[289]
Данная запись (как и другие, вошедшие в книгу «Дедушкина сумка») обладает 
особой ценностью потому, что Д. Митро-Моджумдар пользовался фонографом и при 
издании этого текста воспроизвел даже диалектальные особенности языка своей 
информантки.

Отметим еще несколько моментов, чтобы читатель мог вернее оценить своеобразие и 
достоинства повести о Маланчамале.

Прежде всего, только с определенной долей условности эта повесть может быть 
названа «сказкой». От «обычных» волшебных сказок (хотя бы от тех, что вошли в 
данную книгу) «Маланчамала» отличается большим драматизмом, даже трагичностью 
своего сюжета, хотя, как и в сказках, сюжет завершается как будто счастливым 
концом.
[290]
«Маланчамала» — это скорее нечто вроде эпоса, эпической поэмы. Д. Шен относит 
«Маланчамалу» к особому виду «народных сказок», которые он называет 
«гита-катха» (букв. «песни-сказки», «песни-повествования») в отличие от 
«рупа-катха» (термин, который трудно перевести на русский язык буквально, но 
который примерно соответствует нашему термину «волшебные сказки»). В этих 
«песнях-сказках» прозаическое повествование перемежается с песнями.

Об обстоятельствах исполнения таких «песен-сказок» Д. Шен сообщает следующее:


«В Восточной Бенгалии старые вдовы из бедных слоев обычно рассказывали (used to 
recite) эти сказки в сопровождении хора дамам благородных семейств во время их 
послеродового затворничества. Особенно в шестую ночь после рождения ребенка 
(когда, как считали, бог судьбы Видхата-пуруша приходит, чтобы написать на лбу 
младенца его судьбу) и сама мать, и ее окружающие должны были бодрствовать. Вот 
они и слушали эти сказки…».
[291]


Далее Д. Шен отмечает, что в «Маланчамале» сильно чувствуется влияние 
буддийских идей. В отличие от других (индусских) эпических сюжетов 
повествование в «Маланчамале» движется без вмешательства богов.


«Герои устраивают свои судьбы лишь силой собственной
кармы,
и это — буддийская идея. В конце повести Маланчамала не возвращается во дворец 
в течение нескольких дней. Она откладывает осуществление своей мечты, и лишь по 
одной причине: она не согласна радоваться сама, пока не излечены полностью беды 
и печали всех тех людей, с которыми ее связала жизнь. Такое самоотречение 
опять-таки чисто буддийская идея. Не спасать себя, пока не спасен весь мир, — 
вот принцип буддизма махаяны в ту эпоху».
[292]



Идея абсолютного непротивления злу и насилию, которая столь ярко (и даже, на 
вкус современного европейца, гротескно) выражена в повести о Маланчамале, также 
сближает это произведение с буддийскими преданиями.
[293]

И содержательное и чисто языковое своеобразие повести о Маланчамале создает 
особые проблемы при переводе ее на другие языки. Д. Шен писал:


«…мой перевод этой повести выглядит лишь жалким отражением оригинала. Нежность 
бенгальского стиля… его изящество и поэтичность — все это теряется в переводе, 
и, сравнивая его с оригиналом, я нахожу этот перевод скучным, неинтересным, а 
местами гротескным. Но было бы несправедливо судить о самой повести по этому 
переводу…».
[294]


И чуть ниже:


«К сожалению, как я уже сказал, эта повесть имеет в моем переводе странный вид: 
она похожа на бенгальскую женщину, которая прекрасно выглядит в сари, но 
довольно нелепа в европейском платье; однако с этим ничего не поделаешь».
[295]



К нашему читателю повесть о Маланчамале приходит, таким образом, в переложении 
с переложения, и если читатель не увидит в ней произведения выдающегося, то