остолбенела, когда ты меня чмокнул.

Мы обедали на широком помосте между кухней и домом; того, что стояло на столе, 
хватило бы на целый десяток семей, и все подавалось горячее, не то что 
какое-нибудь там жесткое вчерашнее мясо, которое всю ночь пролежало в сыром 
погребе, а наутро отдает мертвечиной и есть его впору разве какому-нибудь 
старому людоеду.

Дядя Сайлас довольно долго читал над всей этой едой молитву, да она того и 
стоила, но аппетита он ни у кого не отбил; а это бывает, когда очень 
канителятся, я сколько раз видел.

После обеда было много всяких разговоров, и нам с Томом приходилось все время 
быть настороже, и все без толку, потому что ни про какого беглого негра они ни 
разу не упомянули, а мы боялись даже и намекнуть. Но вечером, за ужином, один 
из малышей спросил:

– Папа, можно мне пойти с Томом и с Сидом на представление?

– Нет, – говорит старик, – я думаю, никакого представления не будет; да и все 
равно – вам туда нельзя. Этот беглый негр рассказал нам с Бэртоном, что 
представление просто возмутительное, и Бэртон хотел предупредить всех; теперь 
этих наглых проходимцев, должно быть, уже выгнали из города.

Так вот оно как! Но я все-таки не виноват. Мы с Томом должны были спать в одной 
комнате и на одной кровати; с дороги мы устали и потому, пожелав всем спокойной 
ночи, ушли спать сейчас же после ужина; а там вылезли в окно, спустились по 
громоотводу и побежали в город. Мне не верилось, чтобы кто-нибудь предупредил 
короля с герцогом; и если я опоздаю и не успею намекнуть им, что готовится, так 
они, наверно, подадут впросак.

По дороге Том рассказал мне, как все думали, что я убит, и как мой родитель 
опять пропал и до сих пор не вернулся, и какой поднялся переполох, когда Джим 
сбежал; а я рассказал Тому про наших жуликов, и про «Жирафа», и про наше 
путешествие на плоту, сколько успел; а когда мы вошли в город и дошли до 
середины, – а было не рано, уже около половины девятого, – глядим, навстречу 
валит толпа с факелами, все беснуются, вопят и орут, колотят в сковородки и 
дудят в рожки; мы отскочили в сторону, чтобы пропустить их; смотрю, они тащат 
короля с герцогом верхом на шесте, – то есть это только я узнал короля с 
герцогом, хотя они были все в смоле и в перьях и даже на людей не похожи, 
просто два этаких громадных комка. Мне неприятно было на это глядеть и даже 
стало жалко несчастных жуликов; я подумал: никогда больше их злом поминать не 
буду. Прямо смотреть страшно было. Люди бывают очень жестоки друг к другу.

Видим, мы опоздали, – ничем уже помочь нельзя. Стали расспрашивать кое-кого из 
отставших, и они нам рассказали, что все в городе пошли на представление, будто 
знать ничего не знают, и сидели помалкивали, пока бедняга король не начал 
прыгать по сцене; тут кто-то подал знак, публика повскакала с мест и схватила 
их.

Мы поплелись домой, и на душе у меня было вовсе не так легко, как раньше; 
напротив, я очень присмирел, как будто был виноват в чем-то, хотя ничего 
плохого не сделал. Но это всегда так бывает: не важно, виноват ты или нет – 
совесть с этим не считается и все равно тебя донимает. Будь у меня собака, 
такая назойливая, как совесть, я бы ее отравил. Места она занимает больше, чем 
все прочие внутренности, а толку от нее никакого. И Том Сойер то же говорит.



Глава XXXIV

Мы перестали разговаривать и принялись думать. Вдруг Том и говорит:

– Слушай, Гек, какие же мы дураки, что не догадались раньше! Ведь я знаю, где 
Джим сидит.

– Да что ты? Где?

– В том самом сарайчике, рядом с кучей золы. Сообрази сам. Когда мы обедали, ты 
разве не видел, как один негр понес туда миски с едой.

– Видел.

– А ты как думал, для кого это?

– Для собаки.

– И я тоже так думал. А это вовсе не для собаки.

– Почему?