– Ах вот как?

– Да.

Теперь мне стало легче, но все-таки хотелось удрать. Взглянуть на нее я не 
решался.

Ну, тут она начала говорить, какие нынче тяжелые времена, и как им плохо 
живется, и что крысы обнаглели и разгуливают по всему дому, словно они тут 
хозяева, и еще много рассказывала, так что мне совсем полегчало. Насчет крыс 
это она верно сказала. Одна то и дело высовывала нос из дыры в углу. Женщина 
сказала, что она нарочно держит под рукой всякие вещи, чтобы бросать в крыс, 
когда остается одна, а то они ей покоя не дают. Она показала мне свинцовую 
полосу, скрученную узлом, заметив, что вообще-то она попадает метко, только 
вывихнула руку на днях и не знает, попадет ли теперь. Выждав случая, она 
швырнула этой штукой в крысу, но не попала и охнула – так больно ей было руку. 
Потом попросила меня швырнуть еще раз, если крыса высунется. Мне хотелось 
поскорей уйти, пока старик не вернулся, но, конечно, я и виду не подавал. Я 
взял эту штуку и, как только крыса высунулась, нацелился и швырнул, – и если б 
крыса сидела на месте, так ей бы не поздоровилось. Старуха сказала, что удар 
первоклассный, что в следующий раз я непременно попаду. Она встала и принесла 
обратно свинец, а потом достала моток пряжи и попросила, чтобы я ей помог 
размотать. Я расставил руки, она надела на них пряжу, а сама все рассказывает 
про свои дела. Вдруг она прервала рассказ и говорит:

– Ты поглядывай за крысами. Лучше держи свинец на коленях, чтобы был под рукой.

И она тут же бросила мне кусок свинца; я сдвинул колени и поймал его. А она все 
продолжала разговаривать, но не больше минуты, потом сняла пряжу у меня с рук, 
поглядела мне прямо в глаза, очень ласково, и говорит:

– Ну, так как же тебя зовут по-настоящему?

– Т-то есть как это?

– Как тебя по-настоящему зовут? Билл, Том, или Боб, или еще как-нибудь?

Я даже весь затрясся и прямо не знал, как мне быть. Однако сказал:

– Пожалуйста, не смейтесь над бедной девочкой! Если я вам мешаю, то…

– Ничего подобного. Сядь на место и сиди. Я тебя не обижу и никому про тебя не 
скажу. Только ты доверься мне, открой свой секрет. Я тебя не выдам; мало того, 
я тебе помогу. И мой старик поможет, если надо. Ты ведь, должно быть, беглый 
подмастерье, только и всего. Это ничего не значит. Что ж тут такого! С тобой 
обращались плохо, вот ты и решил удрать. Бог с тобой, сынок, я про тебя не 
скажу никому. Ну, а теперь выкладывай мне все, будь умником.

Тогда я решил, что не стоит больше притворяться, лучше я уж все скажу начистоту,
 только пускай и она сдержит свое слово. И я рассказал ей, что отец с матерью у 
меня умерли, а меня отдали на воспитание в деревню к старому скряге фермеру, в 
тридцати милях от реки. Он обращается со мной так плохо, что я терпел-терпел и 
но вытерпел: он уехал куда-то дня на два, вот я и воспользовался этим случаем, 
стащил старое платье у его дочки и удрал и в три ночи прошел эти тридцать миль 
до реки. Я шел ночью, а днем где-нибудь прятался и отсыпался; с собой у меня 
был мешок с хлебом и мясом, что я взял из дому, и этого мне за глаза хватило на 
всю дорогу. Мой дядя, Абнер Мур, позаботится, наверно, обо мне, вот почему я и 
пришел сюда, в Гошен.

– В Гошен, сынок? Это не Гошеп. Это Сент-Питерсберг. Гошен стоит десятью милями 
выше по реке. А кто тебе сказал, что это Гошен?

– Сказал один человек; я его встретил сегодня на рассвете, когда собирался 
свернуть в лес, чтобы выспаться. Он мне сказал, что от перекрестка надо 
повернуть направо и через пять миль будет Гошен.

– Пьян был, наверно. Он тебе сказал как раз наоборот.

– Он и вел себя, как пьяный. Ну, да теперь уж все равно. Надо идти. Я буду в 
Гошене до рассвета.

– Погоди минутку. Я дам тебе поесть, а то ты проголодаешься.

Она накормила меня и спрашивает:

– А ну-ка скажи мне: если корова лежит, то как она поднимается с земли – 
передом или задом? Отвечай живей, не раздумывай: передом пли задом?

– Задом.