– Да, мэм.

Она схватила меня за плечи, обняла крепко-крепко, а потом взяла за обе руки и 
давай пожимать, а у самой покатились слезы – так и текут по щекам; она все не 
выпускает меня, пожимает мне руки, а сама все твердит:

– А ты, оказывается, вовсе не так похож на мать, как я думала… Да что это я, 
господи! Не все ли равно! До чего же я рада тебя видеть! Ну прямо, кажется, так 
бы и съела… Дети, ведь это ваш двоюродный брат Том! Пойдите поздоровайтесь с 
ним.

Но дети опустили голову, засунули палец в рот и спрятались у нее за спиной. А 
она неслась дальше:

– Лиза, не копайся, подавай ему горячий завтрак!.. А то, может, ты позавтракал 
на пароходе?

Я сказал, что позавтракал. Тогда она побежала в дом, таща меня за руку, и 
детишки побежали туда же следом за нами. В доме она усадила меня на стул с 
продавленным сиденьем, а сама уселась передо мной на низенькую скамеечку, взяла 
меня за обе руки и говорит:

– Ну вот, теперь я могу хорошенько на тебя наглядеться! Господи ты мой боже, 
сколько лет я об этом мечтала, и вот наконец ты здесь! Мы тебя уже два дня ждем,
 даже больше… Отчего ты так опоздал? Пароход сел на мель, что ли?

– Да, мэм, он…

– Не говори «да, мэм», зови меня тетя Салли… Где же это он сел на мель?

Я не знал, что отвечать: ведь неизвестно было, откуда должен идти пароход – 
сверху или снизу. Но я всегда больше руководствуюсь чутьем; а тут чутье 
подсказало мне, что пароход должен идти снизу – от Орлеана. Хотя мне это не 
очень помогло: я ведь не знал, как там, в низовьях, называются мели. Вижу, надо 
изобрести новую мель или позабыть, как называлась та, на которую мы сели, или… 
Вдруг меня осенило, и я выпалил:

– Это не из-за мели, там мы совсем ненадолго задержались. У нас взорвалась 
головка цилиндра.

– Господи помилуй! Кто-нибудь пострадал?

– Нет, мэм. Убило негра.

– Ну, это вам повезло; а то бывает, что и ранит кого-нибудь. В позапрошлом году,
 на рождество, твой дядя Сайлас ехал из Нового Орлеана на «Лалли Рук», а 
пароход-то был старый, головка цилиндра взорвалась, и человека изуродовало. 
Кажется, он потом умер. Баптист один. Твой дядя Сайлас знал одну семью в 
Батон-Руж, так они знакомы с родными этого старика. Да, теперь припоминаю: он 
действительно умер. Началась гангрена, и ногу отняли. Только это не помогло. Да,
 верно, это была гангрена – она самая. Он весь посинел и умер – в надежде на 
воскресение и жизнь будущего века. Говорят, на него смотреть было страшно… А 
твой дядя каждый день ездил в город встречать тебя. И сегодня опять поехал, еще 
и часу не прошло; с минуты на минуту должен вернуться. Ты бы должен был 
встретить его по дороге… Нет, не встретил? Такой пожилой, с…

– Нет, я никого не видал, тетя Салли. Пароход пришел рано, как раз на рассвете; 
я и оставил вещи на пристани, а сам пошел поглядеть город и дальше немножко 
прогулялся, чтобы убить время и прийти к вам не очень рано, так что я не по 
дороге шел.

– А кому же ты сдал вещи?

– Никому.

– Что ты, деточка, ведь их украдут!

– Нет, я их хорошо спрятал, оттуда не украдут, – говорю я.

– Как же это ты позавтракал так рано на пароходе?

Дело тонкое, как бы, думаю, тут не влопаться, а сам говорю:

– Капитан увидел меня на палубе и сказал, что мне надо поесть, до того как я 
сойду на берег; повел меня в салон и усадил за свой стол – ешь не хочу.

Мне стало до того не по себе, что я даже слушать ее не мог как следует. Я все 
время держал в уме ребятишек: думаю, как бы это отвести их в сторонку и 
выведать половчей, кто же я такой. Но не было никакой возможности: миссис Фелпс