– Здесь.
Окуте стал так, чтобы одновременно видеть на той стороне и белые скалы. Он 
долго молча стоял так.
Наконец он повернулся идти назад, к дому.
– Не проедемся ли немного вдвоем, Кинг?
Вместо всякого ответа Джо зануздал лошадей, но не оседлал их и дал Окуте Пегого.
 Оба в один миг прыгнули на жеребцов.
Животные живо побежали поперек пологого склона и через его вершину. Стоунхорн 
взял направление влево наверх, к поросшей соснами высоте, через нее дальше по 
всхолмленной равнине. Затем Стоунхорн повернул в обратный путь, ведь надо было 
после обеда подъехать к школьному автобусу за Квини.
Во время обратного пути Стоунхорн пустил гостя вперед и понаблюдал за ним во 
время езды. Окуте был очень старый человек, но с Пегим он справлялся так же 
уверенно, как хороший молодой наездник. Животное подчинялось ему беспрекословно.
 Он лошадиный человек, подумал Стоунхорн, и он из моего племени, наверное, я 
найду с ним общий язык.
То же самое подумал старик и о Джо.
Джо завел карего в загон, а сам отправился на Пегом, взяв с собой кобылу.
– Мне надо заехать за моей женой, – сказал он. – Ей восемнадцать лет, и она в 
старшем классе школы.
Окуте остался один на ранчо. Дом Стоунхорн открыл, но гость не пошел внутрь. 
Небо было безоблачно, голубизна его – бесконечна, над серо-желтой землей тихо 
веял ветер. Окуте подошел к загону и принялся беседовать с карим, он ведь знал 
лошадиный язык. Посмотрел он и кроликов, однако их языка он не знал. Он побрел 
вверх, к сосновой роще, где Кинг устроил навес, осмотрел его внимательно и был 
удовлетворен осмотром. Он опустился на траву между деревьями. Отсюда ему было 
хорошо видно шоссе в долине, ранчо Бута там, на другой стороне ее, иссушенные 
луга вокруг и горы. Он видел на ранчо Бута мальчика и Мэри, которые работали на 
картофельном поле, видел смотрящую из окна старую матушку Бут и Гарольда, 
приехавшего домой на новеньком «Фольксвагене». Он заметил, как Бут-младший, 
поднимаясь, бросил взгляд сюда, на ранчо Кинга, и этот взгляд, судя по 
положению головы, прежде всего относится к двум спортивным автомобилям.
Когда Окуте увидел Джо Кинга, возвращающегося со своей женой, он пошел вниз, к 
дому, так что оказался там как раз вовремя, чтобы поприветствовать Квини. Она 
понравилась ему, и он слегка улыбнулся. Лицо у него было совсем неподходящим 
для улыбки: над его чертами потрудились страдания, лишения и старость, так что 
оно представляло собой как бы скалистую, промытую водой почву. Но в глазах у 
него оставалась еще та сила, которая делала улыбку прекрасной.
– Дочь моя, – сказал он, – твое письмо дошло до меня, и я приехал к вам.
Когда лошади были помещены в загон, Джо и Окуте пошли в дом. Старик еще подошел 
к своему автомобилю и принес мясо и дичь. Он жестом попросил Квини взять их, и 
она с удовольствием взяла и разожгла в печке огонь, чтобы поджарить кусок. За 
едой разговоров не было. Стоунхорн ухаживал за своим гостем и ел по индейскому 
обычаю после, когда уже увидел, что накормил гостя досыта. После еды Квини 
пошла к своим кроликам. Мужчины закурили.
– Ник Шоу тебя неверно информировал, – сказал при этом Окуте. – Я приехал сюда 
не за тем, чтобы вымогать у тебя лошадей. Было бы проще тогда сразу загнать их 
на наше ранчо и только сообщить тебе об этом. Лишь в одном случае мы бы взяли 
животных. Я думаю, мы можем обсудить это.
Стоунхорн задумался. Наконец он спросил:
– Сколько стоит перевозка и корм и как велико вознаграждение за находку?
Окуте глубоко затянулся.
– Ты собираешься платить?
Стоунхорн скривил уголки рта:
– А как иначе? Ты не ищешь ковбоя?
– Искать не ищем, но тебя мы могли бы использовать. Я ищу для себя пристанища 
на зиму.
Стоунхорн ничем не выразил своего удивления. Не спросил он и о причине, которая 
побудила старого человека покидать на зиму дом. Окуте был хорошо и дорого одет, 
у него был хороший автомобиль, он говорил о «нашем ранчо», он, должно быть, был 
обеспеченным индейцем и имел друзей и родственников. Он проделал сюда из Канады 
немалый путь.
– Что за пристанище ищешь ты? Моя хижина здесь – твоя хижина; если ты хочешь, 
оставайся у меня.
– Хау. Хорошо! Я останусь. Лошади снова твои.
Стоунхорн был за последние месяцы физически изможден, нервы его были истерзаны 
и вдруг сдали, как это с ним было вчера по пути домой. Он заплакал.
Окуте положил ему руку на плечо: жест внимания и дружбы. У него тоже в глазах 
стояли слезы, и никто, кроме него, не знал почему.
Почти час прошел в тишине. Затем Окуте принес из машины еще всякую всячину, а 
главное – куски кожаного полотнища палатки и свое оружие. Он нарубил вместе с 
Джо тоненьких деревьев для палаточных жердей, наготовил топором колышков, и оба 
быстро, со знанием дела, установили на ровном участке луга перед загоном 
палатку-типи. Квини хотела принести одеяла; Окуте развернул собственные – 
бизонью шкуру и огромную шкуру медведя – и сказал:
– Если вы, Джо и Квини, захотите в эти последние еще теплые дни быть моими 
гостями, – добро пожаловать. Но тогда несите с собой свои одеяла.
Квини быстро притащила шерстяные одеяла, которые ей теперь казались еще более 
жалкими, чем прежде, но, вспоминая о ночах в палатке у бабушки, она была 
счастлива. Она улыбалась. Джо вырыл круглое плоское углубление в середине