могу у них жить, сколько захочу. После этого начало светать, и все разошлись по 
своим спальням, и я тоже пошел спать вместе с Баком; а когда проснулся поутру, 
то – поди ж ты! – совсем позабыл, как меня зовут. Я лежал около часа и все 
припоминал, а когда Бак проснулся, я спросил.

– Ты умеешь писать, Бак?

– Умею, – говорит он.

– А вот мое имя небось не знаешь, как пишется! – говорю я.

– Знаю не хуже твоего, – говорит он.

– Ладно, – говорю я, – валяй.

– Д-ж-о-р-д-ж Ж-е-к-с-он-вот тебе! – говорит он.

– Правильно знаешь, – говорю я, – а я думал, что нет. Это не такое имя, чтобы 
всякий мог его правильно написать, не выучив наперед.

Я и сам записал его потихоньку: вдруг спросят, как оно пишется, а я и 
отбарабаню без запинки, будто для меня это дело привычное.

Семья была очень хорошая, и дом тоже был очень хороший. Я еще никогда не видал 
в деревне такого хорошего дома, с такой приличной обстановкой. Парадная дверь 
запиралась не на железный засов и не на деревянный с кожаным ремешком, а надо 
было повертывать медную шишку, все равно как в городских домах. В гостиной не 
стояло ни одной кровати, ничего похожего на кровать, а ведь даже в городе во 
многих гостиных стоят кровати. Камин был большой, выложенный внизу кирпичами; а 
чтобы кирпичи были всегда чистые, их поливали водой и терли другим кирпичом: и 
иногда их покрывали, на городской манер, слоем красной краски, которая 
называется «испанская коричневая». Таган был модный и такой большой, что и 
бревно выдержал бы. Посредине каминной доски стояли часы под стеклом, и на 
нижней половине стекла был нарисован город с кружком вместо солнца, и видно 
было, как за стеклом ходит маятник. Приятно было слушать, как они тикают: а 
иногда в дом заходил бродячий часовщик, чинил их и приводит в порядок, и тогда 
они били раз двести подряд, пока не выбьются из сил. Хозяева не отдали бы этих 
часов ни за какие деньги.

Справа и слева от часов стояло по большому заморскому попугаю из чего-то вроде 
мела и самой пестрой раскраски. Рядом с одним попугаем стояла глиняная кошка, а 
рядом с другим – глиняная собака, и если их нажать, они пищали; только рот у 
них не раскрывался и морда была все такая же равнодушная. Они пищали снизу. 
Сзади всех этих штучек были засунуты два больших развернутых веера из крыльев 
дикого индюка. На столе посреди комнаты стояла большая корзина с целой грудой 
яблок, апельсинов, персиков и винограда, гораздо красивей и румяней настоящих, 
только видно было, что они ненастоящие, потому что местами они облупились и под 
краской белел гипс или мел – из чего там они были сделаны.

Стол был покрыт красивой клеенкой с нарисованным красной и синей краской орлом 
и каймой вокруг. Мне сказали, что эту клеенку привезли из самой Филадельфии. По 
всем четырем углам стола ровными стопками были разложены книги. Одна из них 
была большая семейная Библия с картинками; другая – «Путь паломника»: про 
одного человека, который бросил свою семью, только там не говорилось почему. Я 
много раз за нее принимался, в разное время. Написано было интересно, только не 
очень понятно. Еще там были «Дары дружбы», со всякими интересными рассказиками 
и стишками, только стихов я не читал. Еще были «Речи» Генри Клея и «Домашний 
лечебник» доктора Ганна; из него можно было узнать, что надо делать, если 
кто-нибудь заболеет или умрет. Был еще молитвенник и разные другие книжки. А 
еще там стояли красивые плетеные стулья, совсем крепкие – не то чтобы 
какие-нибудь продавленные или дырявые, вроде старой корзинки.

На стенах у них висели картины – больше всего Вашингтоны, да Лафайеты, да 
всякие битвы, да шотландская королева Мария Стюарт, а одна картина называлась 
«Подписание Декларации». Были еще такие картинки, которые у них назывались 
«пастель»; это одна из дочерей сама нарисовала, когда ей было пятнадцать лет; 
теперь она уже умерла. Таких картинок я еще нигде не видел – уж очень они были 
черные. На одной была нарисована женщина в узком черном платье, туго 
подпоясанная под мышками, с рукавами вроде капустных кочнов и в большой черной 
шляпе вроде совка с черной вуалью, а из-под платья видны были тоненькие белые 
ножки в черных, узеньких, как долото, туфельках, с черными тесемками 
крест-накрест. Она стояла под плакучей ивой, задумчиво опираясь правым локтем 
на могильный памятник, а в левой руке держала белый платок и сумочку, и под 
картинкой было написано: «Ах, неужели я больше тебя не увижу?!» На другой – 
молодая девушка с волосами, зачесанными на макушку, и с гребнем в прическе, 
большим, как спинка стула, плакала в платок, держа на ладони мертвую птичку 
лапками вверх, а под картинкой было написано:

«Ах, я никогда больше не услышу твоего веселого щебетанья!» Была и такая 
картинка, где молодая девица стояла у окна, глядя на луну, а по щекам у нее