судьбу,  какой бы  она ни  была,  вы  можете вычеркнуть меня из всех своих
планов и расчетов".
   После  этого  я  исчез,  -- Пак щелкнул пальцами, -- как исчезает пламя
свечи,  когда  на  нее дуешь, и хотя они кричали и звали меня, я больше не
показался. Но, однако, я ведь не обещал оставить мальчика без присмотра. Я
за ним следил внимательно, очень внимательно! Когда мальчик узнал, что они
вынудили  меня сделать, он высказал им все, что думает по этому поводу, но
они  стали  так целовать и суетиться вокруг него, что в конце концов (я не
виню  его, ведь он был еще маленьким), он стал на все смотреть их глазами,
называя  себя  злым  и  неблагодарным  по отношению к ним. Потом они стали
показывать  ему  новые  представления,  демонстрировать чудеса, лишь бы он
перестал  думать  о  земле  и  людях.  Бедное человеческое сердце! Как он,
бывало,  кричал  и  звал  меня,  а  я не мог ни ответить, ни даже дать ему
знать, что я рядом!
   -- Ни  разу,  ни разу?  --  спросила Юна.  --  Даже если ему было очень
одиноко?
   -- Он же не мог,  --  ответил Дан, подумав. -- Ты ведь поклялся молотом
Тора, что не будешь вмешиваться, да, Пак?
   -- Да, молотом Тора! -- ответил Пак низким, неожиданно громким голосом,
но  тут  же снова перешел на мягкий, каким он говорил всегда. -- А мальчик
действительно  загрустил  от  одиночества,  когда перестал меня видеть. Он
попытался  учить  все подряд -- учителя у него были хорошие -- но я видел,
как  время  от  времени он отрывал взор от больших черных книг и устремлял
его вниз, в долину, к людям. Он стал учиться слагать песни -- и тут у него
был хороший учитель, -- но и песни он пел, повернувшись к Холмам спиной, а
лицом  вниз, к людям. Я-то видел! Я сидел и горевал так близко, что кролик
допрыгнул  до  меня  одним  прыжком.  Затем он изучил начальную, среднюю и
высшую магию. Он обещал леди Эсклермонд, что к людям не подойдет и близко,
поэтому  ему  пришлось  довольствоваться  представлениями  с созданными им
образами, чтобы дать выход своим чувствам.
   -- Какие еще представления? -- спросила Юна.
   -- Да так, ребячье колдовство, как мы говорим. Я вам как-нибудь покажу.
Оно  некоторое  время  занимало  его  и никому не приносило особого вреда,
разве  что нескольким засидевшимся в кабаке пьяницам, которые возвращались
домой  поздней  ночью. Но я-то знал, что все это значит, и следовал за ним
неотступно,  как горностай за кроликом. Нет, на свете не было больше таких
хороших мальчиков! Я видел, как он шел след в след за сэром Хьюоном и леди
Эсклермонд,  не  отступая в сторону ни на шаг, чтобы не угодить в борозду,
проложенную  Холодным  Железом, или издали обходил давно посаженный ясень,
потому  что  человек забыл возле него свой садовый нож или лопату, а в это
самое время сердце его изо всех сил рвалось к людям. О славный мальчик! Те
двое  всегда  прочили  ему  великое  будущее, но в сердце у них не нашлось
мужества  позволить  ему  испытать свою судьбу. Мне передавали, что их уже
многие предостерегали от возможных последствий, но они и слышать ничего не
хотели. Поэтому и случилось то, что случилось.
   Однажды  теплой  ночью  я увидел, как мальчик бродил по холмам, объятый
пламенем  недовольства. Среди облаков одна за другой вспыхивали зарницы, в
долину  неслись  какие-то тени, пока наконец все рощи внизу не наполнились
визжащими и лающими охотничьими собаками, а все лесные тропинки, окутанные
легким  туманом,  не  оказались забитыми рыцарями в полном вооружении. Все
это,  конечно,  было  только представлением, которое он вызвал собственным
колдовством.  Позади  рыцарей  были  видны  грандиозные  замки, спокойно и
величественно  поднимающиеся  на  арках  из  лунного  света,  и в их окнах
девушки  приветливо  махали  руками.  То  вдруг все превращалось в кипящие
реки, а потом все окутывала полная мгла, поглощавшая краски, мгла, которая
отражала  царивший  в  юном  сердце  мрак. Но эти игры меня не беспокоили.
Глядя  на  мерцающие зарницы с молниями, я читал в его душе недовольство и
испытывал  к  нему  нестерпимую  жалость.  О, как я его жалел! Он медленно
бродил  взад-вперед,  как  бык  на  незнакомом пастбище, иногда совершенно
один,  иногда  окруженный  плотной  сворой сотворенных им собак, иногда во
главе  сотворенных  рыцарей,  скачущих  на лошадях с ястребиными крыльями,
мчался  спасать  сотворенных  девушек.  Я  и  не подозревал, что он достиг
такого совершенства в колдовстве и что у него такая богатая фантазия, но с
мальчиками такое бывает нередко.
   В  тот  час, когда сова во второй раз возвращается домой, я увидел, как
сэр  Хьюон  вместе со своей супругой спускаются верхом с моего Холма, где,
как  известно,  колдовать  мог  лишь  я  один. Небо над долиной продолжало
пылать,   и  супруги  были  очень  довольны,  что  мальчик  достиг  такого
совершенства  в  магии.  Я  слышал,  как они перебирают одну замечательную
судьбу за другой, выбирая ту, которая должна будет стать его жизнью, когда
они  в  глубине  сердца решатся наконец позволить ему отправиться к людям,
чтобы  воздействовать  на  них. Сэр Хьюон хотел бы видеть его королем того
или  иного королевства, леди Эсклермонд -- мудрейшим из мудрецов, которого
все люди превозносили бы за ум и доброту. Она была очень добрая женщина.
   Вдруг мы заметили,  что зарницы его недовольства отступили в облака,  а
сотворенные собаки разом смолкли.
   "Там  с  его  колдовством  борется  чье-то  чужое!  --  вскричала  леди
Эсклермонд, натягивая поводья. -- Кто же против него?"
   Я мог бы ответить ей, но считал, что мне незачем рассказывать о делах и
поступках аса Тора.