заговоре против короля, он сам выбрал себе такую казнь.]. Возьми хоть Генриха. 
Вздумалось ему затеять свару с Америкой. Как же он за это взялся? Предупредил? 
Дал собраться с силами? Как бы не так! Пи с того ни с сего взял да и пошвырял 
за борт весь чай в Бостонской гавани, а потом объявил Декларацию независимости,
 – теперь, говорит, воюйте. Всегда такой был, никому не спускал. Были у него 
подозрения насчет собственного панаши, герцога Веллингтона. Так что же он 
сделал? Расспросил его хорошенько? Нет, утопил в бочке мальвазии, как котенка. 
Бывало, зазевается кто-нибудь, оставит деньги на виду – так он что же? 
Обязательно прикарманит. Обещается что-нибудь сделать, и деньги возьмет, а если 
не сидеть тут же и не глядеть за ним в оба, так обязательно надует и сделает 
как раз наоборот. Стоит ему, бывало, только рот раскрыть – и если тут же не 
закроет покрепче, так непременно соврет. Вот какой жук был этот Генрих! И если 
бы с нами был он вместо наших королей, он бы еще почище обжулил этот город. Я 
ведь не говорю, что наши какиенибудь невинные барашки, тоже ничего себе, если 
разобраться; ну а все-таки им до этого старого греховодника далеко. Я одно 
скажу: король – он и есть король, что с него возьмешь. А вообще все они дрянь 
порядочная. Так уж воспитаны.

– Уж очень от нашего спиртным разит, Гек.

– Ну что ж, они все такие, Джим. От всех королей разит, с этим ничего не 
поделаешь, так и в истории говорится.

– А герцог, пожалуй, еще ничего, довольно приличный человек.

– Да, герцог – другое дело. А все-таки разница невелика. Тоже не первый сорт, 
хоть он и герцог. Когда напьется, так от короля его не отличишь, ежели ты 
близорукий.

– Ну их совсем, Гек, мне больше таких не требуется. Я и этих-то едва терплю.

– И я тоже, Джим. Но если они уж сели нам на шею, не надо забывать, кто они 
такие, и принимать это во внимание. Конечно, все-таки хотелось бы знать, есть 
ли где-нибудь страна, где короли совсем перевелись.

Какой толк был говорить Джиму, что это не настоящие король и герцог? Ничего 
хорошего из этого не могло выйти, а кроме того, так оно и было, как я говорил: 
они ничем не отличались от настоящих.

Я лег спать, и Джим не стал будить меня, когда подошла моя очередь. Он часто 
так делал. Когда я проснулся на рассвете, он сидел и, опустив голову на колени, 
стонал и плакал. Обыкновенно я в таких случаях не обращал на него внимания, 
даже виду не подавал. Я знал, в чем дело. Это он вспоминал про жену и детей и 
тосковал по дому, потому что никогда в жизни не расставался с семьей; а детей и 
жену он по-моему, любил не меньше, чем всякий белый человек. Может, это 
покажется странным, только так оно и есть. По ночам он часто, бывало, стонал и 
плакал, когда думал, что я сплю, плакал и приговаривал:

– Бедняжка Лизабет, бедненький Джонни! Ох, какое горе! Верно, не видать мне вас 
больше, никогда не видать!

Он очень хороший негр, этот Джим!

Но тут я разговорился с ним про его жену и ребятишек, и, между прочим, он 
сказал:

– Вот отчего мне сейчас так тяжело: я только что слышал, как на берегу что-то 
шлепнуло или хлопнуло, – от этого и мне вспомнилось, как я обидел один раз мою 
маленькую Лизабет. Ей было тогда всего четыре года, она схватила скарлатину и 
очень тяжело болела, потом поправилась; вот как-то раз стоит она рядом со мной, 
и я ей говорю: «Закрой дверь! « Она не закрывает, стоит себе и стоит, да еще 
глядит на меня и улыбается. Меня это разозлило; я опять ей говорю, громко так 
говорю: «Не слышишь, что ли? Закрой дверь! « А она стоит все так же и улыбается.
 Я взбесился и прикрикнул:

«Ну, так я же тебя заставлю!» Да как шлепнул ее по голове, так она у меня и 
полетела на пол. Потом ушел в другую комнату, пробыл там минут десять и прихожу 
обратно; смотрю, дверь все так же открыта настежь, девочка стоит около самой 
двери, опустила голову и плачет, слезы так и текут; разозлился я – и к ней, а 
тут как раз – дверь эта отворялась наружу – налетел ветер и – трах! – захлопнул 
ее за спиной у девочки, а она и с места не тронулась. Я так и обмер, а уж что я 
почувствовал, просто и сказать не могу. Подкрался, – а сам весь дрожу, – 
подкрался на цыпочках, открыл потихоньку дверь у нее за спиной, просунул 
осторожно голову да как крикну во все горло! Она даже не пошевельнулась! Да, 
Гек, тут я как заплачу! Схватил ее на руки и говорю: «Ох ты, моя бедняжка! 
Прости, господи, старика Джима, а сам он никогда себе не простит!» Ведь она 
оглохла, Гек, совсем оглохла, а я так ее обидел!