тому «Народных русских сказок» А. Н. Афанасьева (Москва, 1985) указывается, что 
сказки о царевне-лягушке «из репертуара русских сказочников… перешли в 
репертуар сказочников неславянских народов СССР, например башкир и татар, 
испытав определенную творческую трансформацию и восприняв традиционные мотивы 
сказок этих народов». Не исключено, что то же самое произошло со сказкой о 
царевне-лягушке и на бурятской фольклорной почве. Ведь пути сказочных сюжетов 
воистину неисповедимы. Не случайно в мировой фольклористике привилось понятие 
«бродячие сюжеты». Для этих сюжетов не существует ни национальных границ, ни 
пространственно-временных преград. Вместе с тем убедительно звучит и теория 
самозарождения сюжетов, ибо она позволяет объяснить, почему бурятская сказка 
«Лисица-сваха», бытующая за тысячи километров от Западной Европы, разительно 
напоминает знаменитую французскую сказку «Кот в сапогах». Только хитроумного 
кота в бурятской сказке заменяет не менее изобретательная лисица, людоеда — 
властителя замка — злое чудовище-мангатхай, короля — хан Хартаган, а маркиза де 
Карабаса — Хинхунай, который, подобно своему французскому собрату, из бедняков 
становится зятем правителя страны. Схожие по многим узловым эпизодам, обе 
сказки чрезвычайно занимательны, полны неистощимой выдумки и национальной 
специфики. Но в бурятской сказке, пожалуй, больше неуемной первозданности, а во 
французской — изящества. Это понятно, поскольку автором последней является не 
народный сказитель, а профессиональный литератор Шарль Перро (1628–1703), на 
склоне лет обратившийся к фольклору и благодаря обработанным им народным 
сказкам обессмертивший свое имя.
Бурятия в силу своего географического положения и исторических судеб стала 
своего рода перекрестком на путях различных этносов и культур, шедших с Запада 
и с Востока. Неспроста ведущий караванный путь, связывавший Россию со странами 
Дальнего Востока, пролегал через Кяхту, расположенную на юге Бурятии. Именно в 
Бурятии, на границе Сибири и Монголии, сошлись две мировые религии — буддизм и 
христианство, уживаясь с древним верованием бурят — шаманизмом, что нашло 
отражение и в местном фольклоре. Любопытна причудливым отзвуком этих 
обстоятельств бурятская сказка «Иван Паднис». Главный персонаж носит русское 
православное имя, в борьбе со злым духом — альбином (порождением анимистических 
представлений шаманистов) он в одном из эпизодов обращается за помощью в 
буддийский храм — дацан, но самых верных друзей находит среди лесных зверей. В 
оригинале сказки, имеющей, безусловно, древнюю основу, встречаются и 
заимствованные из русского языка слова, такие, как «город», «солдат», 
свидетельствующие о более поздних во временном отношении жизненных реалиях.
Возвращаясь к вопросу о влиянии русской сибирской сказки на бурятскую, 
необходимо сказать и об обратной связи этого процесса. Известный сибирский 
фольклорист Л. Е. Элиасов отмечал, что «бурятские сказки сыграли большую роль в 
обогащении репертуара русских сказок Сибири. Многие русские сказители прекрасно 
рассказывали бурятские сказки, не. подозревая даже, что они заимствованы из 
бурятского репертуара». Особенно ярко взаимодействие двух фольклорных традиций 
проявилось в Тункинской долине. Этот красивейший уголок Бурятии, расположенный 
у подножья Восточных Саян, породил целую плеяду мастеров народной сказки во 
главе с выдающимся сказочником Е. И. Сороковиковым-Магаем (1868–1948). Он с 
одинаковым успехом мог рассказывать сказки на русском языке и на бурятском, 
который считал своим вторым родным языком. Память тункинского сказочника 
хранила наряду с русскими сказками не один десяток бурятских сказок, перенятых 
у коренных жителей края. Сам Е. И. Сороковиков-Магай не раз признавался, что 
«многие бурятские сказки и предания, если их хорошо пересказать по-русски, то 
они будут жить у русских так же, как и их собственные предания и сказки».
Если прибегнуть к сравнению, мир бурятской сказки — чудесный кедр, чей ствол 
произрастает из глубин народной жизни, а сказочные сюжеты — те же раскидистые 
ветви, что тянутся во все стороны света, словно незримые мостики к иным 
сказочным мирам. И подобно тому как дерево с его вечнозеленой хвоей питают 
подземные соки, так и мир сказки наполняет дыханием поэзии многоцветная живая 
речь, льющаяся из уст сказочника. Да, бурятский сказочник, как наследник 
сокровищ родного языка, мог умело вплетать в создаваемую им словесную ткань 
повествования меткое слово, образные сравнения, отчеканенные веками пословицы и 
поговорки, точно отражающие особенности национального характера, образа жизни и 
мироощущения. Только у кочевого в прошлом народа могли появиться такие 
пословицы: «Мужчина рождается в юрте, умирает в степи» (сказка «Бестолковый 
Эрхин»), «крепость железа узнают при ударе, чужого человека — во время 
испытаний» (сказка «Молодец Гуун Сээжэ»). Или такие образные сравнения, как «у 
Жагар Мэшэд хана голова была с курган, рот — с горный распадок, глаза — с чашу, 
уши — словно потник по обе стороны седла…» (сказка «Жагар Мэшэд хан»). А 
сколько фантазии и безудержного красноречия являет собой сказка «Семьдесят 
небылиц». В бурятских сказках есть немало эпизодов, преисполненных настоящей 
поэзии. Приведем фрагмент из сказки «Паренек Булотхурэ и его конь Бурул Цохур»: 
«Пошел он (Булот-хурэ. — Б. Д.) однажды на охоту, выследил косулю и выстрелил в 
нее из лука. Споткнулась косуля, ударилась оземь на полном скаку и обернулась 
лебедью. Подхватила она клювом пущенную в нее стрелу и со словами: «Если ты 
настоящий молодец, то найдешь меня и на краю света!»- улетела прочь. Запрокинув 
голову, рассмеялся Булот-хурэ, обрадованный такой встречей, уронив голову на 
грудь, заплакал он, опечаленный быстрой разлукой».
Родословная бурятской сказки берет начало в далекой древности. Много воды 
утекло с тех пор, одно поколение сменяло другое, а сказка продолжала жить в 
родных кочевьях, неведомая широкому миру.
П. А. Кропоткин, хорошо известный как революционер, теоретик анархизма и менее 
известный как великолепный географ и геолог, писал в своих путевых заметках во