говорит:

– Видал.

– А где? – спрашиваю.

– На плантации Сайласа Фелпса, отсюда будет мили две. Это беглый негр, его уже 
поймали. А ты его ищешь?

– И не думаю! Я на него нарвался в лесу час или два назад, и он сказал, что, 
если я только крикну, он из меня дух вышибет, – велел мне сидеть смирно и с 
места не двигаться. Вот я и сидел там, боялся выйти.

– Ну, – говорит мальчишка, – тебе больше нечего бояться, раз его поймали. Он 
убежал откуда-то издалека, с Юга.

– Это хорошо, что его сцапали.

– Еще бы не хорошо! За него ведь полагается двести долларов награды. Все равно 
что на дороге найти.

– Ну да, я бы тоже мог получить награду, если бы был постарше: ведь я первый 
его увидел. А кто же его поймал?

– Один старик, приезжий; только он продал свою долю за сорок долларов, потому 
что ему надо уезжать вверх по реке, а ждать он не может. Подумать только! Нет, 
я бы подождал – пускай бы и семь лет пришлось ждать.

– И я тоже, обязательно, – говорю я. – А может, его доля больше и не стоит, раз 
он продал так дешево? Может, дело-то не совсем чистое?

– Ну, как же не чистое – чище не бывает. Я сам видел объявление. Там про него 
все написано, точка в точку сходится – лучше всякого портрета, а бежал он 
из-под Нового Орлеана, с плантации. Нет, уж тут комар носу не подточит, все 
правильно… Слушай, а ты мне не одолжишь табачку пожевать?

Табаку у меня не было, и он пошел дальше. Я вернулся на плот, сел в шалаш и 
стал думать. Но так ничего и не придумал. Думал до тех пор, пока всю голову не 
разломило, и все-таки не нашел никакого способа избавиться от беды. Сколько мы 
плыли по реке, сколько делали для этих мошенников, и все зря! Так все и пропало 
задаром, из-за того что у них хватило духу устроить Джиму такую подлость: опять 
продать его в рабство на всю жизнь за какие-то паршивые сорок долларов, да еще 
чужим людям!

Я даже подумал, что для Джима было бы в тысячу раз лучше оставаться рабом у 
себя на родине, где у него есть семья, если уж ему на роду написано быть рабом. 
Уж не написать ли мне письмо Тому Сойеру? Пускай он скажет мисс Уотсон, где 
находится Джим. Но скоро я эту мысль оставил, и вот почему: а вдруг она 
рассердится и не простит ему такую неблагодарность и подлость, что он взял да и 
убежал от нее, и опять продаст его? А если и не продаст, все равно добра не 
жди: все будут презирать такого неблагодарного негра, – это уж так полагается,
 – и обязательно дадут Джиму почувствовать, какой он подлец и негодяй. А мое-то 
положение! Всем будет известно, что Гек Финн помог негру освободиться; и если я 
только увижу кого-нибудь из нашего города, то, верно, со стыда готов буду 
сапоги ему лизать. Это уж всегда так бывает: сделает человек подлость, а 
отвечать за нее не хочет, – думает: пока этого никто не знает, так и стыдиться 
нечего. Вот и со мной так вышло. Чем больше я думал, тем сильней меня грызла 
совесть, я чувствовал себя прямо-таки дрянью, последним негодяем и подлецом. И 
наконец меня осенило: ведь это, думаю, явное дело – рука провидения для того и 
закатила мне такую оплеуху, чтобы я понял, что на небесах следят за моим 
поведением, и там уже известно, что я украл негра у бедной старушки, которая 
ничего плохого мне не сделала. Вот мне и показали, что есть такое всевидящее 
око, оно не потерпит нечестивого поведения, а мигом положит ему конец. И как 
только я это понял, ноги у меня подкосились от страха. Ну, я все-таки 
постарался найти себе какое-нибудь оправдание; думаю: ничему хорошему меня не 
учили, значит, я уж не так виноват; но что-то твердило мне: «На то есть 
воскресная школа, почему же ты в нее не ходил? Там бы тебя научили, что если 
кто поможет негру, то за это будет веки вечные гореть в аду».

Меня просто в дрожь бросило. И я уже совсем было решил: давай попробую помолюсь,
 чтобы мне сделаться не таким, как сейчас, а хорошим мальчиком, исправиться. И 
стал на колени. Только молитва не шла у меня с языка. Да и как же иначе? Нечего 
было и стараться скрыть это от бога. И от себя самого тоже. Я-то знал, почему у 
меня язык не поворачивается молиться. Потому что я кривил душой, не по-честному 
поступал – вот почему. Притворялся, будто хочу исправиться, а в самом главном 
грехе не покаялся. Вслух говорил, будто я хочу поступить как надо, по совести, 
будто хочу пойти и написать хозяйке этого негра, где он находится, а в глубине 
души знал, что все вру, и бог это тоже знает. Нельзя врать, когда молишься, – 
это я понял.