). Далее, 
исторический Артур как раз и был старшим современником Тидрека Бернского. И 
хотя традиции саг он как персонаж мало знаком (собственно, это, кажется, 
единственная упоминающая Артура сага), его историческое приурочение в целом 
безошибочно — это при том, что непосредственной письменной традиции, восходящей 
ко временам Артура, в Британии XIII века, претерпевшей англосаксонское и 
норманнское завоевания, не было. И в то же время авторы саги, непосредственно 
общавшиеся, по мысли Клейненберга и Глазыриной, с людьми из Руси, где 
письменная традиция времен Крестителя не прерывалась, и время, прошедшее от 
него до XIII века, должны были представлять вполне отчетливо, вдруг на целых 
полтысячелетия переносят в прошлое отлично знакомого им «Вальдемара из 
Хольмгарда», первого князя Киевской Руси, известного сагам. Подобное сочетание 
исторической точности с малограмотностью в том, что должно быть общеизвестным, 
логически необъяснимо. Необъяснимо это и психологически — как уже говорилось, 
приключения Парцифаля и Ланселота, отлично знакомые немецким поэтам 
-миннезингерам, внесшим, кстати, немалый вклад в Артуриану, составляли куда как 
более соблазнительный предмеп для заимствования, нежели русские былины. Кстати, 
необходимо отметить, что в XIII веке предания о Тидреке уже перешли в низовую, 
крестьянскую культуру из дружинной: «Тидерик Бернский, о ком издавна пели 
крестьяне». Что, любопытно, могли знать крестьяне Германии о короле Артуре или 
о князе Владимире? Напрашивается один ответ — если уж в XIII веке германские 
крестьяне пели предания, упоминающие правителей Британии и Руси, значит, 
сложены эти предания были раньше — много раньше.

Необъясненным, невзирая на все усилия Клейненберга остается и появление в 
Новгородской первой летописи беглого упоминания в начале XIII века о городе 
Берне, «идеже бысть поганый злый Дедрик». Предоставляю лингвистам судить о 
правомерности выведения формы «Дедрик» из «Тидрек», В собственно же немецких 
преданиях о Дитрихе нет ни слова о его вражде с Ильей и Владимиром, а стало 
быть, нет и оснований для суровых эпитетов, которыми Новгородская летопись 
наделила немецкого героя. Неубедительны и нарисованные Клейненбергом картины 
обмена героями между русским и немецким эпосами, с превращением чужого героя во 
врага. Неубедительны просто потому, что ничего подобного мировая история 
никогда не знала. Многовековая вражда армян и азербайджанцев не заставила «Отца 
Коркута» явиться в качестве злодея в «Сасне црер», а Давид Сасунский не стал 
из-за нее противником положительных героев «Китаби дадам Коркут». Когда же 
заимствование все-таки происходит, это говорит лишь о неимоверной популярности 
героя, исключающей отрицательные оценки его деяний даже среди врагов. Так, 
завоеватель Александр Македонский (Искандер) становится объектом восторженного 
воспевания на территории разрушенной им империи Ахеменидов, а Артур, которого 
прославляли за истребление англосаксов в чудовищных количествах, становится 
одним из символов англосаксонской цивилизации. Подобный разнобой в оценках 
эпического героя происходит только в одном случае — когда один и тот же 
исторический персонаж по-разному отражается в эпической традиции его потомков 
или потомков его союзников и потомков его врагов. Типичный пример — Аттила, в 
памяти скандинавских сородичей его врагов-готов — свирепый и вероломный конунг 
Атли «Саги о Вольсунгах» и героических песен «Старшей Эдды». А южно-немецкий 
эпос превращает того же «Бича Божьего» в доброго, мягкосердечного и едва ли не 
слабовольного короля Этцеля. Надо ли объяснять, что «Песнь о Нибелунгах» 
возникла среди потомков входивших в державу Аттилы-Этцеля германских племен?

Любопытно, что А.С. Хомяков, одним из первых обративший внимание на фразу из 
Новгородской летописи, сообщает и об оригинальной традиции отношения к 
Тидреку-Дитриху на приодерских землях (то есть как раз в землях Вилькиналанда 
«Тидрек саги», в краях онемеченных потомков вильтинов-лютичей). Там идеальный 
герой скандогерманского эпоса становится вожаком Дикой охоты проклятых душ (das 
widle Heer, Detrich [! Кажется, это гораздо ближе к новгородской форме, чем 
северный Тидрек. — Л. П.] der wilde Tager), ...и это представление совершенно 
местное: ибо в остальной Германии дикий охотник не известен под именем Дитриха».


Хомяков в указанном наблюдении называет Новгород «единокровным всем вендам»; в