через мгновение вблизи от нас смутно вырисовывался сквозь серую мглу 
бревенчатый плот. Тут уж было не до перебранки: отчаянно звоня, мы на всех 
парах убирались подальше. Как правило, пароходам не полагается, если только 
есть на то возможность, стукаться ни о скалы, ни о крепко сколоченные плоты.

Вам, пожалуй, покажется невероятным, что многие пароходные служащие возили с 
собой в те давно ушедшие дни речной навигации изрядный набор религиозных брошюр.
 Но это правда! Раз двадцать на дню, когда мы с трудом переваливали через 
перекат, эти мелкие жулики-суденышки собирались в излучинах, милях в двух 
впереди нас. Спущенный с одного из них небольшой ялик, крепко работая веслами, 
с трудом добирался до нас через водную пустыню. Гребцы разом подымали несла под 
нашим ютом и, запыхавшись, орали: «Дайте газе-е-ту!», в то время как ялик 
тянуло под корму. Второй помощник выбрасывал пачку новоорлеанских газет. Если 
их подбирали без всяких комментариев, то сразу можно было заметить, что к нам 
приближается еще около дюжины яликов. Вы понимаете: они ждали, что дадут 
первому ялику. А поскольку оттуда не слышали никаких замечаний — все сразу 
налегали на весла и шли к нам; и по мере того как они подходили, второй 
помощник сбрасывал им аккуратные стопки религиозных брошюр, привязанных к 
дощечкам. Просто трудно себе представить, чтобы двенадцать пакетов религиозной 
литературы, беспристрастно разделенных между двенадцатью командами гребцов, 
которые из-за них гнали лодку по жаре целых две мили, могли вызвать такое 
невероятное количество ругани!

Как я уже говорил, большой подъем воды показал мне новый мир. Когда река 
выступила из берегов, мы забросили наши старые маршруты и ежечасно проходили 
над мелями, прежде выдававшимися футов на десять над водой; мы вплотную срезали 
самые корявые берега, как, например, берег у Мадридской заводи, которого раньше 
всегда избегали; мы громыхали сквозь протоки вроде «Восемьдесят второй» (где 
устье всегда представляло сплошную стену сплавного леса), и вот уже оказывались 
поблизости от нужного нам места. Некоторые из проток были совершенно пустынны. 
Густой девственный лес нависал над обоими берегами извилистого узкого рукава, и 
казалось, что тут никогда раньше не ступала человеческая нога. Качались плети 
дикого винограда, зеленые лужайки и поляны мелькали мимо нас, цветущие ползучие 
растения шевелили красными цветами на вершинах высохших стволов, — и все щедрое 
богатство леса зря пропадало в этом безлюдье. В таких протоках чудесно вести 
пароход: они глубоки, если не считать устья, и течение в них слабое; вода у 
мысов абсолютно неподвижна, а скрытые берега так отвесны, что там, где сплошь 
нависает нежная зелень ив, борты парохода словно погружаются в нее, и ты как 
будто летишь по воздуху.

За некоторыми островами нам попадались жалкие маленькие фермы и еще более 
жалкие бревенчатые хижинки. Хлипкие изгороди из жердей торчали на фут или на 
два над водой, а на верхней перекладине сидели, как на насесте, один или два 
местпых обитателя — обтрепанные, дрожащие от лихорадки, желтолицые и несчастные 
существа мужского пола: локти на коленях, подбородки в ладонях; они жевали 
табак и сквозь редкие зубы обстреливали плевками плывущие мимо щепки. А 
остальное семейство в это время ютилось вместе с немногочисленной живностью на 
пустой плоскодонной барже, тут же пришвартованной: на ней придется им стряпать, 
есть и спать в течение немалого количества дней, а может быть, и недель, пока 
река не спадет на два-три фута и не позволит им вернуться в их бревенчатую 
хижину, к их вечной лихорадке,— очевидно, милосердное провидение послало им 
лихорадку, чтоб они могли хотя бы трястись в ознобе, не трогаясь с места, — 
все-таки моцион!

Такой своеобразный пикник на воде природа устраивала им дважды в год: во время 
декабрьского подъема воды на Огайо и июньского — на Миссисипи. И все же это 
были благотворные перемены, потому что они давали этим несчастным возможность 
время от времени воскресать и наблюдать жизнь, когда проходил пароход. И они 
ценили этот дар небес и, широко разинув рот и раскрыв глаза, старалисьне 
упустить ничего в эти исключительные часы. Но непонятно — что они делали, чтобы 
не умереть с тоски, когда вода спадала?!

Однажды в одной из этих красивых проток путь нам преградило большое упавшее 
дерево. Это показывает, насколько узки бывают иные протоки. Пассажиры целый час 
разгуливали в девственной чаще, пока матросы не срубили этот мост; вы сами 
понимаете, что повернуть назад было немыслимо.

От Каира до Батон-Ружа, когда река выходит из берегов, идти ночью не слишком 
сложно, потому что тысячемильная стена густого леса, ограждающая оба берега, 
лишь изредка прерывается какой-нибудь фермой или лесным складом, так что из 
реки «выскочить» не легче, чем из огороженного переулка. Но от Батон— Ружа до 
Нового Орлеана дело обстоит иначе. Река там больше чем в милю шириной и очень 
глубока — местами доходит до двухсот футов. Оба берега миль на сто, а то и 
больше, лишены своего лесистого покрова и заняты сахарными плантациями, и лишь 
кое-где стоит одинокий тополь или группа живописных ясеней. Лес вырублен до 
самого конца плантаций, мили на три-четыре. Когда грозят ранние морозы, 
плантаторы спешно снимают урожай. Когда сахарный тростник уже выжат, они 
складывают остатки стеблей (которые называются «багасс») в большие груды и 
поджигают, хотя в других странах, где есть сахарный тростник, эти остатки идут 
на топливо для сахарных заводов. Груды сырого багасса, медленно сгорая, дымят