заботился, деньги на него тратил! Да! А как только вырастил в конце концов 
этого сына, думаешь: пора бы и отдохнуть, пускай теперь сын поработает, поможет 
отцу чем-нибудь, – тут закон его и цап! И это называется правительство! Да еще 
мало того: закон помогает судье Тэтчеру оттягать у меня капитал. Вот как этот 
закон поступает: берет человека с капиталом в шесть тысяч долларов, даже больше,
 пихает его вот в этакую старую хибарку, вроде западни, и заставляет носить 
такие лохмотья, что свинье было бы стыдно. А еще называется правительство! 
Человек у такого правительства своих прав добиться не может. Да что, в самом 
деле! Иной раз думаешь: вот возьму и уеду из этой страны навсегда. Да я им так 
и сказал, прямо в глаза старику Тэтчеру так и сказал! Многие слыхали и могут 
повторить мои слова. Говорю: «Да я ни за грош бросил бы эту проклятую страну и 
больше в нее даже не заглянул бы! – Вот этими самыми словами. – Взгляните, 
говорю, на мою шляпу, если, по-вашему, это шляпа. Верх отстает, а все остальное 
сползает ниже подбородка, так что и на шляпу вовсе не похоже, голова сидит, как 
в печной трубе. Поглядите, говорю, вот какую шляпу приходится носить, а ведь я 
из первых богачей в городе, только вот никак не могу добиться своих прав».

Да, замечательное у нас правительство, просто замечательное! Ты только послушай.
 Был там один вольный негр из Огайо – мулат, почти такой же белый, как белые 
люди. Рубашка на нем белей снега, шляпа так и блестит, и одет он хорошо, как 
никто во всем городе: часы с цепочкой на нем золотые, палка с серебряным 
набалдашником – просто фу-ты ну ты, важная персона! И как бы ты думал? Говорят, 
будто он учитель в каком-то колледже, умеет говорить на разных языках и все на 
свете знает. Да еще мало того. Говорят, будто он имеет право голосовать у себя 
на родине. Ну, этого я уж не стерпел. Думаю, до чего ж мы этак дойдем? Как раз 
был день выборов, я и сам хотел идти голосовать, кабы не хлебнул лишнего, а 
когда узнал, что есть у нас в Америке такой штат, где этому негру позволят 
голосовать, я взял да и не пошел, сказал, что больше никогда голосовать не буду.
 Так прямо и сказал, и все меня слышали. Да пропади пропадом вся страна – все 
равно я больше никогда в жизни голосовать не буду! И смотри ты, как этот негр 
нахально себя ведет: он бы и мне дороги не уступил, кабы я его не отпихнул в 
сторону. Спрашивается, почему этого негра не продадут с аукциона? Вот что я 
желал бы знать! И как бы ты думал, что мне ответили? «Его, говорят, нельзя 
продать, пока он не проживет в этом штате полгода, а он еще столько не прожил». 
Ну, вот тебе и пример. Какое же это правительство, если нельзя продать вольного 
негра, пока он не прожил в штате шести месяцев? А еще называется правительство, 
и выдает себя за правительство, и воображает, будто оно правительство, а целые 
полгода с места не может сдвинуться, чтоб забрать этого жулика, этого бродягу, 
вольного негра в белой рубашке и…

Папаша до того разошелся, что уж не замечал, куда его несут ноги, – а они его 
не больно-то слушались, так что он полетел вверх тормашками, наткнувшись на 
бочонок со свининой, ободрал себе коленки и принялся ругаться на чем свет 
стоит; больше всего досталось негру и правительству, ну и бочонку тоже, между 
прочим, влетело порядком. Он довольно долго скакал по комнате, сначала на одной 
ноге, потом на другой, хватаясь то за одну коленку, то за другую, а потом как 
двинет изо всех сил левой ногой по бочонку! Только напрасно он это сделал, 
потому что как раз на этой ноге сапог у него прорвался и два пальца торчали 
наружу; он так взвыл, что у кого угодно поднялись бы волосы дыбом, повалился и 
стал кататься по грязному полу, держась за ушибленные пальцы, а ругался он 
теперь так, что прежняя ругань просто в счет не шла. После он и сам это говорил.
 Ему приходилось слышать старика Соуберри Хэгана в его лучшие дни, так будто бы 
он и его превзошел; но, по-моему, это уж он хватил через край.

После ужина отец взялся за бутыль и сказал, что виски ему хватит на две попойки 
и одну белую горячку. Это у него была такая поговорка. Я решил, что через 
какой-нибудь час он напьется вдребезги и уснет, а тогда я украду ключ или 
выпилю кусок бревна и выберусь наружу; либо то, либо другое. Он все пил и пил, 
а потом повалился на свое одеяло. Только мне не повезло. Он не уснул крепко, а 
все ворочался, стонал, мычал и метался во все стороны; и так продолжалось очень 
долго. Под конец мне так захотелось спать, что глаза сами собой закрывались, и 
не успел я опомниться, как крепко уснул, а свеча осталась гореть.

Не знаю, сколько времени я проспал, как вдруг раздался страшный крик, и я 
вскочил на ноги. Отец как сумасшедший метался во все стороны и кричал: «Змеи!» 
Он жаловался, что змеи ползают у него по ногам, а потом вдруг подскочил да как 
взвизгнет, – говорит, будто одна укусила его в щеку, – но я никаких змей не 
видел. Он начал бегать по комнате, все кругом, кругом, а сам кричит: «Сними ее! 
Сними ее! Она кусает меня в шею! « Я не видывал, чтобы у человека были такие 
дикие глаза. Скоро он выбился из сил, упал на пол, а сам задыхается; потом стал 
кататься по полу быстро-быстро, расшвыривая вещи во все стороны и молотя по 
воздуху кулаками, кричал и вопил, что его схватили черти. Мало-помалу он унялся 
и некоторое время лежал смирно, только стонал, потом совсем затих и ни разу 
даже не пикнул. Я услышал, как далеко в лесу ухает филин и воют волки, и от 
этого тишина стала еще страшнее. Отец валялся в углу. Вдруг он приподнялся на 
локте, прислушался, наклонив голову набок, и говорит едва слышно:

– Топ-топ-топ – это мертвецы… топ-топ-топ… они за мной идут, только я-то с ними 
не пойду… Ох, вот они! Не троньте меня, не троньте! Руки прочь – они холодные! 
Пустите… Ох, оставьте меня, несчастного, в покое!..