мышонок! Без сомнения, его ум повредился из-за того, что с ним обращались так 
зверски жестоко. Ну что же, я буду его другом, — я его спас, и это сильно 
привязало меня к нему; я уже успел полюбить дерзкого на язык сорванца. Как 
бесстрашно сражался он с обнаглевшею чернью — словно настоящий солдат! И какое 
у него миловидное, приятное и доброе лицо теперь, когда во сне он забыл свои 
тревоги и горести! Я стану учить его, я его вылечу; я буду ему старшим братом, 
буду заботиться о нем и беречь его. И кто вздумает глумиться над ним или 
обижать его, пусть лучше сразу заказывает себе саван, потому что, если 
потребуется, я пойду за мальчугана хоть в огонь!»

Он наклонился над принцем и ласково, с жалостью, с участием смотрел на него, 
нежно гладя его юные щеки и откидывая со лба своей большой загорелой рукой его 
спутавшиеся кудри. По телу мальчика пробежала легкая дрожь.

«Ну вот, — пробормотал Гендон, — как это благородно с моей стороны — оставить 
его неукрытым! Чего доброго, простудится насмерть! Как же мне быть? Если я его 
возьму на руки и уложу под одеяло, он проснется, а ведь он так нуждается в 
отдыхе».

Гендон поискал глазами, чем бы накрыть спящего, но ничего не нашел. Тогда он 
снял с себя камзол и укутал принца.

«Я привык и к стуже и к легкой одежде, — подумал он. — Холод и сырость мне 
нипочем».

И он зашагал взад и вперед по комнате, чтобы хоть немного согреться, продолжая 
разговаривать сам с собой:

«В его поврежденном уме засела мысль, что он принц Уэльский. Странно будет, 
если здесь у меня останется принц Уэльский, в то время как подлинный принц уже 
не принц, а король… Но его бедный мозг свихнулся на одной этой выдумке и не 
сообразит, что теперь уж ему надо забыть о принце и величать себя королем… Я 
целых семь лет провел в заточении, на чужбине, и ничего не слыхал о доме, но 
если мой отец жив, он охотно примет несчастного мальчика и великодушно приютит 
его под своим кровом ради меня, точно так же и мой добрый старший брат Артур. 
Мой другой брат, Гью… Ну, да я размозжу ему череп, если он вздумает вмешиваться 
не в свое дело, это злое животное с сердцем лисы! Да, мы поедем туда — и 
возможно скорее».

Вошел слуга с дымящимся блюдом, поставил его на сосновый столик, придвинул 
стулья и ушел, полагая, что такие дешевые жильцы могут прислуживать себе сами. 
Стук хлопнувшей двери разбудил мальчика; он вскочил и сел на кровати, радостно 
озираясь вокруг; но тотчас же на лице его выразилось огорчение, и он 
пробормотал про себя с глубоким вздохом:

— Увы, это был только сон! Горе мне, горе!

Тут он заметил на себе камзол Майлса Гендона, перевел глаза на самого Гендона, 
понял, какую жертву тот ему принес, и ласково сказал:

— Ты добр ко мне! Да, ты очень добр ко мне! Возьми свой камзол и надень, больше 
он мне не понадобится, — затем он встал, подошел к умывальнику, помещавшемуся в 
углу, и остановился в ожидании. Гендон с веселым оживлением сказал:

— Какой у нас чудесный ужин! Мы сейчас поедим на славу, потому что еда горяча и 
вкусна. Не горюй: сон и еда сделают тебя опять человеком!

Мальчик не отвечал, он устремил на высокого рыцаря пристальный взгляд, полный 
сурового изумления и даже некоторой досады.

Гендон в недоумении спросил:

— Чего не хватает тебе?

— Добрый сэр, я хотел бы умыться…

— Только-то? Ты можешь делать здесь что тебе вздумается, не спрашивая 
позволения у Майлса Гендона. Будь как дома, не стесняйся, пожалуйста.

Но мальчик не трогался с места и даже раза два нетерпеливо топнул маленькой 
ногой. Гендон был совсем озадачен.

— Что с тобою? Скажи на милость.

— Пожалуйста, налей мне воды и не говори столько лишних слов!

Гендон чуть было не расхохотался, но, сдержавшись, сказал себе: «Клянусь всеми 
святыми, это восхитительно!» и поспешил исполнить просьбу своего дерзкого гостя.