долго со мной разговаривала: все твердила, какой хороший мальчик наш Сид, и 
никак не могла про него наговориться и то и дело спрашивала ценя, как я думаю: 
не заблудился ли он, не ранен ли, а может, утонул, может быть, лежит в эту 
самую минуту где-нибудь раненый или убитый, а она даже не знает, где он… И тут 
у нее слезы закапали, а я ей все повторяю, что ничего с Сидом не слупилось и к 
утру он, наверно, вернется домой; а она меня то погладит по руке, а то поцелует,
 велит повторить это еще раз и еще, потому что ей от этого легче, уж очень она 
беспокоится. А когда она уходила, то посмотрела мне в глаза так пристально, 
ласково и говорит:

– Дверь я не стану запирать, Том. Конечно, есть и окно я громоотвод, только ты 
ведь послушаешься – не уйдешь? Ради меня!

Уж как мне хотелось удрать, посмотреть, что делается с Томом, я так и собирался 
сделать, но после этого я не мог уйти, Даже за полцарства.

Тетя Салли все не шла у меня из головы, и Том тоже, так это я спал очень плохо. 
Два раза я спускался ночью по громоотводу, обходил дом кругом и видел, что она 
все сидит у окна, усмотрит на дорогу и плачет, а возле нее свечка; мне очень 
хотелось что-нибудь для нее сделать, только ничего нельзя было; дай, думаю, 
хоть поклянусь, что никогда больше не буду ее ворчать. А в третий раз я 
проснулся уже на рассвете, спустился вниз; гляжу – а тетя Салли все сидит там, 
и свечка у нее догорает, а она уронила свою седую голову на руку – и спит.



Глава XLII

Перед завтраком старик опять ездил в город, но так и не разыскал Тома; и оба 
они сидели за столом задумавшись и молчали, вид у них был грустный, они ничего 
не ели, и кофе остывал у них в чашках. И вдруг старик говорит:

– Отдал я тебе письмо или нет?

– Какое письмо?

– Да то, что я получил вчера на почте?

– Нет, ты мне никакого письма не давал.

– Забыл, должно быть.

И начал рыться в карманах, потом вспомнил, куда он его положил, пошел и принес 
– и отдал ей. А она и говорит:

– Да ведь это из Сент-Питерсберга от сестры!

Я решил, что мне будет полезно опять прогуляться, но не мог двинуться с места. 
И вдруг… не успела она распечатать письмо, как бросила его и выбежала вон из 
комнаты – что-то увидела. И я тоже увидел: Тома Сойера на носилках, и старичка 
доктора, и Джима все в том же ситцевом платье, со связанными за спиной руками, 
и еще много народу. Я скорей засунул письмо под первую вещь, какая попалась на 
глаза, и тоже побежал. Тетя Салли бросилась к Тому, заплакала и говорит:

– Он умер, умер, я знаю, что умер!

А Том повернул немножко голову и что-то бормочет: сразу видать – не в своем 
уме; а она всплеснула руками и говорит:

– Он жив, слава богу! Пока довольно и этого.

Поцеловала его на ходу и побежала в дом – готовить ему постель, на каждом шагу 
раздавая всякие приказания и неграм, и всем другим, да так быстро, что едва 
язык успевал поворачиваться.

Я пошел за толпой – поглядеть, что будут делать с Джимом, а старичок доктор и 
дядя Сайлас пошли за Томом в комнаты. Все эти фермеры ужасно обозлились, а 
некоторые даже хотели повесить Джима, в пример всем здешним неграм, чтобы им 
было неповадно бегать, как Джим убежал, устраивать такой переполох и день и 
ночь держать в страхе целую семью. А другие говорили: не надо его вешать, 
совсем это ни к чему – негр не наш, того и гляди, явится его хозяин и заставит, 
пожалуй, за него заплатить. Это немножко охладило остальных: ведь как раз тем 
людям, которым больше всех хочется повесить негра, если он попался, обыкновенно 
меньше всех хочется платить, когда потеха кончится.

Они долго ругали Джима и раза два-три угостили его хорошей затрещиной, а Джим 
все молчал и даже виду не подал, что он меня знает; а они отвели его в тот же 
сарай, переодели в старую одежду и опять приковали на цепь, только уже не к 
кровати, а к кольцу, которое ввинтили в нижнее бревно в стене, а по рукам тоже 
сковали, и на обе ноги тоже надели цепи, и велели посадить его на хлеб и на