– Они самые.

Когда мы дошли до дома Уилксов, улица перед ним была полным-полна народа, а три 
девушки стояли в дверях. Мэри Джейн и вправду была рыженькая, только это ничего 
не значило: она все-таки была красавица, и лицо и глаза у нее так и сияли от 
радости, что наконец приехали дядюшки. Король распростер объятия, и Мэри Джейн 
бросилась ему на шею, а Заячья Губа бросилась на шею герцогу. И какая тут была 
радость!

Все – по крайней мере, женщины – прослезились от того, что девочки наконец 
увиделись с родными и что у них в семье такое радостное событие.

Потом король толкнул потихоньку герцога, – я-то это заметил, – оглянулся по 
сторонам и увидел гроб в углу на двух стульях; и тут они с герцогом, обняв друг 
друга за плечи, а свободной рукой утирая глаза, медленно и торжественно 
направились туда, и толпа расступилась, чтобы дать им дорогу: всякий шум и 
разговоры прекратились, все шипели: «Тс-с-с!» – а мужчины сняли шляпы и 
опустили головы; муха пролетит – и то было слышно. А когда они подошли, то 
наклонились и заглянул в гроб; посмотрели один раз, а потом такой подняли рев, 
что, должно быть, слышно было в Новом Орлеане; потом обнялись, положили другу 
другу подбородок на плечо и минуты три, а то и четыре заливались слезами, да 
как! Я никогда в жизни не видел, чтобы мужчины так ревели. А за ними и все 
прочие ударились в слезы. Такую развели сырость, что я ничего подобного не 
видывал! Потом один стал по одну сторону гроба, а другой – по другую, и оба 
опустились на колени, а лбами уперлись у гроб и начали молиться, только не 
вслух, а про себя. Ну, тут уж все до того расчувствовались – просто неслыханное 
дело; никто не мог удержаться от слез, все так прямо и зарыдали во весь голос, 
и бедные девочки тоже; и чуть ли не каждая женщина подходила к девочкам и, не 
говоря ни слова, целовала их очень торжественно в лоб, потом, положив руку им 
на голову, поднимала глаза к небу, а потом разражалась слезами и, рыдая и 
утираясь платочком, отходила в сторону, чтобы другая могла тоже покрасоваться 
на ее месте. Я в жизни своей не видел ничего противней.

Немного погодя король поднялся на ноги, выступил вперед к, собравшись с силами, 
начал мямлить речь, а попросту говоря – молоть всякую слезливую чепуху насчет 
того, какое это тяжелое испытание для них с братом – потерять покойного, и 
какое горе не застать его в живых, проехав четыре тысячи миль, но что это 
испытание им легче перенести, видя такое от всех сочувствие и эти святые слезы, 
и потому он благодарит их от всей души, от всего сердца и за себя и за брата, 
потому что словами этого нельзя выразить, все слова слишком холодны и вялы, и 
дальше нес такой же вздор, так что противно было слушать; потом, захлебываясь 
слезами, провозгласил самый что ни на есть благочестивый «аминь» и начал так 
рыдать, будто у него душа с телом расставалась.

И как только он сказал «аминь», кто-то в толпе запел псалом, и все его 
подхватили громкими голосами, и сразу сделалось как-то веселей и легче на душе, 
точно когда выходишь из церкви. Хорошая штука музыка! А после всего этого 
пустословия мне показалось, что никогда еще она не действовала так освежительно 
и не звучала так искренне и хорошо.

Потом король снова начал распространяться насчет того, как ему с племянницами 
будет приятно, если самые главные друзья семейства поужинают с ними нынче 
вечером и помогут им похоронить останки покойного; и если бы его бедный брат, 
который лежит в гробу, мог говорить, то известно, кого бы он назвал: это все 
такие имена, которые были ему дороги, и он часто поминал их в своих письмах; 
вот он сейчас назовет их всех по очереди; а именно вот кого: его преподобие 
мистер Гобсон, дьякон Лот Хови, мистер Бен Рэкер, Эбнер Шеклфорд, Леви Белл, 
доктор Робпнсон, их жены и вдова Бартли.

Его преподобие мистер Гобсон и доктор Робинсон в это время охотились вместе на 
другом конце города – то есть я хочу сказать, что доктор отправлял больного на 
тот свет, а пастор показывал ему дорогу. Адвокат Белл уехал в Луисвилл по делам.
 Зато остальные были тут, поблизости, и все они подходили по очереди и пожимали 
руку королю, благодарили его и беседовали с ним; потом пожимали руку герцогу; 
ну, с ним-то они не разговаривали, а только улыбались и мотали головой, как 
болванчики, а он выделывал руками всякие штуки и гугукал все время, точно 
младенец, который еще не умеет говорить.

А король все болтал да болтал и ухитрился расспросить чуть ли не про всех в 
городе, до последней собаки, называя каждого по имени и упоминая разные 
происшествия, какие случались в городе, или в семье Джорджа, или в доме у 
Питера. Он, между прочим, всегда давал понять, что все это Питер ему писал в 
письмах, только это было вранье: все это, до последнего словечка, он выудил у 
молодого дуралея, которого мы подвезли к пароходу.

Потом Мэри Джейн принесла письмо, которое оставил ее дядя, а король прочел его 
вслух и расплакался. По этому письму жилой дом и три тысячи долларов золотом 
доставались девочкам, а кожевенный завод, который давал хороший доход, и другие 
дома с землей (всего тысяч на семь) и три тысячи долларов золотом – Гарви и 
Уильяму; а еще в письме было сказано, что эти шесть тысяч зарыты в погребе.