низин, но со светлой кожей. Он брамин из браминов.
     Все деревенские хозяйки в один голос спросили:
     - Как ты думаешь, он останется с нами?
     И каждая принялась готовить вкусное кушанье для Бхагата. Пища горцев очень 

проста, но из 
гречихи, индийской ржи, риса, красного перца и мелких рыбок, пойманных в потоке 

долины, из 
меда, взятого из сот, устроенных в каменных оградах, с прибавкой сушеных 
абрикосов, дикого 
имбиря и овсяных лепешек благочестивая женщина может приготовить отличные вещи, 

и жрец 
отнес Бхагату полную чашу.
     - Останется ли он? - спросил жрец, - нужен ли ему чела (ученик), который 
молился бы за 
него? Есть ли у него байковое одеяло для защиты от холода? Вкусна ли была 
присланная пища?
     Пурун Бхагат поел и поблагодарил. Да. Он намеревался остаться.
     - Этого достаточно, - сказал жрец. - Пусть он ставит свою нищенскую чашу 
вне святилища, 
во впадине, образованной вот этими двумя извивающимися корнями, и тогда Бхагат 
будет ежедневно 
получать пищу, потому что деревня считает для себя честью, что такой человек, - 

жрец застенчиво 
посмотрел на Бхагата, - остается среди них.
     С этого дня окончились странствия Пурун Бхагата. Он отыскал место, 
предназначенное ему; 
нашел тишину и широкий простор. И время остановилось. Сидя при входе в 
маленький 
храм, Бхагат 
не мог бы сказать, жив он или умер; человек ли он, владеющий своими руками и 
ногами, или часть 
гор, облаков, ливня и солнечного света. Он тихо повторял про себя одно имя, 
повторял многие сотни 
раз и, наконец, при каждом новом повторении ему стало казаться, что он все 
больше и больше 
отделяется от своего тела и двигается к дверям великого и страшного открытия; 
но 
как раз в то 
мгновение, когда двери начинали отворяться, тело увлекало его обратно, и он с 
печалью ощущал, что 
плоть и кости Пурун Бхагата держат его в своих оковах.
     Каждое утро полная чаша бесшумно ставилась в переплетении корней подле 
стены маленького 
святилища. Иногда ее приносил жрец; иногда купец, живший в деревне и желавший 
заслужить 
милость неба, поднимался к святилищу Кали; чаще же всего чашу приносила женщина,
 
приготовившая кушанье накануне вечером; опуская ее, она еле слышным шепотом 
просила: "Скажи 
обо мне богам, Бхагат. Заступись за такую-то жену такого-то!" Время от времени 
эту честь доверяли 
какому-нибудь смелому мальчику, и Пурун Бхагат слышал, как ребенок поспешно 
ставил чашу и 
убегал во всю силу своих маленьких ног. Сам же Бхагат никогда не спускался в 
деревню. Точно 
карта лежала она у его ног. Он мог видеть вечерние собрания людей на 
молотильных 
площадках, 
которые представляли собой единственные плоскости; видел чудесный, 
непередаваемый зеленый 
оттенок молодого риса, синеву индийской ржи, четырехугольные пятна пшеницы, а в 

свое время 
красные цветы амарантов, крошечные семена которых - не то зернышки, не то пыль 
- 
представляют собой пищу, дозволенную индусу во время постов.
     Когда лето сменялось осенью, крыши хижин превращались в маленькие квадраты 

из чистейшего 
золота, потому что земледельцы сушили на них свой хлеб. Сбор меда и жатва риса, 

посевы и уборка 
полей - все происходило перед его глазами, как бы вышитое, там внизу, на 
многоугольных 
участках; он думал о происходящем и спрашивал себя:
     - К чему это все приведет в конце концов?