прямо на холодный пол.  И когда он уходил, втянув голову в плечи, я дохнул
холодом ему в  спину,  и  с  тех пор,  я слышал,  он не мог согреться ни у
одного очага.  Еще бы! Это и не удивительно! Потом я растормошил ребенка и
со всех ног помчался с ним сюда, на Холмы.
   Было раннее утро, и роса еще не успела обсохнуть. Наступал день Тора --
такой же  день,  как сегодня.  Я  положил ребенка на землю,  а  все Жители
Холмов столпились вокруг и стали с любопытством его рассматривать.
   "Ты все-таки принес дитя",  --  сказал сэр Хьюон, разглядывая ребенка с
чисто человеческим интересом.
   "Да, -- ответил я, -- и желудок его пуст".
   Ребенок прямо заходился от крика, требуя себе еды.
   "Чей он?"  --  спросил сэр Хьюон,  когда наши женщины забрали младенца,
чтобы покормить.
   "Ты лучше спроси об этом у Полной Луны или Утренней Звезды. Может быть,
они знают. Я же -- нет. При лунном свете я сумел разглядеть только одно --
это непорочный младенец,  и клейма на нем нет.  Я ручаюсь,  что он родился
вдали от Холодного Железа, ведь он родился в хижине под соломенной крышей.
Взяв его,  я не причинил зла ни отцу,  ни матери,  ни ребенку,  потому что
мать его, невольница, умерла".
   "Что ж,  все к лучшему, Робин, -- сказал сэр Хьюон. -- Тем меньше будет
он  стремиться уйти от нас.  Мы предуготовим ему прекрасную судьбу,  и  он
будет воздействовать и влиять на людей, к чему мы всегда так стремились".
   Тут  появилась супруга сэра Хьюона и  увела его  позабавиться чудесными
проделками малыша.
   -- А кто была его супруга? -- спросил Дан.
   -- Леди  Эсклермонд.   Раньше  она  была  простой  женщиной,   пока  не
отправилась вслед за своим мужем и не стала феей. А меня маленькие дети не
очень-то интересовали --  на своем веку я успел насмотреться на них ого-го
сколько,  --  поэтому я с супругами не пошел и остался на холме.  Вскоре я
услыхал тяжелые удары молота. Они раздавались оттуда -- из кузницы. -- Пак
показал в сторону дома Хобдена.  --  Для рабочих было еще слишком рано.  И
тут у  меня снова мелькнула мысль,  что наступающий день --  день Тора.  Я
хорошо помню, как дул несильный северо-восточный ветер, шевеля и покачивая
верхушки дубов. Я решил пойти посмотреть, что там происходит.
   -- И что же ты увидел?
   -- Увидел ковавшего, он из железа изготовлял какой-то предмет. Закончив
работу, взвесил его на ладони -- все это время он стоял ко мне спиной -- и
бросил свое изделие,  как бросают метательное кольцо,  далеко в долину.  Я
видел, как железо блеснуло на солнце, но куда оно упало, не рассмотрел. Да
это меня и  не интересовало.  Я ведь знал,  что рано или поздно кто-нибудь
его найдет.
   -- А откуда ты знал? -- снова спросил Дан.
   -- Потому что узнал ковавшего, -- спокойно ответил Пак.
   -- Наверно, это был Вейланд? -- поинтересовалась Юна.
   -- Нет. С Вейландом я бы, конечно, поболтал часок-другой. Но это был не
он.  Поэтому, -- Пак описал в воздухе некую странную дугу, -- я лег и стал
считать травинки у  себя  под  носом,  пока  ветер не  стих и  ковавший не
удалился -- он и его Молот [*58]
   -- Так это был Top! -- прошептала Юна, задержав дыхание.
   -- Кто же еще! Ведь это был день Тора. -- Пак снова сделал рукой тот же
знак.  --  Я не сказал сэру Хьюону и его супруге о том,  что видел.  Храни
свои подозрения про себя,  если уж ты такой подозрительный,  и не беспокой
ими других.  И  кроме того,  я  ведь мог и ошибиться насчет того предмета,
который  выковал  кузнец.   Может  быть,  он  работал  просто  для  своего
удовольствия,  хотя это было на него и  не похоже,  и  выбросил всего лишь
старый кусок ненужного железа.  Ни в чем нельзя быть уверенным.  Поэтому я
держал язык за зубами и радовался ребенку...  Он был чудесным малышом, и к
тому же  Жители Холмов так  на  него рассчитывали,  что  мне просто бы  не
поверили,  расскажи я  им тогда все,  что увидел.  А  мальчик очень ко мне
привык.  Как  только он  начал ходить,  мы  с  ним потихоньку облазали все
здешние холмы. В папоротник и падать не больно!
   Он  чувствовал,  когда наверху,  на земле,  начинался день,  и  начинал
руками и  ногами стучать,  стучать,  стучать,  как кролик по  барабану,  и
кричать:  "Откой!  Откой!",  пока  кто-нибудь,  кто  знал  заклинание,  не
выпускал его из холмов наружу, и тогда он звал меня: "Лобин! Лобин!", пока
я не приходил.
   -- Он просто прелесть! Как бы мне хотелось увидеть его! -- сказала Юна.
   -- Да,  он  был  хорошим мальчиком.  Когда  дело  дошло  до  заучивания
колдовских чар,  заклинаний и тому подобного,  он,  бывало, сядет на холме
где-нибудь в тени и давай бормотать запомнившиеся ему строчки, пробуя свои
силы  на  каком-нибудь  прохожем.  Если  же  к  нему  подлетала птица  или
наклонялось дерево  (они  делали  это  из  чистой любви,  потому что  все,
абсолютно все на  холмах любили его),  он  всегда кричал:  "Робин!  Гляди,
смотри!  Гляди,  смотри, Робин!" -- и тут же начинал бормотать те или иные
заклинания,  которым его  только что  обучили.  Он  их  все  время путал и
говорил шиворот-навыворот, пока я набрался мужества и не объяснил ему, что
он говорит чепуху и ею не сотворить даже самого маленького чуда.  Когда же
он  выучил  заклинания  в  правильном порядке  и  смог,  как  мы  говорим,
безошибочно ими  жонглировать,  он  все  больше стал  обращать внимания на
людей и  на  события,  происходящие на  земле.  Люди всегда привлекали его