– И не думаю шутить.

– Ну ладно, – говорю, – шутишь или нет, а если услышишь какой-нибудь разговор 
про беглого негра, так смотри, помни, что ты про него знать не знаешь, и я тоже 
про него знать не знаю.

Потом мы взяли сундук, перетащили его ко мне на тележку, и Том поехал в одну 
сторону, а я в другую, Только, разумеется, я совсем позабыл, что надо плестись 
шагом, – и от радости и от всяких мыслей, – и вернулся домой уж очень скоро для 
такого длительного пути. Старик вышел на крыльцо и сказал:

– Ну, это удивительно! Кто бы мог подумать, что моя кобыла на это способна! 
Надо было бы заметить время. И не вспотела ни на волос – ну ни капельки! 
Удивительно! Да теперь я ее и за сто долларов не отдам, честное слово, а ведь 
хотел продать за пятнадцать – думал, она дороже не стоит.

Больше он ничего не сказал. Самой невинной души был старичок, и такой добрый, 
добрей не бывает. Оно и не удивительно: ведь он был не просто фермер, а еще и 
проповедник; у него была маленькая бревенчатая церковь на задворках плантации 
(он ее выстроил на свой счет), и церковь и школа вместе, а проповедовал он 
даром, ничего за это не брал; да сказать по правде – и не за что было. На Юге 
много таких фермеров-проповедников, и все они проповедуют даром.

Через полчаса, или около того, подкатывает к забору Том в тележке; тетя Салли 
увидела его из окна, потому что забор был всего шагах в пятидесяти, и говорит:

– Смотрите, еще кто-то приехал! Кто бы это мог быть? По-моему, чужой кто-то… 
Джимми (это одному из ребятишек), сбегай скажи Лизе, чтобы поставила еще одну 
тарелку на стол.

Все сломя голову бросились к дверям: и то сказать – ведь не каждый год 
приезжает кто-нибудь чужой, а если уж он приедет, так переполоху наделает 
больше, чем желтая лихорадка. Том по обрубкам перебрался через забор и пошел к 
дому; тележка покатила по дороге обратно в город, а мы все столпились в дверях. 
Том был в новом костюме, слушатели оказались налицо – больше ему ничего не 
требовалось, для него это было лучше всяких пряников. В таких случаях он любил 
задавать фасон – на это он был мастер. Не таковский был мальчик, чтобы 
топтаться посреди двора, как овца, – нет, он шел вперед важно и спокойно, как 
баран. Подойдя к нам, он приподнял шляпу, церемонно и не торопясь, будто это 
крышка от коробки с бабочками и он боится, как бы они не разлетелись, и сказал:

– Мистер Арчибальд Никольс, если не ошибаюсь?

– Нет, мой мальчик, – отвечает ему старик, – к сожалению, возница обманул вас: 
до усадьбы Никольса еще мили три, Входите же, входите!

Том обернулся, поглядел через плечо и говорит:

– Слишком поздно; его уже не видать.

– Да, он уже уехал, сын мой, а вы входите и пообедайте с нами; потом мы 
запряжем лошадь и отвезем вас к Никольсам.

– Мне совестно так затруднять вас, как же это можно! Я пойду пешком, для меня 
три мили ничего не значат.

– Да мы-то вам не позволим, – какое же это будет южное гостеприимство! Входите, 
и все тут.

– Да, пожалуйста, – говорит тетя Салли, – для нас в этом нет никакого 
затруднения, ровно никакого! Оставайтесь непременно. Дорога дальняя, и пыль 
такая – нет, пешком мы вас не пустим! А кроме того, я уже велела поставить еще 
тарелку на стол, как только увидела, что вы едете; вы уж нас не огорчайте. 
Входите же и будьте как дома.

Том поблагодарил их в самых изящных выражениях, наконец дал себя уговорить и 
вошел; уже войдя в дом, он сказал, что он приезжий из Хиксвилла, штат Огайо, а 
зовут его Уильям Томсон, – и он еще раз поклонился.

Он все болтал да болтал, что только в голову взбредет: и про Хиксвилл, и про 
всех его жителей; а я уже начинал немного беспокоиться; думаю: каким же образом 
все это поможет мне выйти из положения? И вдруг, не переставая разговаривать, 
он привстал да как поцелует тетю Салли прямо в губы! А потом опять уселся на 
свое место и разговаривает по-прежнему; она вскочила с кресла, вытерла губы 
рукой и говорит:

– Ах ты дерзкий щенок!

Он как будто обиделся и говорит: