– О-о! Кажется, понимаю. Ты хочешь уступить мне свой капитал, а не подарить. 
Вот это правильно.

Потом написал что-то на бумажке, перечел про себя и говорит:

– Вот видишь, тут сказано: «За вознаграждение». Это значит, что я приобрел у 
тебя твой капитал и заплатил за это. Вот тебе доллар. Распишись теперь.

Я расписался и ушел.

У Джима, негра мисс Уотсон, был большой волосяной шар величиной с кулак; он его 
вынул из бычьего сычуга и теперь гадал на нем. Джим говорил, что в шаре будто 
бы сидит дух и этот дух все знает. Вот я и пошел вечером к Джиму и рассказал 
ему, что отец опять здесь, я видел его следы на снегу. Мне надо было знать, что 
он собирается делать и останется здесь или нет. Джим достал шар, что-то 
пошептал над ним, а потом подбросил и уронил на пол. Шар упал, как камень, и 
откатился не дальше чем на дюйм. Джим попробовал еще раз и еще раз; получалось 
все то же самое. Джим стал на колени, приложил ухо к шару и прислушался. Но 
толку все равно никакого не было; Джим сказал, что шар не хочет говорить. 
Бывает иногда, что без денег шар нипочем не станет говорить. У меня нашлась 
старая фальшивая монета в четверть доллара, которая никуда не годилась, потому 
что медь просвечивала сквозь серебро; но даже и без этого ее нельзя было сбыть 
с рук – такая она сделалась скользкая, точно сальная на ощупь: сразу видать, в 
чем дело. (Я решил лучше не говорить про доллар, который мне дал судья.) Я 
сказал, что монета плохая, но, может, шар ее возьмет, не все ли ему равно. Джим 
понюхал ее, покусал, потер и обещал сделать так, что шар примет ее за настоящую.
 Надо разрезать сырую картофелину пополам, положить в нее монету на всю ночь, а 
наутро меди уже не будет заметно и на ощупь она не будет скользкая, так что ее 
ив городе кто угодно возьмет с удовольствием, а не то что волосяной шар. А ведь 
я и раньше знал, что картофель помогает в таких случаях, только позабыл про это.


Джим сунул монету под шар и лег и опять прислушался. На этот раз все оказалось 
в порядке. Он сказал, что теперь шар мне всю судьбу предскажет, если я захочу. 
«Валяй», – говорю. Вот шар и стал нашептывать Джиму, а Джим пересказывал мне. 
Он сказал:

– Ваш папаша сам еще не знает, что ему делать. То думает, что уйдет, а другой 
раз думает, что останется. Всего лучше ни о чем не беспокоиться, пускай старик 
сам решит, как ему быть. Около него два ангела. Один весь белый, так и светится 
а другой – весь черный. Белый его поучит-поучит добру, а потом прилетит черный 
и все дело испортит. Пока еще нельзя сказать который одолеет в конце концов. У 
вас в жизни будет много горя, ну и радости тоже порядочно. Иной раз и биты 
будете, будете болеть, но все обойдется в конце концов. В вашей жизни вам 
встретятся две женщины. Одна блондинка, а другая брюнетка. Одна богатая, а 
другая бедная. Вы сперва женитесь на бедной, а потом и на богатой. Держитесь 
как можно дальше от воды, чтобы чего-нибудь не случилось, потому вам на роду 
написано, что вы кончите жизнь на виселице.

Когда я вечером зажег свечку и вошел к себе в комнату, оказалось, что там сидит 
мой родитель собственной персоной!



Глава V

Я затворил за собой дверь. Потом повернулся, смотрю – вот он, папаша! Я его 
всегда боялся – уж очень здорово он меня драл. Мне показалось, будто я и теперь 
испугался, а потом я понял, что ошибся, то есть сперва-то, конечно, встряска 
была порядочная, у меня даже дух захватило – так он неожиданно появился, только 
я сразу же опомнился и увидел, что вовсе не боюсь, даже и говорить не о чем.

Отцу было лет около пятидесяти, и на вид не меньше того. Волосы у него длинные, 
нечесаные и грязные, висят космами, и только глаза светятся сквозь них, словно 
сквозь кусты. Волосы черные, совсем без седины, и длинные свалявшиеся баки, 
тоже черные. В лице, хоть его почти не видно из-за волос, нет ни кровинки – оно 
совсем бледное; но не такое бледное, как у других людей, а такое, что смотреть 
страшно и противно, – как рыбье брюхо или как лягва. А одежда – сплошная рвань, 
глядеть не на что. Одну ногу он задрал на колено; сапог на этой ноге лопнул, 
оттуда торчали два пальца, и он ими пошевеливал время от времени. Шляпа 
валялась тут же на полу – старая, черная, с широкими полями и провалившимся 
внутрь верхом, точно кастрюлька с крышкой.

Я стоял и глядел на него, а он глядел на меня, слегка покачиваясь на стуле. 
Свечу я поставил на пол. Я заметил, что окно открыто: значит, он забрался 
сначала на сарай, а оттуда в комнату. Он осмотрел меня с головы до пяток, потом 
говорит:

– Ишь ты как вырядился – фу-ты ну-ты! Небось думаешь, что ты теперь важная 
птица, – так, что ли?