поднять меня на 
ноги? Ведь я тоже был вожаком Свободного Народа.
     Очень осторожно Маугли снял с Акелы трупы и, нежно обняв обеими руками 
умирающего, 
поставил его на ноги. Одинокий Волк глубоко вздохнул и начал Песню Смерти, 
которую вожак стаи 
должен петь, умирая. Его голос крепчал, возвышался, звенел, пролетая через реку.
 
Наконец Акела 
дошел до последнего возгласа: "Хорошей охоты!" Он освободился из объятий Маугли,
 
высоко 
подпрыгнул и упал на свою последнюю и страшную добычу, на убитых им долов.
     Последние из обратившихся в бегство долов были настигнуты и перебиты 
безжалостными 
волчицами; но Маугли ничего не замечал, ни на что не обращал внимания; он сидел,
 
опустив голову 
на колени. Мало-помалу шум и вой затихли; волки, хромая, с запекшимися ранами 
вернулись назад, 
чтобы сосчитать потери. Пятнадцать охотников и шесть волчиц лежали мертвые 
подле 
реки; 
остальные же, все без исключения, были ранены. Маугли все сидел неподвижно, 
сидел до самого 
холодного рассвета. Вот влажная окровавленная морда Фао опустилась на его руку; 

Маугли 
отодвинулся, чтобы показать ему худое тело Акелы.
     - Хорошей охоты, - сказал Фао, обращаясь к Одинокому Волку, точно тот все 
еще был жив, 
потом, взглянув через свое искусанное плечо, крикнул: - Войте, собаки, в эту 
ночь умер волк!
     Но изо всей стаи в двести долов-бойцов, которые хвастались, что все 
джунгли 
- их джунгли, что 
ни одно живое существо не может противиться им, ни один не вернулся в Декан, 
чтобы повторить 
эти слова.


ВЕСНА

     На второй год после великого боя с деканскими рыжими собаками и смерти 
Акелы, Маугли, 
вероятно, минуло семнадцать лет. Но он казался старше, так как делал много 
физических 
упражнений, хорошо ел и, едва почувствовав себя разгоряченным или запыленным, 
тотчас же 
купался; благодаря всему этому он стал сильнее и выше, чем обыкновенные юноши 
его лет. Во 
время осмотра древесных дорог он мог полчаса висеть на высокой ветке, держась 
за 
нее одной рукой; 
мог на скаку остановить молодого оленя и, схватив его за голову, откинуть 
прочь; 
мог даже сбить с 
ног крупного синеватого кабана из северных болот. Население джунглей, прежде 
боявшееся его ума, 
теперь боялось его силы, и когда он спокойно направлялся куда-нибудь по своим 
делам, шепот о 
том, что он приближается, очищал перед ним все лесные дороги. Между тем в его 
глазах всегда 
светился кроткий взгляд. Даже во время драк они никогда не горели огнем глаз 
Багиры. В них только 
появлялось любопытство и волнение, и это составляло одну из странных для зверей 

сторон его 
характера, непонятных даже для Багиры.
     Однажды пантера задала Маугли вопрос по этому поводу, и юноша со смехом 
сказал:
     - Когда я упущу добычу, я сержусь. Когда в течение двух дней у меня в 
желудке пусто, я очень 
сержусь. Разве мои глаза не говорят этого?
     - Твой рот голоден, - ответила Багира, - но твои глаза ничего не говорят. 
Охотишься ли ты, 
ешь ли ты, плаваешь ли, им все равно; они как камни в мокрую или в сухую погоду.

     Маугли лениво посмотрел на Багиру из-под своих длинных ресниц, и ее голова,