потому что учитель столовался у них в доме и успел надоесть ему хуже горькой 
редьки. Жена учителя уезжала на несколько дней погостить к знакомым, так что 
некому было расстроить их планы; учитель всегда изрядно выпивал перед такими 
торжественными днями, и мальчишка обещал «устроить ему сюрприз» перед самым 
экзаменом, когда старик напьется и задремлет в кресле, а потом разбудить его и 
спровадить в школу, В свое время наступило и это интересное событие. К восьми 
часам вечера школа была ярко освещена и украшена гирляндами и венками из зелени 
и цветов. Учитель восседал, как на троне, в своем большом кресле, поставленном 
на возвышении, а позади него стояла черная доска. Видно было, что он успел 
порядком нагрузиться. Три ряда скамеек по сторонам возвышения и шесть рядов 
перед ним были заняты городскими сановниками и родителями учеников. Слева от 
учительского места, позади зрителей, возвышалась просторная эстрада, на которой 
сидели школьники, участвующие в программе: маленькие мальчики, умытые, 
причесанные и такие нарядные, что сидели как на иголках и маялись невыносимо; 
неуклюжие верзилы; белоснежные ряды девочек и разряженные в батист и кисею 
взрослые барышни, которые стеснялись своих голых рук в старинных бабушкиных 
браслетах, розовых и голубых бантов и цветов в волосах. Все остальные места 
были заполнены учениками, не участвовавшими в выступлениях.

Экзамены начались. Выступил вперед крошечный мальчик и пролепетал испуганно: 
«Никто из вас, друзья, не ждал, чтобы малыш стихи читал», сопровождая 
декламацию вымученными, судорожными движениями, какие могла бы делать машина, 
если бы была в неисправности. Однако он благополучно добрался до конца, еле 
живой от страха, и, поклонившись, как автомат, удалился под гром рукоплесканий.

Сконфуженная девочка прошепелявила: «У Мэри был барашек», – сделала достойный 
жалости реверанс, получила свою долю аплодисментов и уселась на место, вся 
красная и счастливая.

На эстраду очень самоуверенно вышел Том Сойер и с неистовым воодушевлением, 
бешено размахивая руками, начал декламировать бессмертную и неистребимую 
тираду: «О, дайте мне свободу[3 - Слова из речи американского политического 
деятеля эпохи войны за Независимость Патрика Генри (1736-1799).]! «, но, дойдя 
до середины, запнулся. На него напал страх перед публикой, ноги под ним 
затряслись, и в горле перехватило дыхание. Слушатели явно жалели его, но 
молчали, а молчание было еще хуже жалости. Учитель нахмурился, так что провал 
был полный. Том попробовал было читать дальше, но ничего не вышло, и он с 
позором удалился. Раздались жидкие хлопки, но сейчас же и смолкли. За сим 
последовало „На пылающей палубе мальчик стоял“[4 - Первая строка стихотворения 
«Касабьянка» английской поэтессы Фелиции Хименс (1793-1835).], а также 
«Ассирияне шли[5 - Первые слова стихотворения Байрона «Поражение Сеннахериба» 
из «Еврейских мелодий» (перевод А. К. Толстого).]» и другие перлы, излюбленные 
декламаторами. Потом состязались в правописании и чтении. Теперь на очереди был 
гвоздь вечера – оригинальные произведения молодых девиц. Одна за другой они 
подходили к краю эстрады, откашливались, развертывали рукопись, перевязанную 
хорошенькой ленточкой, и начинали читать, особенно напирая на выразительность и 
знаки препинания. Темы были все те же, над какими в свое время трудились их 
матушки, бабушки и, без сомнения, все прабабушки, начиная с эпохи крестовых 
походов. Тут были: «Дружба», «Воспоминания о былом), „Роль религии в истории“, 
„Царство мечты“, „Что нам дает просвещение“, „Сравнительный очерк политического 
устройства различных государств“, „Задумчивость“, „Дочерняя любовь“, 
„Задушевные мечты“ и т.д.

Главной особенностью этих сочинений была меланхолия, любовно вынянченная и 
выпестованная, кроме того – сущее наводнение всяких красивых слов и к тому же – 
манера носиться с каким-нибудь любимым выражением до тех пор, пока оно не 
навязнет в зубах и не потеряет всякий смысл; а особенно заметна и неприятна 
была надоедливая мораль, которая помахивала куцым хвостом в конце каждого 
сочинения. Какая бы ни была тема, автор из кожи лез, чтобы впихнуть в свое 
произведение что-нибудь полезное и поучительное для добродетельного и 
возвышенного ума. И хотя фальшь этой морали бьет в глаза, ее ничем не 
искоренишь; она до сих пор остается в силе и не выведется в наших школах, пока 
свет стоит. Нет ни одной школы во всей нашей стране, где ученицы не чувствовали 
бы себя обязанными заканчивать сочинение моралью; и чем легкомысленней и 
маловерней ученица, тем длинней и набожней будет мораль. Но довольно об этом. 
Горькая истина никому не по вкусу. Давайте вернемся к экзаменам. Первое из 
прочитанных сочинений было озаглавлено: «Так это и есть жизнь?» Быть может, 
читатель выдержит хоть один отрывок из него:

«На торных путях жизни с каким радостным волнением предвкушает юный ум некое 
долгожданное празднество! Воображение живо набрасывает розовыми красками 
картины веселья. В мечтах изнеженная поклонница моды уже видит себя среди 
праздничной толпы, окруженною всеобщим вниманием. Ее изящная фигура, облаченная 
в белоснежные одежды, кружится в вихре упоительного танца; ее глаза сияют ярче 
всех; ее ножки порхают легче всех в этом веселом сборище.

В таких упоительных мечтах время проходит быстро, и наступает желанный час, 
когда она должна вступить в тот светлый рай, о котором говорили ей счастливые 
грезы. Как волшебнопрекрасно кажется здесь все ее очарованному взору! Каждое 
новое явление для нее все более пленительно. Но с течением времени она