голову. У него было ружье, – украл, наверно, где-нибудь, – и мы с ним ходили на 
охоту, удили рыбу; этим и кормились. Частенько он запирал меня на замок и 
уезжал в лавку мили за три, к перевозу, там менял рыбу и дичь на виски, 
привозил бутылку домой, напивался, пел песни, а потом колотил меня. Вдова 
все-таки разузнала, где я нахожусь, и прислала мне на выручку человека, но отец 
прогнал его, пригрозив ружьем. А в скором времени я и сам привык тут жить, и 
мне даже нравилось – все, кроме ремня.

Жилось ничего себе – хоть целый день ничего не делай, знай покуривай да лови 
рыбу; ни тебе книг, ни ученья. Так прошло месяца два, а то и больше, и я весь 
оборвался, ходил грязный и уже не понимал, как это мне нравилось жить у вдовы в 
доме, где надо было умываться и есть с тарелки, и причесываться, и ложиться и 
вставать вовремя, и вечно корпеть над книжкой, да еще старая мисс Уотсон, 
бывало, тебя пилит все время. Мне уж больше не хотелось туда. Я бросил было 
ругаться, потому что вдова этого не любила, а теперь опять начал, раз мой 
старик ничего против не имел. Вообще говоря, нам в лесу жилось вовсе не плохо.

Но мало-помалу старик распустился, повадился драться палкой, и этого я не 
стерпел. Я был весь в рубцах. И дома ему больше не сиделось: уедет, бывало, а 
меня запрет. Один раз он запер меня, а сам уехал и не возвращался три дня. 
Такая была скучища! Я так и думал, что он потонул и мне никогда отсюда не 
выбраться. Мне стало страшно, и я решил, что как-никак, а надо будет удрать. Я 
много раз пробовал выбраться из дома, только все не мог найти лазейки. Окно 
было такое, что и собаке не пролезть. По трубе я тоже подняться не мог: она 
оказалась чересчур узка. Дверь была сколочена из толстых и прочных дубовых 
досок. Отец, когда уезжал, старался никогда не оставлять в хижине ножа и вообще 
ничего острого; я, должно быть, раз сорок обыскал все кругом и, можно сказать, 
почти все время только этим и занимался, потому что больше делать все равно 
было нечего. Однако на этот раз я все-таки нашел кое-что: старую, ржавую пилу 
без ручки, засунутую между стропилами и кровельной дранкой. Я ее смазал и 
принялся за работу. В дальнем углу хибарки, за столом, была прибита к стене 
гвоздями старая попона, чтобы ветер не дул в щели и не гасил свечку. Я залез 
под стол, приподнял попону и начал отпиливать кусок толстого нижнего бревна – 
такой, чтобы мне можно было пролезть. Времени это отняло порядочно, но дело уже 
шло к концу, когда я услышал в лесу отцово ружье. Я поскорей уничтожил все 
следы моей работы, опустил попону и спрятал пилу, а скоро и отец явился.

Он был сильно не в духе – то есть такой, как всегда. Рассказал, что был в 
городе и что все там идет черт знает как. Адвокат сказал, что выиграет процесс 
и получит деньги, если им удастся довести дело до суда, но есть много способов 
оттянуть разбирательство, и судья Тэтчер сумеет это устроить. А еще ходят слухи,
 будто бы затевается новый процесс, для того чтобы отобрать меня у отца и 
отдать под опеку вдове, и на этот раз надеются его выиграть. Я очень 
расстроился, потому что мне не хотелось больше жить у вдовы, чтобы меня опять 
притесняли да воспитывали, как это у них там называется. Тут старик пошел 
ругаться, и ругал всех и каждого, кто только на язык попадется, а потом еще раз 
выругал всех подряд для верности, чтоб уж никого не пропустить, а после этого 
ругнул всех вообще для округления, даже и тех, кого не знал по имени, обозвал 
как нельзя хуже и пошел себе чертыхаться дальше.

Он орал, что еще посмотрит, как это вдова меня отберет, что будет глядеть в оба,
 и если только они попробуют устроить ему такую пакость, то он знает одно место,
 где меня спрятать, милях в шести или семи отсюда, и пускай тогда ищут хоть сто 
дет – все равно не найдут. Это меня опять-таки расстроило, но ненадолго. Думаю 
себе: не буду же я сидеть и дожидаться, пока он меня увезет!

Старик послал меня к ялику перенести вещи, которые он привез: мешок кукурузной 
муки фунтов на пятьдесят, большой кусок копченой грудинки, порох и дробь, 
бутыль виски в четыре галлона, а еще старую книжку и две газеты для пыжей, и 
еще паклю. Я вынес все это на берег, а потом вернулся и сел на носу лодки 
отдохнуть. Я обдумал все как следует и решил, что, когда убегу из дому, возьму 
с собой в лес ружье и удочки. Сидеть на одном месте я не буду, а пойду 
бродяжничать по всей стране – лучше по ночам; пропитание буду добывать охотой и 
рыбной ловлей; и уйду так далеко, что ни старик, ни вдова меня больше ни за что 
не найдут. Я решил выпилить бревно и удрать нынче же ночью, если старик 
напьется, а уж напьется-то он обязательно! Я так задумался, что не заметил, 
сколько прошло времени, пока старик не окликнул меня и не спросил, что я там – 
сплю или утонул.

Пока я перетаскивал вещи в хибарку, почти совсем стемнело. Я стал готовить ужин,
 а старик тем временем успел хлебнуть разок-другой из бутылки; духу у него 
прибавилось, и он опять разошелся. Он выпил еще в городе, провалялся всю ночь в 
канаве, и теперь на него просто смотреть было страшно. Ни дать ни взять Адам – 
сплошная глина[1 - Согласно Библии, бог создал пер– вого человека из глины 
(древнееврейское слово «адама» значит «земля», «адам» – «человек»).]. Когда его,
 бывало, развезет после выпивки, он всегда принимался ругать правительство. И 
на этот раз тоже:

– А еще называется правительство! Ну на что это похоже, полюбуйтесь только! Вот 
так закон! Отбирают у человека сына – родного сына, а ведь человек его растил,