откопает покойника и возьмет себе деньги; только так, наверно, не получится, а 
получится, что деньги найдут, когда станут завинчивать крышку. И выйдет, что 
деньги опять заберет король, а другого такого случая, пожалуй, и не дождешься, 
чтобы он дал еще раз их стащить. Мне, само собой, очень хотелось прокрасться 
вниз и взять их оттуда, только я не посмел: с каждой минутой становилось все 
светлей, скоро зашевелятся все эти бодрствующие при гробе и, того и гляди, 
поймают меня – поймают с шестью тысячами на руках, а ведь никто меня не просил 
об этих деньгах заботиться. Нет уж, говорю себе, я вовсе не желаю, чтобы меня 
припутали к такому делу.

Когда я сошел вниз утром, дверь в гостиную была закрыта и все посторонние ушли. 
Остались только свои да вдова Бартли и наша компания. Я стал смотреть, – может, 
по лицам замечу, не случилось ли чего-нибудь особенного, – только ничего не мог 
разобрать.

В середине дня пришел гробовщик со своим помощником; они поставили гроб посреди 
комнаты на двух стульях, а все остальные стулья расставили рядами, да еще 
призаняли у соседей, так что и в гостиной, и в столовой, и в передней – везде 
было полно стульев. Я заметил, что крышка гроба лежит так же, как вчера, только 
не посмел заглянуть под нее, раз кругом был народ.

Потом начали сходиться приглашенные, и оба мошенника вместе с девушками уселись 
в переднем ряду, у изголовья гроба; и целых полчаса люди вереницей медленно 
проходили мимо гроба и глядели на покойника, а некоторые роняли слезу; и все 
было очень тихо и торжественно, только девушки и оба мошенника прикладывали 
платки к глазам и, опустив голову, потихоньку всхлипывали. Ничего не было 
слышно, кроме шарканья ног на полу да сморканья, – потому что на похоронах 
всегда сморкаются чаще, чем где бы то ни было, кроме церкви.

Когда в дом набилось полно народу, гробовщик в черных перчатках, этакий мягкий 
и обходительный, осмотрел все кругом, двигаясь неслышно, как кошка, и поправляя 
что-то напоследок, чтобы все было в полном порядке, чинно и благородно. Он 
ничего не говорил: разводил гостей по местам, втискивал куда-нибудь опоздавших, 
раздвигал толпу, чтобы дали пройти, и все это кивками и знаками, без единого 
слова. Потом он стал на свое место у стенки. Я отродясь не видывал такого 
тихого, незаметного и вкрадчивого человека, а улыбался он не чаще копченого 
окорока.

Они заняли у кого-то фисгармонию, совсем расстроенную, и, когда все было готово,
 какая-то молодая женщина села и заиграла на ней; хрипу и визгу было сколько 
угодно, да еще все запели хором, – так что, по-моему, одному только Питеру и 
было хорошо. Потом его преподобие мистер Гобсон приступил к делу – медленно и 
торжественно начал говорить речь; но только он начал, как в подвале поднялся 
страшнейший визг, просто неслыханный; это была всего-навсего одна собака, но 
шум она подняла невыносимый и лаяла не умолкая, так что пастору пришлось 
замолчать и дожидаться, стоя возле гроба, – ничего нельзя было расслышать, даже 
что ты сам думаешь. Получилось очень неловко, и никто не знал, как тут быть. 
Однако долговязый гробовщик опомнился первый и закивал пастору, словно говоря: 
«Не беспокойтесь, я все устрою». Он стал пробираться по стенке к выходу, весь 
согнувшись, так что над головами собравшихся видны были одни его плечи. А пока 
он пробирался, шум и лай становились все громче и неистовей; наконец, обойдя 
комнату, гробовщик скрылся в подвале. Секунды через две мы услышали сильный 
удар, собака оглушительно взвыла еще раз или два, и все стихло – наступила 
мертвая тишина, и пастор продолжал свою торжественную речь с того самого места, 
на котором остановился. Минуту-другую спустя возвращается гробовщик, и опять 
его плечи пробираются по стенке; он обошел три стороны комнаты, потом 
выпрямился, прикрыл рот рукой и, вытянув шею, хриплым шепотом сообщил пастору 
через головы толпы: «Она поймала крысу!» После этого он опять согнулся и по 
стенке пробрался на свое место. Заметно было, что всем это доставило большое 
удовольствие – им, само собой, хотелось узнать, в чем дело. Такие пустяки 
человеку ровно ничего не стоят, зато как раз такими пустяками и приобретается 
общее уважение и любовь. Никого другого в городе так не любили, как этого 
самого гробовщика.

Надгробное слово было хорошее, только уж очень длинное и скучное; а там и 
король полез туда же: выступил с речью и понес, как всегда, чепуху; а потом 
гробовщик стал подкрадываться к гробу с отверткой. Я сидел как на иголках и 
смотрел на него во все глаза. А он даже и не заглянул в гроб: просто надвинул 
крышку без всякого шума и крепко-накрепко завинтил ее. С тем я и остался! Так и 
не узнал, там ли деньги или их больше там нет. А что, думаю, если их кто-нибудь 
спер потихоньку? Почем я знаю – писать теперь Мэри Джейн или нет? Вдруг она его 
откопает, а денег не найдет, что она тогда обо мне подумает? Ну его к черту, 
думаю, а то еще погонятся за мной, да и посадят в тюрьму; лучше уж мне держать 
язык за зубами и ничего ей не писать; все теперь ужасно запуталось: я хотел 
сделать лучше, а вышло во сто раз хуже; нечего мне было за это и браться, 
провались оно совсем!

Питера похоронили, мы вернулись домой; и я опять стал смотреть, не замечу ли 
чего-нибудь по лицам, – никак не мог удержаться и успокоиться тоже не мог: по 
лицам ничего не было заметно.