по карманам, а только провел руками поверх платья и сказал, что все в порядке. 
Он велел мне не стесняться, быть как дома и рассказать, кто я такой; но тут 
вмешалась старушка:

– Господь с тобой, Саул! Бедняжка насквозь промок, а может быть, он и голоден. 
Как ты думаешь?

– Ты права, Рэчел, – я и позабыл.

Тогда старушка сказала:

– Бетси (это негритянке), сбегай и принеси ему, бедняжке, чего-нибудь поесть, 
поскорей! А вы, девочки, ступайте разбудите Бака и скажите ему… Ах, вот он и 
сам… Бак, возьми этого, чужого мальчика, сними с него мокрое платье и дай ему 
что-нибудь из своего, сухое.

Баку на вид казалось столько же, сколько и мне, – лет тринадцать – четырнадцать 
или около того, хотя он был немножко выше меня ростом. Он был в ночной рубашке, 
весь взлохмаченный. Он вышел, зевая и протирая кулаком глаза, а другой рукой 
тащил за собою ружье. Он спросил:

– Разве Шепердсонов тут не было?

Ему ответили, что нет, это была ложная тревога.

– Ну ладно, – сказал он. – А если б сунулись, я бы хоть одного подстрелил.

Все засмеялись, и Боб сказал:

– Где тебе, Бак! Они успели бы снять с нас скальпы, пока ты там раскачивался.

– Конечно, никто меня не позвал, это просто свинство! Всегда меня затирают – 
так я никогда себя не покажу.

– Ничего, Бак, – сказал старик, – еще успеешь себя показать! Все в свое время, 
не беспокойся. А теперь ступай, делай, что мать тебе велела.

Мы с Баком поднялись наверх в его комнату, ой дал мне свою рубашку, куртку и 
штаны, и я все это надел. Пока я переодевался, он спросил, как меня зовут, но 
прежде чем я успел ему ответить, он пустился мне рассказывать про сойку и про 
кролика, которых он поймал в лесу позавчера, а потом спросил, где был Моисей, 
когда погасла свечка. Я сказал, что ни знаю, никогда даже и не слыхал про это.

– Ну так угадай, – говорит он.

– Как же я угадаю, – говорю я, – когда я первый раз про это слышу?

– А догадаться ты не можешь? Ведь это совсем просто.

– Какая свечка? – говорю я.

– Не все ли равно какая, – говорит он.

– Не знаю, где он был, – говорю я. – Ну, скажи: где?

– В темноте – вот где!

– А если ты знал, чего же ты меня спрашивал?

– Да ведь это же загадка, неужто не понимаешь? Скажи, ты у нас долго будешь 
гостить? Оставайся совсем. Мы с тобой здорово повеселимся, уроков у нас сейчас 
нет. Есть у тебя собака? У меня есть; бросишь в воду щепку – она лезет и 
достает. Ты любишь по воскресеньям причесываться и всякие там глупости? Я-то, 
конечно, не люблю, только мать меня заставляет. Черт бы побрал эти штаны! 
Пожалуй, надо надеть, только не хочется – уж очень жарко. Ты готов? Ну ладно, 
пошли, старик.

Холодная кукурузная лепешка, холодная солонина, свежее масло, пахтанье – вот 
чем они меня угощали внизу, и ничего вкуснее я никогда в жизни но едал. Бак, 
его мама и все остальные курили коротенькие трубочки, кроме двух молодых 
девушек и негритянки, которая ушла. Все курили и разговаривали, а я ел и тоже 
разговаривал. Обе девушки сидели, завернувшись в одеяла, с распущенными 
волосами. Все они меня расспрашивали, а я им рассказывал, как мы с папашей и со 
всем семейством жили на маленькой ферме в самой глуши Арканзаса и как сестра 
Мэри Энн убежала из дому и вышла замуж и больше мы про нее ничего не слыхали, а 
Билл поехал ее разыскивать и тоже пропал без вести, а Том и Морт умерли, и 
больше никого не осталось, кроме нас с отцом, и он так и сошел на нет от забот 
и горя: а после его смерти собрал какие остались пожитки, потому что ферма была 
не наша, и отправился вверх по реке палубным пассажиром, а потом свалился в 
реку с парохода; вот каким образом я попал сюда. Они мне сказали тогда, что я