искупления для нее 
уже настал. 


БЛАГОДАРНОСТЬ МОСЬЕ ДЕ КУЛЕВЭНА


      Теплой тропической ночью пинасса, гонимая легким южным бризом, стойко 
бороздила морскую гладь. Потом взошла луна, и море заискрилось расплавленным 
серебром. 
      Капитан Блад сидел у румпеля. Рядом с ним на Крышке люка скорчилась 
женщина; она временами бормотала что-то бессвязное -- то жалобно, то гневно, -- 
потом умолкала. О благодарности, которую капитан Блад, как ему казалось, 
заслужил, не было и речи. Но, будучи человеком отзывчивым и снисходительным, он 
не чувствовал себя уязвленным. Положение мадам де Кулевэн, что ни говори, было 
не из легких, и у нее, в конце концов, не было особенных оснований испытывать 
благодарность к людям или к судьбе. 
      Ее сумбурные, противоречивые чувства не удивляли капитана Блада. Он 
понимал источник этой ненависти, которая звенела в ее голосе, когда из мрака до 
него доносились ее упреки, -- ненависти, которой пылало ее бледное лицо в свете 
занимавшейся зари. 
      Теперь до острова оставалось не более двух миль. Уже появилась на 
горизонте темная полоска леса, увенчанная единственной горной вершиной. Слева 
от пинассы бороздил волны высокий корабль, держа путь к открывавшейся впереди 
бухте, -- английский корабль, как определил капитан Блад по его оснастке и 
линиям корпуса. Заметив свернутый марсель, Блад решил, что капитан корабля, 
по-видимому, новичок в здешних водах и потому осторожно нащупывает свой путь. 
Это предположение укрепилось при виде матроса, который стоял у фокаван путенсов 
правого борта и, перегнувшись через поручни, измерял глубину лотом. Над 
золотящейся в утренних лучах водной гладью далеко разносились его 
монотонно-певучие выкрики. 
      Мадам де Кулевэн, задремавшая, скорчившись на корме, проснулась и с 
испугом поглядела на фрегат, на его пламенеющие в лучах зари паруса. 
      -- Не бойтесь, мадам. Это не испанский корабль. 
      Она подняла на Блада еще затуманенные дремотой, распухшие от слез глаза. 
Полные губы скривила горькая усмешка. 
      -- Чего мне теперь бояться? Что может быть страшнее той участи, которую 
вы мне уготовили? 
      -- Я, мадам? Не мной решалась ваша участь. Ее решили ваши собственные 
поступки. 
      -- Какие мои поступки? -- резко возразила она. -- Разве этого я 
добивалась? Чтобы вернуться назад к мужу? 
      Капитан Блад устало вздохнул: 
      -- Неужели мы должны начинать все сначала? Неужели я должен напоминать 
вам, что вы сами отвергли предложенную вам возможность -- сдаться на милость 
храбрых испанских матросов -- и вместо этого возвращаетесь к вашему супругу, 
пребывающему в приятном заблуждении, что вы были похищены насильно. 
      -- Но ведь вы, убийца, вынудили меня к этому... 
      -- Если бы не я, ваша участь, мадам, была бы еще плачевней. Много 
плачевней того, что вы мне описали. 
      -- Плачевней ничего не может быть! Ничего! Ведь этот низкий человек, 
который завез меня сюда, в эти варварские места, завез потому, что бежал от 
долгов, от позора, потому, что ему уже не было места на родине, этот... Ах, 
зачем я вам все это говорю! Вы же не хотите ничего понимать из упрямства, вам 
бы только осуждать! 
      -- Мадам, я не хочу осуждать вас. Я хочу, чтобы вы осудили себя сами за 
те бедствия, которые навлекли на Бассетерре. И если вы примете то, что вас ждет,
 как искупление за содеянное, это поможет вам обрести душевный покой. 
      -- Душевный покой! О чем вы говорите! -- вырвалось у нее со стоном. 
      Капитан Блад произнес нравоучительно: 
      -- Искупление очищает совесть. И тогда покой нисходит на душу. 
      -- Я не желаю слушать ваши проповеди! Кто вы такой? Флибустьер, морской 
разбойник! Как смеете вы проповедовать то, о чем не имеете ни малейшего 
понятия! Мне нечего искупать. Я никому не причинила зла. Я была доведена до 
отчаяния жестоким, подлым деспотом, пьяницей, бесчестным игроком, шулером! Да, 
да, бесчестным! У меня не было другой возможности спастись. Могла ли я знать, 
что дон Жуан такой человек, каким вы его изображаете? Известно ли мне это даже 
теперь? 
      -- Вот как? -- произнес Блад. -- Разве вы не видели разграбленных домов и 
пепелищ Бассетерре? Не видели всех этих ужасов, всех страшных бесчинств, 
творимых там матросами по его повелению? И вы все еще сомневаетесь в том, что 
это за человек? Взирая на весь этот ужас, содеянный ради того, чтобы вы могли 
упасть в объятия своего возлюбленного, вы еще осмеливаетесь говорить, что не 
причинили никому зла? Вот, мадам, что требует искупления! А все то, что было 
между вами и вашим мужем или доном Жуаном, ничтожно по сравнению с этим. 
      Но ее ум не мог этого вместить; она отказывалась верить и продолжала 
негодовать. Капитан Блад перестал ее слушать. Он занялся парусом, обрасопил его 
бейдевинд, дав пинассе резкий крен, и повел ее прямо к гавани. 
      Часом позже они бросили якорь у мола. Там уже причалил баркас, и 
английские матросы с фрегата, стоявшего на рейде, сходили на берег. 
      Мужчины и женщины, черные и белые, толпившиеся на пристани, перепуганные, 
еще не оправившиеся от страшных потрясений вчерашнего дня, не веря своим глазам,
 смотрели на мадам де Кулевэн, которую на руках вынес из лодки на берег статный 
мужчина с суровым лицом, в мятом сером камлотовом костюме, шитом серебром, и 
черном парике, заметно нуждавшемся в зави