правительства. Там говорилось, что экспедиция из-за всяческих трудностей не 
вполне обследовала местность, расположенную в верховьях реки, примерно за 
четыре тысячи миль от ее устья.

Только тысяча пятьсот миль отделяли Цинциннати от Нового Орлеана, где я, без 
сомнения, мог попасть на подходящий корабль. У меня оставалось тридцать 
долларов: я решил завершить исследование Амазонки. Раздумывать дольше я не стал.
 Детали всегда были моим слабым местом. Я уложил чемодан и взял билет на 
допотопную посудину под названием «Поль Джонс», отправлявшуюся в Новый Орлеан. 
За шестнадцать долларов ветхая и потускневшая роскошь «салона» была 
предоставлена мне почти что в единоличное пользование, так как пароходу нечем 
было привлечь внимание более рассудительных путешественников.

Когда мы наконец пустились в путь и поползли вниз по широкой Огайо, я 
почувствовал себя в корне обновленным и стал предметом собственного восхищения. 
Я — путешественник! Никогда еще ни у одного слова но было такого чудесного 
привкуса! Меня охватило восторженное чувство человека, отправляющегося в 
таинственные страны, в далекие края; я испытывал подъем, какого с тех пор не 
запомню. Я был в таком повышенном настроении, что все низменные чувства исчезли,
 и я с моих высот жалел тех, кто не путешествовал, сочувствуя им и почти не 
презирая их. Но все же на остановках у поселков и сплавных затонов я не мог не 
стоять вразвалку у поручней пияшей палубы, наслаждаясь завистью деревенских 
мальчишек на берегу, Если мне казалось, что они меня не замечают, я начинал 
чихать, чтобы привлечь их внимание, или занимал такую позицию, откуда им 
невозможно было не видеть меня. И как только я замечал, что они на меня смотрят,
 я начинал зевать и потягиваться, всячески показывая, до чего надоело мне 
путешествовать.

Я ходил все время без шляпы и выбирал места, где мог подвергаться действию 
ветра и солнца: мне очень хотелось стать бронзовым и обветренным, как старый 
путешественник. И уже к концу второго дня я испытал радость, наполнившую мое 
сердце живейшей благодарностью: я увидел, что кожа на моей шее и на руках стала 
лупиться и шелушиться. О, если бы наши девочки и мальчики видели меня сейчас!

Мы пришли в Луисвилл в срок — по крайней мере подошли к нему довольно близко, 
ибо крепко и основательно застряли на камнях среди реки и просидели там четыре 
дня. Я уже начал чувствовать себя членом семьи на пароходе, чем-то вроде 
малолетнего сына капитана и младшего брата команды. Невозможно выразить, как я 
гордился своим величием, как росло и крепло во мне горячее чувство к этим людям.
 Откуда мне было знать, до какой степени гордые пароходчики презирают такого 
рода чувства у обитателей суши! Особенно я мечтал, чтобы на меня обратил хоть 
чуточку внимания рослый и вспыльчивый помощник капитана, и я все время был 
наготове, чтобы оказать ему какую-нибудь услугу. Наконец миг настал. На баке 
шла суета и беготня — там устанавливали новую подъемную стрелу, и я пошел туда 
и путался у всех под ногами, вернее — старался не путаться. Когда помощник, ни 
к кому, собственно, не обращаясь, вдруг прогремел, чтобы принесли ему ворот, я 
подскочил и сказал: «Скажите мне, где он лежит, — я сейчас принесу».

Если бы тряпичник предложил выполнить дипломатическое поручение императора 
всероссийского, тот, наверно, удивился бы меньше, чем старший помощник. Он даже 
ругаться перестал. Он остановился и выпучил на меня глаза. Прошло не меньше 
десяти секунд, прежде чем он опомнился. Затем он выразительно сказал: «Ну и 
чертовщина, будь я проклят!..» — и вернулся к своему делу с видом человека, 
который столкнулся с задачей абсолютно неразрешимой.

Я тихо смылся и остаток дня провел в полном одиночестве. Я не пошел обедать и 
воздерживался от ужина, покуда остальные не кончили. Я уже больше не чувствовал 
себя членом пароходной семьи, как раньше. Но бодрость постепенно вернулась ко 
мне, когда мы снова двинулись вниз по течению. Мне было жаль, что я так 
ненавидел помощника, так как нельзя было человеку (особенно молодому) не 
восхищаться им. Он был громадного роста и мускулистый, с лицом, сплошь заросшим 
бородой и усами. На правой руке у него были вытатуированы красная женщина и 
синяя, а между ними — синий якорь с красным канатом. По части ругани он был 
велик и неподражаем. Когда он принимал груз на пристани, я всегда старался 
поместиться так, чтобы видеть и слышать его. Он был преисполнен величием своего 
положения и старался дать почувствовать это всему миру. Самый простой его 
приказ уподоблялся вспышке молнии, за которой следовал раскатистый гром ругани. 
Невольно я сравнивал приказание, отданное простым человеком на суше, с командой 
помощника. Если бы сухопутный человек захотел передвинуть сходни немного 
подальше, он сказал бы: «Ну-ка, Джон, или Уильям, передвинь-ка, пожалуйста, эту 
доску!» Но поставьте на его место помощника капитана, и он наверняка заорет: 
«Эй, там, двиньте-ка эту доску! Живее! Чего копаетесь? Да беритесь же! Ну, чего 
еще? Назад, наз-ад! Оглохли, что ли? Разнеси тебя вдребезги! Ты, что, спать на 
ней, что ли, собираешься? Подымай, подымай, слышишь? Ты что же, хочешь ее 
свалить совсем? Куда тебя несет с этой бочкой? Убери ее, убери, говорят тебе, 
пока я тебя не заставил ее слопать, распроклятый ты недоносок заморенной 
черепахи! Ублюдок хромой клячи от катафалка!»

О, как мне хотелось тоже уметь так орать!