наша стоит у ворот, сама пришла. Дед засмеялся, я захохотал: лошадь-то дома, а 
шкура в барышах досталась.
У нас на дворе рос высокий дуб; усмотрел я, что на том дубу много птицы водится,
 и полез добывать дичинки. Я лезу, а дуб все растет да растет, и упер верхушкою 
в небо. Пришло мне на мысль: дай пощупаю, крепко ли небо? Только рукой за край 
взялся, дуб подо мной и свалился; повис было на одной руке, да потом ухитрился 
и взобрался на? небо. День хожу, и два и три хожу; совсем отощал-исхудал: 
есть-то нечего! С той худобы завелися вши немалые; а я догадлив был, принялся 
их ловить, шкурки драть да ремешки кроить; свил веревочку, привязал за край 
неба и начал спускаться. На беду не хватило веревочки. Пришлось бы мне долго 
висеть промеж неба и земли, да мужик вышел овес веять: несет ветерком ко мне 
по?лову, а я-то ловлю да веревку вью. Ни много, ни мало прошло времени, 
перестал мужик овес веять, а веревки все не хватает. Что тут делать? Была не 
была, прыгнул наземь и попал в трясину; по самые уши утонул.
Сижу день, и два, и три; волоса ветром разбило. Прилетела утка, свила себе на 
моей голове гнездышко и снесла яичко. Я хотел было взять яйцо да съесть, уж и 
руку протянул, да одумался: пусть еще снесет, тогда за один раз наемся. На 
другой день снесла утка второе яичко; а я себе на уме: подожду еще денек, авось 
снесет третье. Наутро слышу я — шум шумит: идет волк болотом; подошел к гнезду 
и поел яйца; поел и хочет назад идти, а я тем временем намотал хвост его на 
руку и крикнул во все свое горло. Волк с испугу бросился в сторону и вытащил 
меня из трясины. Воротился я домой; дед засмеялся, я захохотал; тут и батька 
мой родился.




№424
[267]


Как у нас на селе заспорил Лука с Петром, сомутилася вода с песком, у невестки 
с золовками был бой большой; на том на бою кашу-горюху поранили, киселя-горюна 
во полон полонили, репу с морковью подкопом взяли, капусту под меч приклонили. 
А я на бой не поспел, на лавочке просидел. В то время жили мы шесть братьев — 
все Агафоны, батюшка был Тарас, а матушка — не помню, как звалась; да что до 
названья? Пусть будет Маланья. Я-то родом был меньшой, да разумом большой. Вот 
поехали люди землю пахать, а мы шесть братьев руками махать. Люди-то думают: мы 
пашем да на лошадей руками машем, а мы промеж себя управляемся. А батюшка 
навязал на кнут зерно гречихи, махнул раз-другой и забросил далеко.

Уродилась у нас гречиха предобрая. Люди вышли в поле жать, а мы в бороздах 
лежать; до обеда пролежали, после обеда проспали, и наставили много хлеба: 
скирда от скирды, как от Казани до Москвы. Стали молотить — вышла целая горсть 
гречихи. На другой год батюшка спрашивает: «Сынки мои возлюбленные, где нам 
нынче гречиху сеять?» Я — брат меньшой, да разумом большой, говорю батюшке: 
«Посеем на печке, потому что земля та порожняя; все равно круглый год гуляет!» 
Посеяли на печке, а изба у нас была большая: на первом венце
[268]
порог, на другом потолок, окна и двери буравом наверчены. Хоть сидеть в избе 
нельзя, да глядеть гожа.


Батюшка был тогда больно заботлив, рано утром вставал — чуть заря занимается, и 
все на улицу глазел. Мороз-то и заберись к нам в окно да на печку; вся гречиха 
позябла. Вот шесть братьев стали горевать, как гречиху с печи собирать? А я — 
родом хоть меньшой, да разумом большой. «Надобно, — говорю, — гречиху скосить, 
в омет
[269]
свозить». — «Где же нам омет метать?» — «Как где? На печном столбе: место 
порожнее». Сметали большой омет.

Была у нас в дому кошка лыса: почуй она, что в гречихе крыса, бросилась ловить 
и прямо-таки о печной столб лбом пришлась; омет упал да в лохань попал. Шесть 
братьев горевать, как из лохани омет убирать? На ту пору пришла кобыла сера, 
омет из лохани съела; стала вон из избы бежать, да в дверях и завязла: 
таково-то с гречихи у ней брюхо расперло! Задние ноги в избе, а передние на 
улице. Зачала она скакать, избу по улице таскать; а мы сидим да глядим: что-то 
будет! Вот как брюхо у кобылы-то опало, я сейчас в гриву ей вцепился, верхом на 
нее ввалился и поехал в кабак. Выпил винца, разгулялся добрый молодец; попалось 
мне в глаза у целовальника ружье славное. «Что, — спрашиваю, — заветное аль 
продажное?» — «Продажное». Ну, хоть полтину и заплатил, да ружье купил.
Поехал в дубовую рощу за дичью; гляжу: сидит тетерев на дубу. Я прицелился, а 
кремня-то нет! Коли в город за кремнем ехать — будет десять верст; далеко; 
пожалуй, птица улетит. Думаючи этак сам с собою, задел невзначай полушубком за 
дубовый сук; кобыла моя рванула с испугу да как треснет меня башкой о дерево — 
так искры из глаз и посыпались! Одна искра упала на полку, ружье выстрелило и 
убило тетерева; тетерев вниз упал да на зайца попал; а заяц сгоряча вскочил, да 
что про меня дичины набил! Тут я обозом в Саратов отправился; торговал-продавал,
 на пятьсот рублев дичины сбывал. На те деньги я женился, взял себе славную