некоторое время, а после снова спустились в приятную погоду и стали лениво 
продвигаться вперед со скоростью не больше двадцати – двадцати пяти миль в час. 
Понимаете, чем дольше мы находились в этой тихой и мирной пустыне, тем меньше 
нам хотелось шуметь и суетиться. Мы чувствовали себя счастливыми и довольными, 
пустыня нравилась нам все больше и больше, и в конце концов мы ее даже полюбили.
 И вот, как я уже сказал, мы снизили скорость и неплохо проводили время – 
глазели в подзорную трубу, читали, развалившись на ящиках, или дремали.

Словно это и не мы, а кто-то другой так стремился найти землю и высадиться, и 
все же это были мы. Но теперь с этим было покончено – раз и навсегда. Теперь мы 
уже привыкли к шару и ничего не боялись, и нам больше никуда не хотелось. Шар 
для нас стал родным домом. Мне даже казалось, что я тут родился и вырос, и Том 
с Джимом то же самое говорили. Ведь вокруг меня всегда были противные люди, 
которые вечно ко мне придирались, пилили и бранили меня, и все-то я делал не 
так, и они вечно шипели, надоедали, придирались и житья мне не давали, 
заставляя меня делать то одно, то другое, и всегда то, чего я делать не хотел, 
а после давали мне нагоняй за то, что я увиливал и делал что-нибудь другое, и 
все время отравляли жизнь. А здесь наверху, в небе, так тихо, и солнышко так 
славно светит; ешь сколько влезет, спи сколько хочешь, и множество интересных 
вещей кругом, и никто не пристает, не пилит, и нет приличных людей, и все время 
один сплошной праздник. Ох, черт возьми, не очень-то я торопился отсюда обратно 
к цивилизации! Ведь в цивилизации что хуже всего? Если кто-то получил письмо и 
в нем какая-нибудь неприятность, то он непременно придет и расскажет вам все 
про нее, и вам сразу на душе скверно станет. А газеты – так те все неприятности 
со всего света собирают и почти все время портят вам настроение, а ведь это 
такое тяжкое бремя для человека. Ненавижу я эти газеты, да и письма тоже, и 
если б я мог сделать по-своему, я бы ни одному человеку не позволил свои 
неприятности сваливать на людей, с которыми он вовсе незнаком и которые совсем 
на другом конце света живут. Ну вот, а на шаре ничего этого нет, и потому он 
самое распрекрасное место, какое только есть на свете.

Мы поужинали. Такой красивой ночи я еще в жизни не видывал. От лунного сияния 
было светло, как днем, только гораздо приятнее. Раз мы увидели льва он стоял 
совсем один, как будто никого другого в целом свете нет, а тень его лежала 
возле него на песке, словно чернильная клякса. Хорошо бы, если б луна всегда 
так светила!

Мы почти все время валялись на спине и разговаривали. Спать нам не хотелось. 
Том сказал, что мы теперь попали прямехонько в "Тысячу и одну ночь". И еще он 
сказал, что как раз тут произошло одно из самых занятных приключений, какие 
описываются в этой книге. Вот мы и глядели вниз во все глаза, покуда он нам про 
это рассказывал, – ведь нет ничего интереснее, чем глядеть на то место, про 
которое в книжке говорится. Это была сказка о погонщике верблюдов, который 
потерял своего верблюда. И вот бродит он по пустыне, встречает одного человека 
и говорит:

– Не попадался ли тебе беглый верблюд?

А человек отвечает:

– Он слеп на левый глаз?

– Да.

– У него верхнего переднего зуба не хватает?

– Да.

– Он хромает на левую заднюю ногу?

– Да.

– С одной стороны на нем навьючено просо, а с другой мед?

– Ну да. Хватит уж описывать, это он и есть, а я очень тороплюсь. Где ты его 
видел?

– А я его вовсе не видел.

– Не видел? Почему же ты его так точно описываешь?

– Потому что, если у человека есть глаза, то для него всякая вещь имеет свой 
смысл. Да только большей части людей глаза и вовсе ни к чему. Я знаю, что здесь 
проходил верблюд, потому что видел его следы. Я знаю, что он хромает на заднюю 
левую ногу, потому что он берег эту ногу и легко ступал на нее, – это по следу 
видно. Я знаю, что он слеп на левый глаз, потому что он щипал траву на правой 
стороне тропы. Я знаю, что у него не хватает верхнего переднего зуба, потому 
что это видно по отпечатку зубов на дерне. С одной стороны просыпалось просо – 
об этом мне рассказали муравьи; с другой стороны капал мед – об этом мне 
сказали мухи. Я все знаю про твоего верблюда, хотя я его и не видел.