это мне ни к чему, да и не привык я. Вдова добрая, не обижает меня, только 
порядки ее не по мне. Велит вставать каждое утро в одно и то же время, велит 
умываться, сама причесывает, просто все волосы выдрала; в дровяном сарае спать 
не позволяет; да еще надевай этот чертов костюм, а в нем просто задохнешься, 
воздух как будто совсем сквозь него не проходит; и такой он, прах его побери, 
чистый, что ни тебе лечь, ни тебе сесть, ни по земле поваляться; а с погреба я 
не скатывался лет сто! Да еще в церковь ходи, потей там, – а я эти проповеди 
терпеть не могу! Мух не лови, не разговаривай, да еще башмаки носи, не снимая, 
все воскресенье, Обедает вдова по звонку, спать ложится по звонку, встает по 
звонку – все у нее по порядку, где же человеку это вытерпеть!

– Да ведь и у всех то же самое, Гек!

– Том, мне до этого дела нет. Я не все, мне этого не стерпеть. Просто как 
веревками связан. И еда уж очень легко достается – этак и есть совсем не 
интересно. Рыбу ловить – спрашивайся, купаться – спрашивайся, куда ни 
понадобится – везде спрашивайся, черт их дери. А уж ругаться ни-ни, так что 
даже и разговаривать неохота – приходится лазить на чердак, там отводить душу, 
а то просто хоть помирай. Курить вдова не позволяет, орать не позволяет, зевать 
тоже, ни тебе потянуться, ни тебе почесаться, особенно при гостях (тут он 
выругался с особым чувством и досадой)… и все время молится, прах ее побери! Я 
таких еще не видывал! Только и знай хлопочи да заботься, хлопочи да заботься! 
Этак и жить вовсе не захочешь! Пришлось удрать, Том, ничего не поделаешь! А тут 
еще школа скоро откроется, мне бы еще и туда пришлось ходить, – ну, я и не 
стерпел. Знаешь, Том, ничего хорошего в этом богатстве нет, напрасно мы так 
думали. А вот эта одежа как раз по мне, и бочка тоже по мне, теперь я с ними ни 
за что не расстанусь. Том, я бы не влопался в такую историю, если бы не деньги, 
так что возьми-ка ты мою долю себе, а мне выдавай центов по десять, только не 
часто, я не люблю, когда мне деньги даром достаются, а еще ты как-нибудь 
уговори вдову, чтобы она на меня не сердилась.

– Знаешь, Гек, я никак не могу. Нехорошо получается. А ты попробуй, потерпи еще 
немножко, может, тебе даже понравится.

– Понравится! Да, попробуй, посиди-ка немножко на горячей плите, – может, тебе 
тоже понравится. Нет, Том, не хочу я больше этого богатства, не хочу больше 
жить в этих проклятых душных домах. Мне нравится в лесу, на реке, и тут, в 
бочке, – тут я и останусь. Ну их к черту! И надо же, чтобы как раз теперь, 
когда у нас есть и ружья, и пещера и мы уж совсем собрались в разбойники, вдруг 
подвернулась такая чепуха и все испортила!

Том воспользовался удобным случаем.

– Слушай, Гек, хоть я и разбогател, а все равно уйду в разбойники.

– Да что ты! Ох, провалиться мне, а ты это верно говоришь, Том?

– Так же верно, как то, что я тут сижу. Только, знаешь ли, Гек, мы не сможем 
принять тебя в шайку, если ты будешь плохо одет.

Радость Гека померкла.

– Как так не сможете? А в пираты как же вы меня приняли?

– Ну, это совсем другое дело. Разбойники вообще считаются куда выше пиратов. 
Они почти во всех странах бывают самого знатного рода – герцоги там, ну и мало 
ли кто.

– Том, ведь ты всегда со мной дружил. Что же ты, совсем меня не примешь? 
Примешь ведь, скажи, Том?

– Гек, я бы тебя принял, непременно принял, но что люди скажут! Скажут: «Ну уж 
и шайка у Тома Сойера! Одна рвань! « Это про тебя, Гек. Тебе самому будет 
неприятно, и мне тоже.

Гек долго молчал, раздираемый внутренней борьбой. Наконец он сказал:

– Ну ладно, поживу у вдовы еще месяц, попробую; может, как-нибудь и вытерплю, 
если вы примете меня в шайку, Том.

– Вот хорошо, Гек! Вот это я понимаю! Пойдем, старик, я попрошу, чтобы вдова 
тебя поменьше тиранила.

– Нет, ей-богу, попросишь? Вот это здорово! Если она не так будет приставать со 
своими порядками, я и курить буду потихоньку, и ругаться тоже, и хоть тресну, а 
вытерплю. А когда же ты соберешь шайку и уйдешь в разбойники?

– Да сейчас же. Может, нынче вечером соберемся и устроим посвящение.

– Чего это устроим?