насыплет, и вообще очень ворчал, ко всему придирался и ничего не желал делать: 
ни возиться с репейником, ни играть для крыс на гармошке, ни заманивать и 
приручать змей, пауков и прочих тварей; это кроме всякой другой работы: 
изготовления перьев, надписей, дневников и всего остального. Он говорил, что 
быть узником – каторжная работа, хуже всего, что ему до сих пор приходилось 
делать, да еще и отвечать за все надо. Том даже рассердился на него в конце 
концов и сказал, что такой замечательной возможности прославиться еще ни у 
одного узника никогда не было, а он ничего этого не ценит, все только пропадает 
даром – не в коня корм. Тут Джим раскаялся, сказал, что он больше никогда 
спорить не будет, и после этого мы с Томом ушли спать.



Глава XXXIX

Утром мы сходили в город и купили проволочную крысоловку, принесли ее домой, 
откупорили самую большую крысиную нору, и через какой-нибудь час у нас 
набралось штук пятнадцать крыс, да еще каких – самых здоровенных! Мы взяли и 
поставили крысоловку в надежное место, под кровать к тете Салли. Но покамест мы 
ходили за пауками маленький Томас Франклин Бенджамен Джефферсон Александер 
Фелпс нашел ее там и открыл дверцу – посмотреть, вылезут ли крысы; и они, 
конечно, вылезли; а тут вошла тетя Салли, и когда мы вернулись, она стояла на 
кровати и визжала во весь голос, а крысы старались, как могли, чтобы ей не было 
скучно. Она схватила ореховый прут и отстегала нас обоих так, что пыль летела, 
а потом мы часа два ловили еще пятнадцать штук, – провалиться бы этому 
мальчишке, везде лезет! – да и крысы-то попались так себе, неважные, потому что 
самые что ни на есть отборные были в первом улове. Я отродясь не видел таких 
здоровенных крыс, какие нам попались в первый раз.

Мы наловили самых отборных пауков, лягушек, жуков, гусениц и прочей живности; 
хотели было захватить с собой осиное гнездо, а потом раздумали: осы были в 
гнезде. Мы не сразу бросили это дело, а сидели, дожидались, сколько могли 
вытерпеть: думали, может, мы их выживем, а вышло так, что они нас выжили. Мы 
раздобыли нашатыря, натерли им укусы, и почти что все прошло, только садиться 
мы все-таки не могли. Потом мы пошли за змеями и наловили десятка два ужей и 
медяниц, посадили их в мешок и положили в нашей комнате, а к тому времени пора 
было ужинать; да мы и поработали в тот день как следует, на совесть, а уж 
проголодались – и не говорите! А когда мы вернулись, ни одной змеи в мешке не 
было: мы его, должно быть, плохо завязали, и они ухитрились как-то вылезти и 
все уползли. Только это было не важно, потому что все они остались тут, в 
комнатах, – и мы так и думали, что опять их переловим. Но еще долго после этого 
змей в доме было сколько угодно! То и дело они валились с потолка или еще 
откуда-нибудь и обыкновенно норовили попасть к тебе в тарелку или за шиворот, и 
всегда не вовремя. Они были такие красивые, полосатые и ничего плохого не 
делали, но тетя Салли в этом не разбиралась: она терпеть не могла змей какой бы 
ни было породы и совсем не могла к ним привыкнуть, сколько мы ее ни приучали. 
Каждый раз, как змея на нее сваливалась, тетя Салли бросала работу, чем бы ни 
была занята, и убегала вон из комнаты. Я такой женщины еще не видывал. А вопила 
она так, что в Иерихоне слышно было. Никак нельзя было ее заставить дотронуться 
до змеи даже щипцами. А если она находила змею у себя в постели, то выскакивала 
оттуда и поднимала такой крик, будто в доме пожар. Она так растревожила старика,
 что он сказал, лучше бы господь бог совсем никаких змей не создавал. Ни одной 
змеи уже не оставалось в доме, и после того прошла целая неделя, а тетя Салли 
все никак не могла успокоиться. Какое там! Сидит, бывало, задумавшись о 
чем-нибудь, и только дотронешься перышком ей до шеи, она так и вскочит. Глядеть 
смешно! Том сказал, что все женщины такие. Он сказал, что так уж они устроены, 
а почему – кто их знает.

Нас стегали прутом каждый раз, как тете Салли попадалась на глаза какая-нибудь 
из наших змей, и она грозилась, что еще и не так нас отстегает, если мы опять 
напустим змей полон дом. Я на нее не обижался, потому что стегала она не 
больно; обидно только было возиться – опять их ловить. Но мы всетаки наловили и 
змей, и всякой прочей живности, – и то-то веселье начиналось у Джима в хибарке, 
когда он, бывало, заиграет, а они все так и полезут к нему! Джим не любил 
пауков, и пауки тоже его недолюбливали, так что ему приходилось от них солоно. 
И он говорил, что ему даже спать негде из-за всех этих крыс и змей, да еще и 
жернов тут же в кровати; а если бы даже и было место, все равно не уснешь – 
такое тут творится; и все время так, потому что все эти твари спят по очереди: 
когда змеи спят, тогда крысы на палубе; а крысы уснут, так змеи на вахте; и 
вечно они у него под боком, мешают лечь как следует, а другие скачут по нему, 
как в цирке; а если он встанет поискать себе другого места, так пауки за него 
принимаются. Он сказал, что если когда-нибудь выйдет на свободу, так ни за что 
больше не сядет в тюрьму, даже за большое жалованье.

Так вот, недели через три все у нас отлично наладилось и шло как по маслу. 
Рубашку мы давно ему доставили, тоже в пироге; и каждый раз, как Джима кусала 
крыса, он вставал и писал строчку-другую в дневнике, пока чернила еще свежие; 
перья тоже были готовы, надписи и все прочее было высечено на жернове; ножку 
кровати мы распилили надвое, а опилки съели, и от этого животы у нас 
разболелись до невозможности. Так и думали, что помрем, однако не померли.