с этим воином, он…

Но Длинный Нож не слушал меня. Вырвавшись, он обрушил такой же страшный удар на 
последнего из своих врагов. Лишь после этого, отбросив томагавк, апач как ни в 
чем не бывало обратился ко мне:

— Да простит мне мой прославленный белый брат, если я поступил наперекор его 
желанию. Но я знаю, что мой брат не любит проливать кровь, и решил сделать это 
за него.

— Гораздо лучше было бы вообще обойтись без кровопролития, — с горечью ответил 
я.

Индеец указал на глубокую рану у себя на груди:

— А моя кровь разве ничего не стоит? Когда вырыт топор войны, за кровь платят 
кровью, за жизнь — жизнью.

— Тогда уж убивай тех, кого сам победил, — возразил я. — Ну а эти трое 
принадлежали не тебе, а нам. С каких пор воины племени апачей настолько 
утратили гордость, что казнят врагов, взятых в плен кем-то другим? Может быть, 
за время моего отсутствия у вас вошло в обычай приписывать себе чужие подвиги?

Пристыженный апач поник головой и начал оправдываться:

— Один из этих трех ранил меня. Мог ли я оставить его в живых? Да и что стал бы 
делать Шеттерхэнд с этими собаками, будь они еще живы? Брать их с собой — 
только лишняя обуза. Или Шеттерхэнд намеревался отпустить команчей? Тогда они 
ускакали бы к своим и обо всем рассказали.

Его аргументы были довольно вескими, и я решил сменить тактику.

— Ты говоришь разумно, — произнес я, — но не забыл ли ты, что Шеттерхэнд уже 
много зим является одним из вождей племени апачей? Может ли воин тотчас 
исполнять все, что взбредет ему в голову, не узнав мнения своего вождя? Зачем 
тогда вожди, если даже в их присутствии каждый волен делать, что захочет? И что 
скажет великий вождь апачей Виннету, выслушав мой рассказ о сегодняшнем деле?

Эти слова не пропали впустую — гордый индеец смиренно склонился передо мной и 
заговорил тоном глубокого раскаяния:

— Я был не прав и признаю, что поступил дурно. Простит ли Шеттерхэнд мою 
поспешность?

— Что было, — ответил я, — того не изменить. И я тебя прощаю, хотя твои 
действия причинили нам немалый вред.

— О каком вреде говорит мой белый брат? — удивился апач.

— Я собирался потолковать с этими людьми и кое-что выяснить у них.

— Но они бы тебе все равно ничего не сказали!

— Сказали бы. Или мой брат считает меня столь неразумным, что думает, будто я 
стал бы открывать команчам мои истинные цели? Разве мой брат не знает, что речи 
и вопросы хитрого человека — это раскинутая сеть, в которой запутываются его 
противники?

— Я знаю об этом, но Шеттерхэнду не придется расспрашивать собак-команчей.

— Конечно, не придется, поскольку они мертвы!

— Не пришлось бы, и будь они в живых. Я знаю все, что знали они.

— От кого?

— От них.

— Ты говорил с ними?

— Нет.

— Значит, подслушивал?

— Олд Шеттерхэнд не ошибается.

— Ладно, скоро увидим, сможешь ли ты удовлетворить мое любопытство. А теперь 
покажи-ка свою рану. Она глубокая?

— Не знаю, — равнодушно ответил индеец. — Но смерт