но зато счастливые, потому что никто из нас ни разу не видал океана и вовсе 
даже никогда не надеялся увидеть. А Том все приговаривает:

– Атлантический океан. Атлантика. Вот это здорово, нечего сказать! Это он, и на 
него смотрим мы. Мы, а не кто-нибудь! Прямо не верится, до чего здорово!

Потом мы увидели густую тучу черного дыма, а когда подлетели ближе, то поняли, 
что это город. Ух, и городище же это был! С одного боку тесно в ряд стояли 
корабли… "Уж не Нью-Йорк ли это", – подумали мы и принялись судить да рядить, 
но не успели оглянуться, как город уже ушел из-под нас и унесся назад, а мы 
очутились прямо над океаном, и штормовой ветер со страшной силой помчал нас 
вперед. Тут мы сразу опомнились, скажу я вам!

Кинулись мы на корму, подняли крик и стали умолять профессора повернуть обратно,
 высадить нас на землю и отпустить к родным, – ведь они так о нас беспокоятся, 
а если с нами что-нибудь случится, то могут просто помереть с горя; но он 
выхватил свой пистолет и погнал нас назад. Пришлось нам воротиться на прежнее 
место. Знал бы кто, каково нам было!

От земли теперь осталась одна тоненькая полоска вроде змейки-далеко-далеко, на 
самом краю воды, а под нами на сотни миллионов миль простирался бесконечный 
океан, с бешеным ревом вздымая огромные валы. Мелкие брызги рассыпались по 
гребням. Кое-где барахтались одинокие жалкие кораблики. Они то накренялись с 
борта на борт, то тыкались вверх носом или кормой. Вскоре и кораблей не стало, 
и теперь все небо и весь океан были наши. Никогда не видывал я места просторнее 
и пустыннее.



ГЛАВА IV. БУРЯ

Кругом становилось все более мрачно и уныло. Над нами было огромное, бездонное 
небо, внизу простирался совершенно пустой океан – одни волны и больше ничего. 
Вокруг нас, там, где небо сходится с водой, было кольцо совершенно правильное 
круглое кольцо, и казалось, что мы застряли в самом центре – тютелька в 
тютельку. Хотя мы и неслись с бешеной скоростью, словно степной пожар, но все 
равно ни на дюйм не продвигались вперед и никак не могли выбраться из этого 
самого центра. Нас просто мороз по коже подирал – уж до того это было странно и 
непонятно.

Вокруг стояла такая тишина, что мы тоже стали говорить шепотом. Постепенно нас 
до того жуть одолела, что и вовсе разговаривать расхотелось. Вот мы и принялись 
"мыслить", как Джим выражается, и очень долго сидели молча.

Профессор все время лежал тихо. Когда поднялось солнце, он встал и приложил к 
глазам какую-то трехугольную штуковину. Том сказал, что это секстант: профессор 
определяет им положение солнца, чтобы узнать, где находится шар. Потом 
профессор начал что-то вычислять, заглянул в какую-то книжку, ну а после опять 
за старое принялся. Много всякой чепухи он наболтал и между прочим заявил, что 
будет держать скорость в сто миль до завтрашнего вечера, покуда не опустится в 
Лондоне.

Мы ответили, что будем весьма признательны. Профессор глядел в другую сторону, 
но, услыхав это, мгновенно обернулся и окинул нас таким страшным, злобным и 
подозрительным взглядом, какого я еще в жизни не видывал, а потом и говорит:

– Вы хотите меня покинуть? Не пытайтесь отрицать.

Мы не знали, что ответить, и потому молчали.

Профессор пошел на корму, сел, но видно было, что мысль о нашей измене никак не 
выходит у него из головы. Он то и дело выкрикивал что-нибудь про это и хотел 
заставить нас отвечать, но мы помалкивали.

Кругом было до того пустынно и уныло, что мне совсем невтерпеж сделалось, но 
когда начало смеркаться, то стало еще хуже. Вдруг Том ткнул меня в бок и 
прошептал:

– Смотри!

Глянул я на корму и вижу, что профессор тянет что-то из бутылки. Это мне сильно 
не понравилось. Вскоре он хлебнул еще разок, еще, а потом принялся петь. Тем 
временем наступила ночь, надвигалась гроза. Профессор все пел и пел – каким-то 
диким голосом, а тут еще загремел гром, в снастях завыл и застонал ветер, и 
совсем жутко стало. Было так темно, что мы уже не могли видеть профессора. Нам 
очень хотелось, чтоб и голоса его не слышно было, но все равно он до нас 
доносился. Потом он замолк, но не прошло и десяти минут, как мы заподозрили 
неладное, и нам захотелось, чтоб он опять поднял крик, – тогда бы мы хоть знали,
 где он сидит. Вдруг сверкнула молния, и мы увидели, что профессор встает, но 
он был пьян и потому зашатался и упал. И тут мы услышали в темноте крик: