Когда острота моего столкновения со вторым помощником немного смягчилась, я 
робко попытался наладить отношения с самым скромным из всей команды — с ночным 
вахтенным. Сначала он свысока встречал мои попытки, но я рискнул поднести ему 
новую глиняную трубку, — и это его примирило со мной. Он разрешил мне сидеть с 
ним у большого колокола на верхней палубе и понемногу разговорился. Он просто 
не в силах был устоять: с таким обожанием ловил я каждое его слово, так 
откровенно показывал, до чего я польщен его вниманием! Он называл мне смутно 
видневшиеся мысы и туманные острова, когда мы скользили мимо них в 
торжественном молчании ночи под мигающими звездами, и мало-помалу стал 
рассказывать о себе. Он был чересчур сентиментален для старика с окладом в 
шесть долларов в неделю — или, вернее, показался бы таким человеку постарше 
меня. Но я впивал его слова с жадностью и с такой верой, которая могла бы 
сдвинуть горы, если бы знать, как это делается. Что мне было до того, что он 
грязен и оборван, что от него несло джином? Какое мне дело, что речь его 
безграмотна, обороты нелепы, а ругань до того неизобретательна, что не уснащала 
рассказа, а портила его. он был человек обиженный, человек, повидавший горя, — 
и этого мне было достаточно. Когда он рассказывал свою жалобную повесть, слезы 
его капали на фонарь, который он держал на коленях, и я тоже плакал от 
сочувствия. Он говорил, что он сын английского дворянина, не то графа, не то 
олдермена, — точно он не помнил, но предполагал, что родитель его был и тем и 
другим; этот отец-дворянин обожал его, зато мать ненавидела с колыбели; вот 
почему, когда он был еще совсем маленьким, его послали в один из «этих самых 
старых, самых старинных колледжев»,— он точно но помнил, в какой именно; и вот, 
когда отец умер, мать захватила все имущество и, как он выразился, «вытряхнула» 
его. После того как это случилось, его знакомые дворяне употребили все свое 
влияние, чтобы устроить его судовым фельдшером; и вот тут-то мой вахтенный, не 
считаясь с такими пустяками, как место и время, пустился в рассказ, 
изобиловавший самыми невероятными приключениями. В этом повествовании было 
столько кровавых дел, столько спасений от неминуемой гибели и столько 
увлекательных, но часто нечаянных подлостей, что я сидел онемевший, дрожа, 
изумляясь и преклоняясь.

Тяжело и больно было обнаружить потом, что это был низкопробный, грубый, 
невежественный, слезливый и глупый враль, уроженец иллинойской глуши, никогда и 
нигде не бывавший, лишь начитавшийся бульварных романов; он приписывал себе 
разные приключения и впоследствии из всей этой чуши сплел свою историю и так 
часто рассказывал ее всяким юнцам вроде меня, что сам в нее поверил.



Глава VI. ПЕРЕЖИВАНИЯ ЛОЦМАНСКОГО «ЩЕНКА»

Из-за сидения на мели в течение четырех дней у Луисвилла и всяких других 
задержек бедный старый «Поль Джонс» потратил около двух недель на путь от 
Цинциннати до Нового Орлеана. Это дало мне возможность познакомиться с одним из 
лоцманов. он показал мне, как управлять судном, и обаяние жизни на реке стало 
еще сильнее.

Мне довелось также познакомиться с одним юнцом, который ехал палубным 
пассажиром, — могу сказать: познакомиться к великому сожалению, — потому что он 
весьма непринужденно занял у меня шесть долларов, обещав вернуться на пароход и 
отдать долг через день после прпезда. Но он, вероятно, умер или забыл о своем 
обещании, потому что не пришел совсем. Вернее все-таки, что умер, ибо он 
рассказывал, какие у него богатые родители, а на палубе он едет только потому, 
что там прохладнее.

Вскоре я обнаружил следующее: во-первых, что ни одно судно не собиралось идти к 
устью Амазонки раньше чем через десять — двенадцать лет; во-вторых, что девяти 
или десяти долларов, оставшихся у меня в кармане, не хватит на такую серьезную 
экспедицию, даже если мне удастся дождаться парохода. Отсюда следовало, что мне 
надо начинать новую карьеру. «Поль Джонс» отправлялся в Сент-Луис. Я тщательно 
обдумал план осады моего лоцмана, и через три тяжелых дня он сдался. Ori 
согласился обучить меня вождению судов по Миссисипи — от Нового Орлеана до 
Сент-Луиса — за пятьсот долларов из первого жалованья, которое я получу после 
сдачи испытания. Я взялся за пустяковую задачу изучения великой реки Миссисипи 
на участке длиной в тысяча двести — тысяча триста миль с доверчивой легкостью, 
свойственной моему возрасту. Представляй я себе ясно, что от меня потребуется, 
у меня не хватило бы смелости взяться за такое дело. Но я считал, что все, что 
требуется от лоцмана, — это чтобы судно не вышло из реки, и мне казалось, что 
это отнюдь не сложный фокус, принимая во внимание ее ширину.

Пароход вышел из Нового Орлеана в четыре часа дня, и до восьми была «наша 
вахта». Мистер Биксби, мой начальник, «развернул» судно, повел его мимо кормы 
других пароходов, стоявших у мола, и сказал: «Ну-ка, возьми штурвал. Срежь 
кормы этих пароходов аккуратно, как шкурку с яблока». Я взялся за штурвал, и 
пульс у меня дошел до ста ударов в минуту: мне казалось, что мы обдерем кормы 
всех судов, — так близко мы проходили. Я затаил дыхание и начал отводить судно 
от этой опасности; о лоцмане, который не мог найти ничего лучшего, как 
подвергать нас такому риску, у меня сложилось особое мнение, но я был 
достаточно благоразумен, чтобы промолчать. Через полминуты между пароходами и