– Хорошо, продолжай, расскажи мне все, что ты о нем знаешь.

Он рассказывал долго. Но вот что в его рассказе имело непосредственное ко мне 
отношение. По его словам, я был пленником сэра Кэя и согласно обычаю, меня 
заточат в темницу и будут держать там на воде и хлебе до тех пор, пока мои 
друзья не выкупят меня, если я сам прежде не сдохну. Я видел, что у меня 
гораздо больше шансов сдохнуть, чем быть выкупленным, но не стал расстраиваться,
 чтобы не терять даром драгоценного времени. Паж сказал далее, что обед в 
большом зале уже подходит к концу и что, чуть только начнется беседа и попойка, 
сэр Кэй повелит позвать меня, покажет королю Артуру и его славным рыцарям, 
сидящим за Круглым Столом, и начнет хвастать подвигом, который он совершил, 
захватив меня в плен; при этом он, по всей вероятности, будет немножко 
преувеличивать, но мне не следует поправлять его: это неучтиво, да и не 
безопасно; а когда на меня вдоволь насмотрятся – марш в темницу; но он, Кларенс,
 непременно найдет способ навещать меня время от времени и постарается передать 
весточку моим друзьям.

Передать весточку моим друзьям! Я поблагодарил его: мне ничего другого не 
оставалось. Тут к нам подошел лакей и сказал, что меня зовут; Кларенс ввел меня 
в замок, усадил и сам сел рядом со мной.

Я увидел зрелище забавное и прелюбопытное. Огромный зал с почти голыми стенами, 
в котором все было полно кричащих противоречий. Он был очень, очень высок, этот 
зал, так высок, что в сумраке, сгущавшемся наверху, едва можно было различить 
знамена, свешивавшиеся со сводчатых балок и брусьев потолка. По обеим концам 
зала шли высокие галереи, огороженные каменными перилами, – на одной сидели 
музыканты, а на другой женщины, ослепительно ярко одетые. Пол был вымощен 
большими каменными плитами, истоптанными, щербатыми и нуждавшимися в замене. 
Украшений, говоря по правде, не было никаких; впрочем, по стенам висели большие 
ковры, которые, вероятно, считались произведениями искусства; на них были 
изображены битвы, но кони напоминали тех, которых лепят из пряничного теста или 
которых дети вырезают из бумаги, а люди были покрыты чешуйчатой броней, причем 
чешуйки заменялись круглыми дырочками, так что казалось, будто по всей кольчуге 
прошлась вилка, которой накалывают печенье. В зале находился камин, такой 
огромный, что в нем мог расположиться целый лагерь; обрамленный колоннами из 
резного камня, он напоминал врата собора. Вдоль стен стояли воины в панцирях и 
шлемах, они держали в руках алебарды – никакого другого оружия у них не было – 
и стояли так неподвижно, что их можно было принять за статуи.

Посреди этой крытой и мощеной рыночной площади стоял дубовый стол, который 
называли Круглым Столом. Он был обширен, как цирковая арена; вокруг него сидело 
множество мужчин в таких пестрых и ярких одеждах, что глазам было больно 
смотреть на них. На головах у них были шляпы с перьями; они приподнимали эти 
шляпы только тогда, когда обращались к королю.

Большинство было занято выпивкой, – они пили из цельных бычьих рогов; некоторые 
жевали хлеб или глодали бычьи кости. На каждого человека приходилось не менее 
двух псов; псы сидели выжидая и, когда кто-нибудь швырял им кость, разом 
кидались к ней целыми бригадами и дивизиями; начинался бой – головы, туловища, 
мелькающие хвосты смешивались в беспорядочную кучу, поднимался такой неистовый 
вой и лай, что всякий разговор приходилось прекращать; но на это никто не 
жаловался, потому что собачьи драки были интереснее любого разговора; мужчины 
порой вскакивали, чтобы лучше видеть, и бились об заклад, которая собака 
победит, а дамы и музыканты перегибались через перила; и со всех сторон 
раздавались восторженные восклицания. В конце концов пес-победитель удобно 
вытягивался на полу, рядом с полсотней других победителей, держа в лапах кость, 
и с ворчанием грыз ее, пачкая пол, а придворные принимались за прежние свои 
занятия и развлечения.

В общем речи и манеры этих людей были изящны и учтивы; и, насколько я мог 
заметить, они в промежутках между собачьими драками выслушивали своих 
собеседников дружелюбно и внимательно. Притом они были по-детски простодушны; 
каждый из них чудовищно врал с обезоруживающей наивностью и охотно слушал, как 
врут другие, всему веря. Представление о жестоком и страшном не вязалось с 
ними; а между тем они с таким искренним упоением рассказывали о крови и муках, 
что я даже перестал содрогаться.

Я был не единственным пленником в зале. Кроме меня, было еще человек двадцать, 
а может и больше. Многие из этих несчастных были изувечены, исцарапаны, 
изранены самым страшным образом; их волосы, их лица, их одежда были выпачканы 
засохшей черной кровью. Они, безусловно, очень страдали от усталости, голода и 
жажды; и никто не дал им умыться, никто из простого милосердия не позаботился 
об их ранах; и, однако, сколько бы вы ни слушали, вы никогда не услышали бы от 
них ни одного стона, сколько бы вы ни смотрели, вы не заметили бы никакого 
беспокойства, никакого желания пожаловаться. И я невольно подумал: «Они, как 
видно, в свое время сами так же обращались с другими; и теперь, когда настала 
их очередь, они ничего лучшего не ждут. Следовательно, их философское смирение 
вовсе не результат мысли, самообладания, силы ума; они терпеливы, как животные; 
они попросту белые индейцы».