— Метка — три… метка — три… без четверти три… Два с половиной…

Это было ужасно! Я ухватился за сигнальпые веревки и остановил машину.

Я был беспомощен. Я абсолютно не знал, что делать. Я трясся всем телом, и глаза 
мои так выкатились из орбит, что я мог бы повесить на них свою шляпу.

— Без четверти два! Девять с половиной!

А у нас осадка была — девять. Руки мои трясла нервная дрожь. Я не мог четко 
сигнализировать колоколом. Я бросился к переговорному рупору и завопил 
механику:

— О Бен, если ты меня любишь, дай задний ход! Скорее, Бен! Дай задний ход, 
вытряси из пего душу.

Тут я услышал, как кто-то деликатно притворил за собою дверь. Я обернулся и 
увидел мистера Биксби, который ласково, мило улыбался. И вся публика на верхней 
палубе разом разразилась громовым оскорбительным хохотом. Тут я все понял и 
почувствовал себя презренней самого жалкого человека, когда-либо 
существовавшего на земле. Я остановил промеры, направил пароход по курсу, дал 
сигнал машине и сказал:

— Да, славно подшутили над сиротой, не так ли? Мне уж, верно, теперь никогда не 
перестанут напоминать о том, какой я дурак был, когда заставил делать промеры у 
острова «Шестьдесят шесть».

— Да, пожалуй, что и так. Надеюсь, что так, — я хочу, чтобы для тебя эта 
история послужила наукой. Да разве ты не знал, что на этом повороте и дна не 
достанешь?

— Да, сэр, знал…

— Ну так вот: ты не должен был ни мне, ни кому бы то ни было давать возможность 
поколебать твою уверенность в том, что ты знаешь. И еще одно: когда попадешь в 
опасное место — не празднуй труса. Это никак и ничему не помогает!

Урок был неплохой, но достался он мне нелегко. А самое неприятное было то, что 
в течение многих месяцев мне частенько приходилось слышать фразу, которую я 
особенно возненавидел. Бот она:

— О, Бен, если ты меня любишь, дай задний ход!



Глава XIV. ВЫСОКОЕ ЗВАНИЕ ЛОЦМАНА

В предыдущих главах я так подробно излагал лоцманскую науку для того, чтобы шаг 
за шагом показать читателю, в чем эта наука заключается; и еще я старался 
показать, до какой степени эта наука занятна, замечательна и достойна его 
внимания. Не удивительно, если читатель подумал, что я люблю свой предмет, — 
ведь эту профессию я любил больше всех остальных профессий, которые у меня были 
впоследствии; я гордился ею неизмеримо. Причина проста: лоцман в те дни был на 
свете единственным, ничем не стесненным, абсолютно независимым представителем 
человеческого рода. Короли — это лишь связанные по рукам и ногам слуги 
парламента и народа; парламенты скованы цепями своей зависимости от 
избирателей; редактор газеты не может быть самостоятельным и должен работать 
одной рукой: другую его партия и подписчики подвязали ему за спину; он еще 
должен быть рад, если имеет возможность высказывать хотя бы половину или две 
трети своих мыслей; священник также не свободен: он не может говорить всей 
правды, так как должен считаться с мнением прихода; писатели всех мастей — это 
рабы публики: пишем-то мы откровенно, бесстрашно, но, перед тем как печатать, 
«подправляем» наши книги. Да, в самом деле: у каждого мужчины, у каждой женщины,
 у каждого ребенка есть хозяин, и все томятся в рабстве. Но в те дни, о которых 
я пишу, лоцман на Миссисипи рабства не знал. Капитан мог, стоя на мостике в 
ореоле своей кратковременной власти, отдать лоцману пять-шесть приказаний, пока 
судно отходило от пристани, а затем власть его кончалась. Достаточно было 
пароходу выйти в реку, и он поступал в единоличное и бесконтрольное 
распоряжение лоцмана. Последний мог делать с ним все что угодно, вестн его как 
и куда заблагорассудится и идти у самого берега, если считал такой курс 
наилучшим. Все поступки лоцмана были абсолютно свободны; он не советовался ни с 
кем, ни от кого не получал приказаний и вспыхивал, как порох, при самой 
невинной попытке подсказать ему что-либо. Более того: закон Соединенных Штатов 
даже запрещал ему слушаться приказаний или следовать советам, справедливо 
полагая, что лоцман должен знать лучше кого бы то ни было, как вести пароход. 
Он являлся каким-то новым королем, свободным от опеки, абсолютным монархом, — 
абсолютным на деле, а не только на бумаге. Я видел восемиадцатилетнего 
мальчишку, который невозмутимо вел большой пароход, казалось, на верную гибель, 
а пожилой капитан, понимая это, стоял молча тут же, но не имел права вмешаться.