своим единственным глазом увидишь,  почему",  --  ответила она и  скрылась
среди ветвей.
   Мы  отправились обратно,  каждый нес свой нож и  со свистом рассекал им
воздух --  тссс-тссс. Топор так никогда не свистит. Он ухает -- умп-умп. И
Зверь услышал.  Зверь увидел.  Он  понял!  Он везде от нас убегал.  Мы все
смеялись.  Когда мы  шли,  брат моей матери --  Вождь Мужчин --  снял свое
ожерелье Вождя, составленное из желтых морских камешков...
   -- Из чего? А, вспомнил! Янтарь! -- воскликнул Пак.
   --  ...и  хотел  надеть  его  на  меня.  "Нет, -- ответил я, -- я и так
доволен. Что может значить один потерянный глаз, если другим я вижу жирных
овец  и ребятишек, бегающих в безопасности?" Брат моей матери сказал тогда
всем  остальным:  "Я  же  говорил вам, что он ни за что не захочет принять
дар".  Потом  они стали петь песню на нашем древнем языке -- песню Тора. Я
запел  вместе  с  ними,  но  брат  моей  матери сказал: "Это твоя песня, о
Купивший Нож! Мы сами споем ее, Тор!"
   Но я еще ничего не понимал,  пока не увидел,  как все обходят мою тень.
Тогда  я  понял,  что  меня  считают богом,  подобным богу  Тору,  который
пожертвовал правой рукой, чтобы победить Большого Зверя.
   -- Неужели богом? -- чуть не выкрикнул Пак.
   --  Клянусь  Ножом  и  Белыми Скалами, так оно и было. Они расступались
перед  моей  тенью, как расступаются перед жрицей, когда она идет в Долину
Мертвых.  Я  испугался.  Я  утешал  себя  только  одним:  "Моя  мать и моя
возлюбленная  никогда  не назовут меня Тором". Но все равно меня охватывал
страх,  как  он  охватывает человека, на бегу свалившегося в яму с крутыми
склонами,  когда он начинает чувствовать, что выбраться оттуда будет очень
трудно.
   Когда мы  пришли к  прудам,  там уже собрались все.  Мужчины показывали
ножи  и  рассказывали,   как  они  их  получили.  Все  видели,  как  Зверь
улепетывает от нас. Сбившись стаями, с диким воем, волки уходили на запад,
за реку.  Зверь понял,  что наконец-то, наконец-то у нас появился нож! Да,
он понял!  Я сделал свое дело. Потом среди жриц я нашел свою Возлюбленную.
Она взглянула на меня, но даже не улыбнулась. Обращаясь ко мне, она делала
знаки,  какие делали жрицы, обращаясь к богам. Я хотел заговорить, но брат
моей  матери стал говорить от  моего имени вместо меня,  как  будто я  был
одним из богов,  от имени которых жрецы говорят с  народом в канун Иванова
дня.
   -- Помню, помню. Мне ли не помнить этот праздник!
   --  Рассердившись, я пошел к дому матери. Она хотела встать передо мной
на  колени. Я уже совсем разозлился, но она сказала: "Только бог осмелился
бы  так  говорить  со  мной,  жрицей.  Человек  побоялся бы кары богов". Я
взглянул  на  нее  и  рассмеялся.  Мне было грустно, но я смеялся и не мог
остановиться.  Вдруг  меня  окликнули  на  нашем  древнем языке: "Тор!" На
пороге  стоял  юноша, с которым я сторожил свои первые стада, тесал первую
стрелу,  сражался с первым Зверем. Он просил моего разрешения взять себе в
жены  мою  Возлюбленную,  жрицу.  Он  стоял, не смея поднять на меня взор,
почтительно  положив  руки  на лоб. Он весь трепетал от страха, но это был
трепет  перед  богом,  меня  же  --  человека,  мужчину -- он не боялся ни
капельки. Я не убил его. Я сказал: "Позови ту девушку". Она тоже вошла без
страха  -- она, та самая, что приходила ждать меня у прудов и обещала быть
мне  верной.  Она  не опускала глаз, ведь она была жрицей. Как я смотрю на
облако  или  гору,  так  смотрела  она  на меня. Она заговорила на древнем
языке, на котором жрицы обращаются с молитвами к богам. Она просила, чтобы
я разрешил ей разжигать огонь в доме этого юноши и еще чтобы я благословил
их  детей. Я не убил ее. Я услышал, как мой собственный голос, съежившийся
и  застывший,  отвечал:  "Пусть  будет  по-вашему". Они вышли, взявшись за
руки.  Мое  сердце  съежилось и застыло, в голове словно прошумел ветер, в
глазах почернело. Я повернулся к матери: "Скажи, может ли бог умереть?", и
прежде  чем провалиться в гудящую темноту, успел услышать ее взволнованный
голос: "Что с тобой? Что с тобой, сынок?" Я свалился без чувств.
   -- О бедный, бедный бог, -- сказал Пак. -- А что же твоя мудрая мать?
   -- Она поняла.  Как только я свалился, она все поняла. Когда я пришел в
себя,  она  прошептала мне на  ухо:  "Будешь ли  ты  живым или мертвым,  в
прежнем образе или нет --  я останусь твоей матерью". Это было хорошо, это
было  лучше,   чем  та  вода,   что  она  мне  подала,   лучше,  чем  само
выздоровление.  Мне было стыдно,  что я упал, но все равно я был счастлив.
Она  была  счастлива тоже.  Мы  не  хотели терять друг  друга.  У  каждого
человека есть только одна мать.  Я подбросил в огонь дров, закрыл дверь и,
как в  прошлые годы,  сел у  ее ног,  а она расчесывала мне волосы и пела.
Наконец я спросил: "Что мне делать с теми, кто называет меня Тором?"
   "Тот,  кто совершил подвиг,  доступный одному богу,  должен вести себя,
как бог,  --  сказала она.  -- Я не вижу другого выхода. Пока ты жив, люди
будут тебе послушны, словно овцы. Ты не можешь их прогнать".
   "Эта ноша более тяжелая, чем я могу вынести", -- сказал я.
   "Со  временем будет  легче.  Со  временем,  возможно,  ты  не  захочешь
променять это ни на одну девушку.  Будь мудрым,  будь очень мудрым, сынок,
потому  что  единственное,  что  тебе  осталось,  --  это  слова  песни  и
поклонение тебе, как богу".
   -- О, бедный бог! Но когда тебе поклоняются или поют песни в твою честь
-- это не так уж и плохо.
   -- Я  знаю,  что не плохо,  но я  отдал бы это все --  все!  --  все за