Это дело мы уладили; потом пошли на задний двор, к мусорной куче, где валялись 
старые сапоги, тряпки, битые бутылки, дырявые кастрюльки и прочий хлам, 
покопались в нем и разыскали старый жестяной таз, заткнули получше дырки, чтобы 
испечь в нем пирог, спустились в погреб и насыпали полный таз муки, а оттуда 
пошли завтракать. По дороге нам попалось два обойных гвоздя, и Том сказал, что 
они пригодятся узнику – выцарапать ими на стене темницы свое имя и свои 
злоключения; один гвоздь мы положили в карман фартука тети Салли, который висел 
на стуле, а другой заткнули за ленту на шляпе дяди Сайласа, что лежала на 
конторке: от детей мы слышали, что папа с мамой собираются сегодня утром пойти 
к беглому негру. Потом мы сели за стол, и Том опустил оловянную ложку в дядин 
карман. Только тети Салли еще не было – пришлось ее дожидаться. А когда она 
сошла к завтраку, то была вся красная и сердитая и едва дождалась молитвы; 
одной рукой она разливала кофе, а другой все время стукала наперстком по голове 
того из ребят, который подвертывался под руку, а потом и говорит:

– Я искала-искала, весь дом перевернула и просто ума не приложу, куда могла 
деваться твоя другая рубашка!

Сердце у меня упало и запуталось в кишках, и кусок маисовой лепешки стал 
поперек горла; я закашлялся, кусок у меня выскочил, полетел через стол и угодил 
в глаз одному из ребятишек, так что он завертелся, как червяк на крючке, и 
заорал во все горло; а Том даже весь посинел от страха. И с четверть минуты или 
около того наше положение было незавидное, и я бы свою долю продал за полцены, 
если бы нашелся покупатель. Но после этого мы скоро успокоились – это только от 
неожиданности нас как будто вышибло из колеи. Дядя Сайлас сказал:

– Удивительное дело, я и сам ничего не понимаю. Отлично помню, что я ее снял, 
потому что…

– Потому что на тебе надета одна рубашка, а не две. Тебя послушай только! Вот я 
так действительно знаю, что ты ее снял, лучше тебя знаю, потому что вчера она 
сушилась на веревке – я своими глазами ее видела. А теперь рубашка пропала, вот 
тебе и все! Будешь теперь носить красную фланелевую фуфайку, пока я не выберу 
время сшить тебе новую. За два года это уж третью рубашку тебе приходится шить. 
Горят они на тебе, что ли? Просто не понимаю, что ты с ними делаешь, только и 
знай – шей тебе рубашки! В твои годы пора бы научиться беречь вещи!

– Знаю, Салли, я уж стараюсь беречь, как только можно. Но тут не я один виноват 
– ты же знаешь, что я их только и вижу, пока они на мне, а ведь не мог же я сам 
с себя потерять рубашку!

– Ну, это уж не твоя вина, Сайлас: было бы можно, так ты бы ее потерял, я думаю.
 Ведь не только эта рубашка пропала. И ложка тоже пропала, да и это еще не все. 
Было десять ложек, а теперь стало всего девять. Ну, рубашку, я думаю, теленок 
сжевал, но ложку-то он не мог проглотить, это уж верно.

– А еще что пропало, Салли?

– Полдюжины свечей пропало – вот что пропало! Может, крысы их съели? Я думаю, 
что это они; удивительно, как они весь дом еще не изгрызли! Ты все собираешься 
заделать дыры ж никак не можешь собраться; будь они похитрей, так спали бы у 
тебя на голове, а ты бы ничего не почуял. Но ведь не крысы же стащили ложку, уж 
это-то я знаю!

– Ну, Салли, виноват, сознаюсь, – это моя оплошность. Завтра же обязательно 
заделаю все дыры!

– Куда так спешить, и в будущем году еще успеется. Матильда Энджелина Араминта 
Фелпс!

Трах! – наперсток стукнул, и девочка вытащила руку из сахарницы и смирно 
уселась на месте. Вдруг прибегает негритянка и говорит:

– Миссис Салли, у нас простыня пропала!

– Простыня пропала! Ах ты господи!

– Я сегодня же заткну все дыры, – говорит дядя Сайлас, а сам, видно, 
расстроился.

– Замолчи ты, пожалуйста! Крысы, что ли, стянули простыню! Как же это она 
пропала, Лиза?

– Ей-богу, не знаю, миссис Салли. Вчера висела на веревке, а теперь пропала: 
нет ее там.

– Ну, должно быть, светопреставление начинается. Ничего подобного не видывала, 
сколько живу на свете! Рубашка, простыня, ложка и полдюжины свечей…