головой, слышится: «Трах!» – так много времени нужно, чтобы звук долетел по 
воде. Вот так мы и проводили день, валяясь на травке и прислушиваясь к тишине. 
Один раз был густой туман, и на плоту и лодках, проходивших мимо, колотили в 
сковороды, чтобы пароход не наскочил на них. Одна шаланда, а может, и плот, 
проплыла так близко, что мы слышали говор, смех и брань, – хорошо слышали, а 
видеть не видели, так что мороз по коже продирал: похоже было, будто это духи 
разговаривают. Джим так и решил, что это духи, а я с ним не согласился:

– Ну нет, духи так не станут говорить: «Черт бы побрал этот проклятый туман! « 
Мы отчаливали, как только стемнеет; выведем плот на середину реки, бросим весла,
 он и плывет по течению, как ему вздумается. Потом закурим трубки, спустим ноги 
в воду и разговариваем обо всем на свете. Мы все время ходили голышом, и днем и 
ночью, если нас не допекали москиты; в новой одежде, которую подарили мне 
родные Бака, я чувствовал себя как-то неловко, оттого что она была очень 
хорошая, да я и вообще не охотник наряжаться.

Случалось, что на всей реке долго-долго не было никого, кроме нас. Вдали, у 
того берега, виднелись отмели и островки, да кое-где мелькнет иной раз огонек – 
свеча в окне какой-нибудь хибарки, а иной раз и на воде увидишь искорку-другую 
– на плоту или на шаланде, или услышишь, как там поют или играют на скрипке. 
Хорошо нам жилось на плоту! Бывало, все небо над головой усеяно звездами, и мы 
лежим на спине, глядим на них и спорим: что они – сотворены или сами собой 
народились? Джим думал, что сотворены; а я – что сами народились: уж очень 
много понадобилось бы времени, чтобы наделать столько звезд. Джим сказал, может,
 их луна мечет, как лягушка икру; что ж, это было похоже на правду, я и спорить 
с ним не стал; я видал, сколько у лягушки бывает икры, так что, разумеется, это 
вещь возможная. Мы следили и за падучими звездами, как они чертят небо и летят 
вниз. Джим думал, что это те звезды, которые испортились и выкинуты из гнезда.

Один или два раза в ночь мы видели, как мимо в темноте проходил пароход, время 
от времени рассыпая из трубы тучи искр; они дождем падали в реку, и это было 
очень красиво; потом пароход скрывался за поворотом, огни мигали еще раз и 
гасли, шум замирал, и на реке опять становилось тихо; потом до вас докатывались 
и волны – долго спустя после того, как пройдет пароход, – и покачивали плот, а 
потом бог знает сколько времени ничего не было слышно, кроме кваканья лягушек.

После полуночи жители в домах на берегу укладывались спать, и часа на два или 
на три становилось совсем темно – в окнах домишек ни огонька. Эти огоньки 
служили нам вместо часов: как покажется первый огонек, значит, утро близко, и 
мы начинаем искать место, где бы спрятаться и привязать плот.

Как-то утром, перед зарей, я нашел пустой челнок, перебрался через перекат на 
берег – он был от острова всего в двухстах ярдах – и поднялся вверх по речке 
среди кипарисового леса на милю или около того – посмотреть, не наберу ли я там 
ягод. Как раз в том месте, где через речку шел коровий брод, смотрю – по тропке 
к броду бегут опрометью какие-то двое мужчин. Я так и думал, что мне крышка; 
бывало, если за кемнибудь гонятся, мне всегда кажется, что это или за мной, или 
за Джимом. Я хотел было удрать от них поскорей, да они со мной поравнялись, 
окликнули меня и стали просить, чтобы я их спас, – говорят, они ничего такого 
не делали, потому за ними и годятся с собаками. Они собрались уже прыгнуть ко 
мне в челнок, только я им сказал:

– Погодите, не прыгайте. Я еще не слышу ни лошадей, ни собак; у вас есть время 
пробраться сквозь кусты и пройти немножко дальше вверх по речке, – вот тогда 
лезьте в воду и ступайте вброд ко мне, это собьет собак со следа.

Они так и сделали; и как только они влезли ко мне в челнок, я сейчас же 
пустился обратно к нашему островку, а минут через пять или десять мы услышали 
издали крики и собачий лай. Мы слышали, как погоня прискакала к речке, но не 
видели ее: верховые, должно быть, потоптались на берегу, поискали, а потом 
стало плохо слышно – мы отъезжали все дальше и дальше; а когда лес остался 
позади и мы выбрались на большую реку, все было уже тихо; тогда мы подгребли к 
островку, спрятались в тополевых зарослях, и опасность миновала.

Одному из бродяг было на вид лет семьдесят, а может, и больше, он был лысый и с 
седыми баками. На нем была старая, рваная шляпа, синяя грязная шерстяная рубаха,
 рваные холщовые штаны, заправленные в высокие сапоги, и подтяжки домашней 
вязки, – нет, подтяжка у него была всего-навсего одна. На руке старик нес еще 
долгополую старую хламиду из синей холстины, с медными пуговицами, а кроме того,
 оба они волокли тяжелые, битком набитые ковровые саквояжи.

Другому бродяге было лет тридцать, и одет он был тоже неважно. После завтрака 
мы все легли отдохнуть, и из разговора первым делом выяснилось, что оба эти 
молодчика друг друга совсем не знают.

– Из-за чего у вас вышли неприятности? – спросил лысый у того, что помоложе.

– Да вот, продавал я одно снадобье, для того чтобы счищать винный камень с 
зубов, – счищать-то оно, положим, счищает, но только и эмаль вместе с ним 
сходит, – и задержался на один вечер дольше, чем следует; и только-только