принес змеиную кожу, которую нашел на верху горы? Ты говорил, будто хуже нет 
приметы, как взять в руки змеиную кожу. А что плохого случилось? Мы вот сколько 
всего набрали, да еще восемь долларов в придачу! Хотел бы я, чтоб у нас каждый 
день бывала такая беда, Джим!

– Ничего не значит, сынок, ничего не значит. Ты не оченьто расходись. Беда еще 
впереди. Попомни мои слова: она еще впереди.

Так оно и вышло. Этот разговор был у нас во вторник, а в пятницу после обеда мы 
лежали на травке у обрыва; у нас вышел весь табак, и я пошел в пещеру за 
табаком и наткнулся там на гремучую змею. Я ее убил, свернул кольцом и положил 
Джиму на одеяло: думаю, вот будет потеха, когда Джим найдет у себя на постели 
змею! Но, конечно, к вечеру я про нее совсем позабыл. Джим бросился на одеяло, 
пока я разводил огонь, а там оказалась подружка убитой змеи и укусила Джима.

Джим вскочил да как заорет! И первое, что мы увидели при свете, была эта 
гадина: она свернулась кольцом и уже приготовилась опять броситься на Джима. Я 
ее в одну минуту укокошил палкой, а Джим схватил папашину бутыль с виски и 
давай хлестать.

Он был босиком, и змея укусила его в пятку. А все оттого, что я, дурак, 
позабыл: если где-нибудь оставить мертвую змею, подружка обязательно туда 
приползет и обовьется вокруг нее. Джим велел мне отрубить змеиную голову и 
выбросить, а потом снять со змеи кожу и поджарить кусочек мяса. Я так и сделал. 
Он съел и сказал, что это его должно вылечить. И еще он велел мне снять с нее 
кольца и привязать ему к руке. Потом я потихоньку вышел из пещеры и забросил 
обеих змей подальше в кусты: мне вовсе не хотелось, чтобы Джим узнал, что все 
это из-за меня вышло.

Джим все потягивал да потягивал из бутылки, и время от времени на него что-то 
находило: он вдруг начинал вертеться и орать, как полоумный, а потом опомнится 
– и снова примется за бутыль.

Ступня у него здорово распухла, и вся нога выше ступни тоже; а потом 
мало-помалу начало действовать виски. Ну, думаю, теперь дело пойдет на поправку.
 Хотя, по мне, лучше змеиный укус, чем папашина бутыль.

Джим пролежал четыре дня и четыре ночи. После того опухоль спала, и он 
выздоровел. Я решил, что ни за какие коврижки больше не дотронусь до змеиной 
кожи, – ведь вон что из этого получается. Джим сказал, что в следующий раз я 
ему, надо полагать, поверю: брать в руки змеиную кожу – это уж такая дурная 
примета, что хуже не бывает; может, это еще и не конец. Он говорил, что во сто 
крат лучше увидеть молодой месяц через левое плечо, чем дотронуться до змеиной 
кожи. Ну, я и сам теперь начал так думать, хотя раньше всегда считал, что нет 
ничего глупее и неосторожней, как глядеть на молодой месяц через левое плечо. 
Старый Хэнк Банкер один раз поглядел вот так да еще и похвастался. И что же? Не 
прошло двух лет, как он в пьяном виде свалился с дроболитной башни и расшибся, 
можно сказать, в лепешку; его всунули между двух дверей вместо гроба и, говорят,
 так и похоронили; сам я этого не видел, а слыхал от отца. Но, уж конечно, 
вышло это оттого, что он глядел на месяц через левое плечо, как дурак.

Так вот дни проходили за днями, и река опять спала и вошла в берега. Мы тогда 
первым делом насадили на большой крючок ободранного кролика, закинули лесу в 
воду и поймали сома ростом с человека; длиной он был в шесть футов и два дюйма, 
а весил фунтов двести. Мы, конечно, даже вытащить его не могли: он бы нас 
зашвырнул в Иллинойс. Мы просто сидели и смотрели, как он рвался и метался, 
пока не подох. В желудке у него мы нашли медную пуговицу, круглый шар и много 
всякой дряни. Мы разрубили шар топором, и в нем оказалась катушка. Джим сказал, 
что, должно быть, она пролежала у него в желудке очень долго, если успела так 
обрасти и превратиться в шар. По-моему, крупней этой рыбы никогда не ловили в 
Миссисипи. Джим сказал, что такого большого сома он еще не видывал. В городе он 
продал бы его за хорошие деньги. Такую рыбу там на рынке продают на фунты, и 
многие покупают: мясо у сома белое, как снег, его хорошо жарить.

На другое утро мне что-то стало скучно и захотелось какнибудь развлечься. Я 
сказал Джиму, что, пожалуй, переправлюсь за реку и разузнаю, что там делается. 
Джиму эта мысль пришлась по вкусу; он посоветовал только, чтоб я подождал до 
темноты, а в городе держал бы ухо востро. Подумав еще немножко, он сказал – не 
взять ли мне что-нибудь из старья и не переодеться ли девочкой. Это тоже была 
хорошая мысль. Мы укоротили одно ситцевое платье, я закатал штаны до колен и 
влез в него. Джим застегнул сзади все крючки, и оно пришлось мне как раз впору. 
Я надел соломенный капор, завязал ленты под подбородком, и тогда заглянуть мне 
в лицо стало не так-то просто – все равно что в печную трубу. Джим сказал, что 
теперь меня вряд ли кто узнает даже днем. Я практиковался целый день, чтобы 
привыкнуть к женскому платью, и понемножку стал себя чувствовать в нем довольно 
удобно. Только Джим сказал, что у девочек походка не такая; а еще он сказал, 
чтоб я бросил привычку задирать платье и засовывать руки в карманы. Я 
послушался, и дело пошло на лад.

Как только стемнело, я поехал в челноке вверх по течению, держась иллинойсского